Ему в ту пору был двадцать один. А это значит, что даже в самых пуританских странах ему было позволено потреблять алкоголь.
Едва ли это сознание тешило его Эго, ибо это Эго не имело склонности интересоваться у кого-либо, что ему позволено, а что нет. Тем более – в России. Тем более – в ныне далёком девяносто пятом году, во время, мутное и вольное, как река Волга в нижнем течении, уж нанизавшая на себя с десяток бусинок «криминальных столиц». Которым, впрочем, всем вкупе до Москвы было так же далеко, как заштатному казанскому или самарскому «гангстеру» - до нашего героя.
Исполненный этой мыслью, парень спокойно преисполнялся хайнекеном (в общественном месте). Благо, народу в электричке, ранним субботним утром, было не много.
Пара работяг в начале вагона, занимавшихся тем же нарушением транспортных правил (правда, грешивших с рязанским «жигулевским»). Да ещё - дачник с помидорной рассадой в обрезанных молочных «елопаках»… Оставалось загадкой, куда он вез свои зародыши томатных деревьев, ибо поезд держал путь в Столицу и едва ли намерен был менять курс. Над этой загадкой, впрочем, парень не парился, смиренно-зевотно решив, что «есть в этом мире много, что не только не снилось, но и вообще нафиг не сплющилось мудрецам».
Мизансцену дополняли неизбежные бабки с тележками, гружеными зелено-пучечными продуктами своего огородничества, назначенными в жертву ушлым азербайджанцам, что скупали товар оптом на первой же городской платформе.
Надо ли говорить, что бабки занимали мысли мудрецов и того меньше - меньше, чем места в вагоне (который, напомним, был почти пустой).
Примерно со второй бутылки хайнекена мысли героя-философа, впервые умиротворившегося с сердитого недосыпа, обрели долгожданную гармонию. И то была гармония лирического лада.
Он обвёл вагон мечтательным взором – будто надеясь, что какая-нибудь из обладательниц укропно-петрушечных тележек помолодеет раза в три-четыре. Но нет, чудес не… Или?
Бывает, ей-богу, бывает! И как он только раньше не приметил эту гагатоволосую, сердоликоликую, топазоглазую полудрагоценную Прелесть, за три сиденья, у самого окошка? Впрочем, невнимательность простительная: девушка была премило, азиатски миниатюрна. И - красивая той тончайшей, неуловимой фарфоровой красотой, ради которой самураи вспарывают брюхо (если не себе – так кому подвернувшемуся под катану), выжигают целые деревни, бросают родные слова под безжалостно лязгающие свои танки и совершают иные великие подвиги во имя любви.
Герой прищурился, делая поправку на пиво. Да нет: в самом деле симпатичная девушка. До крайности! Раньше, правда, это не бросалась в глаза: гагатовые власа, вместе со всем, что они обрамляли, прятались под кремовым капюшоном. Дотоле девчушка дремала, скрючившись в эмбриональной позе – а где вы видели эмбрионов, поражающих впечатление эстетикой облика?
Сейчас же – пробудилась, откинула капюшон. Сидела, ежась от утренней прохлады, и читала. Она, такая маленькая, нежная и ориентальная, так трогательно, так простодушно подрагивала, будто бы от страха перед этим холодным, огромным и равнодушным европеоидным миром, что парень был мгновенно обуян одним всепоглощающим желанием – прикрыть её своим рослым крепким телом, взять под свою великодушную протекцию, оборонить от невзгод, сквозняка и прочей внешней агрессии… Да хотя бы своим крепким телом прикрыть – как гуманитарная программа минимум.
Переместившись на лавку против объекта своей спонтанного, но оттого не менее благородного рыцарства, секунд пять он выжидал – не последует ли какая-нибудь реакция. Но девушка, казалось, искренне не заметила его присутствия, поглощенная чтением (Гарднер… Что ж, Перри Мейсон – не Чарли Мэнсон… С другой стороны - и Гарднер, конечно, не Фолкнер… Правда, Фолкнер – еще занудней и куда сумбурней лажовщик… Да и шли б они все!)
Парень обронил, будто про себя, но достаточно громко и ворчливо: «Ну и где эти чёртовы гопники?»
Ворчливо - и с несомненной, справедливой претензией. Будто назначил встречу добрым, но легкомысленным друзьям, и те по своему обыкновению запаздывали.
Девушка подняла глаза… Нет, топазными они казались лишь в профиль, против солнца. Да и для аллитерации сие – «глаза топазные». А по правде – карие, яшмовые. Или – как там было? «Власа гагатовые»? Ну а глаза, значит, «агатовые».
Вероятно, она ждала каких-то разъяснений – но была готова секунды через три уронить агаты своих глаз обратно в шкатулку золотого детективного фонда, смирившись с тем, что фраза молвлена не для её ушей (дивной, на зависть Праксителю, формы).
Парень посетовал с чуть застенчивой, но непринужденной улыбкой:
- Знаете, что самое скверное в гопниках? Как раз, когда они были бы весьма кстати, они самым подлым образом лодырничают, отлынивают от своих непосредственных обязанностей!
Нисколько не шокированная, даже без единой буковки слова «Псих!» на личике, она улыбнулась в ответ (улыбкой чертовски невинной и естественной):
- Каких обязанностей?
Парень откинулся назад, небрежно выбросил руку на гребень, разделявший спинки сидений – чтоб мускулатура не терялась в складках свитера – и принялся растолковывать:
- Очень простых обязанностей. Но в каком-то роде почётных. Вот, скажем, некто увидел красивую, действительно обворожительную девушку – и хочет с ней познакомиться. Но по природной своей робости не знает, как бы подступиться к этой деликатной затее, не оскорбив тонких чувств. И вот тут очень бы пригодились гопники. Они, ясное дело, не смогут пройти мимо такой симпатичной, очаровательной барышни – пристанут непременно. Грязно и вульгарно, как водится. И тогда появляется хороший шанс одёрнуть нахалов, набить их наглые морды и вышвырнуть вон из вагона. Просто, как всякий эпос, – но столь же и героично.
Она хмыкнула:
- Природная робость, значит? Слушай - а если наоборот?
- В смысле, если ланселоту обломают копья и ребра? Что ж, видишь ли, во-первых, ценно само бесстрашное намерение. И в конце концов, принимать на свои раны примочки и всякую прочую бодягу из таких нежных и ласковых рук – уже достойная награда. А во-вторых, когда у д’артаньяна ни-дан шотокана – даже не знаю, сколько их нужно, заморышей этих, чтоб… совладать с такой рифмой!
Парень виновато фыркнул – будто прося прощения за обмолвку о боевом статусе. Было за что: он слукавил. В том плане, что «дважды» чёрный пояс второго дана он получил четыре года назад. Потом обстоятельства сложились так, что он ушёл из карате.
Но те же обстоятельства свели его с такими людьми, которые очень быстро и внятно объяснили ему, на какой дальний гвоздик следует повесить этот мрачный пояс (довольно-таки туфтовый - в очковтирательских реалиях российского спортивного ногомашества. Объективно, в Японии он бы тогда максимум на синий потянул). А объяснив – сделались его работодателями и инструкторами. Без романтических преувеличений, это были одни из самых страшных людей на планете – и едва ли не самые душевные из всех страшных.
- Второй дан? – ее агатовые глаза заискрились неприкрыто насмешливо.
Парень кивнул, млея от собственной скромности.
Девушка засмеялась:
- Ладно уж! Ехать – долго. Читать – скучно. Давай – развлекай дальше, чудо! Чем ещё поразишь?
Парень пожал плечами, делая вид, будто старается сделать вид, будто не обиделся (не такое уж замысловатое актёрство, как звучит):
- Поразить? Могу – аналитическим умом и наблюдательностью. Хочешь – о тебе расскажу?
- А ручку позолотить!
- Солнцем вашего взора, алмазная донна, - он помахал открытой ладонью перед её глазами. - Итак, имя твоё будет мне ведомо… в ближайшее время. Как писал великий Огюст де Лазар: «Коль с губ твоих слетит признанье – совьёт гнездо в моём сознанье»…
Она чуть поскучнела и пробормотала:
- Ира я.
Парень кивнул гротескно-помпезно:
- Именно так я и думал!
Мимоходом назвался сам и продолжил изыскания:
- Ты студентка. В понедельник, думаю, у тебя экзамен. Студентка, может, и не очень прилежная, но благоразумная. Нервотрепки и суеты не любишь. Поэтому выехала заранее, в субботу утром. Чтоб посвятить подготовке выходные – а в дороге позволить себе такую роскошь, как Эрл Стэнли Гарднер. Хотя скорее – просто не захватила свои конспекты. Налицо – склерозец, легкий, как майский морозец. Что, впрочем, искупается стремлением к рационализму, на фоне общей сумбурности и противоречивости натуры, а также волевым характером. Но вернее, если уж называть вещи своими именами, - похмельный стыд за вчерашнюю праздность и мания «навёрстывания упущенного любой ценой». Наверняка ведь, судя хотя бы по сосновым иголкам на твоей куртке и смоле на джинсах, этой ночью вы предавались всякого рода безобразным утехам и дебошам, громили поселковый супермаркет, прыгали нагими через костры – и всякое такое… Нет, конечно, на лице, твоём очаровательном личике, ничего подобного…
Она чуть разозлилась, прикусила губу:
- Слушай, а ты в какой-то брошюре вычитал, что если сделать три «лобовых» комплимента за минуту – девица автоматом твоя?
Парень улыбнулся ярко, но холодновато – как ноябрьское солнышко:
- Как скажешь… По правде, на твоей изрядно припухшей физиономии – бодун, бессонница и моральное разложение во всём сиянии, как трухлявый пень – в болотной ночи. Не меньше, чем на моей. Но я рад, что тебе это также пофиг, как мне…
- А ты не рановато хамить начал? – если б в вагоне можно было курить и если б девушка вовсе курила (оказалось – нет) – она б непременно выхватила из пачки сигарету.
- Чем раньше я покажу, что хам, – тем честнее! – по-хамски честно возразил соблазнитель. – Потому что я хам – и менять свою сущность не намерен. Впрочем, тебе со мной по-любому интересно. А уж если я скажу, что ты на медицинском учишься…
Он сделал паузу – девушка исподволь бросила взгляд вниз, будто проверяя, нет ли у нее на груди какого-нибудь особенного значка Медакадемии…
- Нет. По первому виду, конечно, не скажешь. Но слово «бодяга» ты проглотила… специфически. Знаешь, что это термин, а не только сленг. Как видишь, я внимательный и даже чуткий хам… Что ещё про тебя рассказать? Ну, что есть в тебе кровь сынов и дщерей Восхода – это, я полагаю, сенсация невеликая? Но кто другой мог бы запутаться в твоих корнях: китайские, корейские… чукотские… хочешь отвесить подзатыльник – будет ещё такая возможность! Так вот, но я-то чётко вижу: не китайская и не корейская, и не корякская кровь в тебе – а натурально «Made in Japan». Скажу больше: твоя мама-японка наверняка увлекается карате, сама – выдающаяся сенсеиха, оттого слова «шотокан» и «нидан» тебя тоже не напрягли.
Девушка пришикнула уголком рта, будто форсированно выдыхая воображаемый табачный дым:
- Напрягло немного. Правильно – сьшьотокан.
- Нихонго-о тайхэн варуку вакаримас! – проворно и беззаботно озвучил он одну из немногих фраз, перенятых от изобретателей карате – «Очень плохо говорю по-японски».
- Оно и видно… - девушка усмехнулась – но тотчас посерьёзнела: - Слушай, а вообще… жутковато с тобой… Только не мама, а папа у меня японский. А карате брат занимается. Вот если б не эта… неточность… я б вообще чёрт знает что возомнила!
«Главное умение - правильно прокалываться!» - в который раз за жизнь подумал парень и заверил:
- Нет, я тебя первый раз вижу, и я не из «конторы»… (Не из той Конторы» - расшифровал он про себя). И ничего жуткого и сверхъестественного. Просто зрение хорошее.
- Зрение? – в глазах девушки, чуточку миопических (но не до надобности в очках), загорелся интерес некоего особого свойства («Так и есть: конкретно на офтальмолога учится»). – Сейчас проверим!
Она указала в дальний конец вагона:
- Вон, дяденька газету распахнул. Заголовок отсюда прочтёшь?
Парень обернулся, тряхнул головой, гоня остаточную сонливость и лёгкую пивную пелену. Нахмурился, зашевелил губами:
- «Аргументы и факты»... Культурный раздел... «Мир не театр, но театр – это мир». «Наш корреспондент встретился с народным артистом, заслуженным мастером сцены, актером, как говорится, «больших, малых и всяких» театров…
Девушка прервала «чтение» заливистым, мелодичным смехом. Протянула руку, потрепала «глазастого» собеседника по голове, ещё больше расстроив и без того хаотичную скирду соломы. Похвалила-пожурила:
- Главное: на голубом глазу так вещаешь! (она была не совсем права: глаза попутчик имел балтийские серые, цвета отражения в невской глади крейсера «Аврора» в сонный июльский полдень).
Тот смущённо ухмыльнулся, чуть съёжившись.
- Правда, - девушка нахмурилась, в свою очередь увлекшись аналитикой, - правда, прокололся ты! Никогда так в «АиФе» не напишут – всю эту никчёмную чушь, про «актёра больших, малых и всяких»…
- Да, не должны бы… - кивнул парень, очевидно сконфуженный. Но быстро вновь обрёл свою всегдашнюю самоуверенность – и трёп продолжился с нарастающей бойкостью.
Покуда его журчание не было нарушено громогласным и назойливым воплем первого коммивояжера, вошедшего с тележкой газет уже на подъезде к Москве, когда вагон более или менее наполнился.
Представьте, бывают случаи, когда вполне нормальный человек, не мазохист, радуется крикливым поездным продавцам, как финдиректор Римский радовался скрипучему ору петуха… Хотя гопники – всё равно лучше было бы!
- «АиФ», пожалуйста! – попросил парень, сунув десятитысячную бумажку в расторопную лапку.
Выждав, когда спутница, расщебетавшаяся о своих делах, сделает паузу, парень молча похлопал пальцем по тексту, выделенному жирным курсивом.
Можно было бы сказать, что девушка опешила – хотя «опешивание» еще не подразумевает округления глаз и потери контроля над челюстными мышцами.
- Но это… как? Это невозможно! – вымолвила она глухо, почти сакрально-мистически.
- Это нежелательно… - покривился парень. – Я сам журналист, поэтому знаю, что говорю: так не по делу рассусоливать шапку интервью – это низкий класс, явное раздувание объема. Но, как видишь – бывает, даже в «АиФе». Наверно, не то корреспондент, не то актер этот, не то оба в такой кондиции пребывали, что лыко в строку – ну совсем не вязалось…
- Да ты прикалываешься! Ты просто читал эту газету раньше!
- Разумеется! – парень кивнул с самым серьёзным, чуточку обескураженным видом. – Снова ты меня разоблачила: именно так я всегда и поступаю, когда собираюсь познакомиться с девушкой. Читаю от корки до оборки все утренние газеты. И разучиваю наизусть, как детскую считалочку. И всё - чтоб поражать юных леди в самое сердце острием своих якобы аномально зорких глаз. Piece a cake!
Девушке понадобилось несколько секунд для осознания того, что над ней издеваются… Потом у нее было много времени, чтоб привыкнуть к этой особо глумливой, честно-хамской манере издевательства, но… но она так и не привыкла – и по сию пору неизменно покупается на его убедительность и серьёзность. После же, наконец раскрыв мистификацию, имеет обыкновение злиться и негодовать самым комичным и трогательным образом.
Но тогда она не злилась – тогда она… офигевала.
- Слушай, там метров тридцать было… Газетный шрифт… Невооруженным глазом…
- Я киборг, - информировал парень. – Точнее, вампир. Но – тоже с имплантами. Апгрейд-версия. У нас очень широкие, глубокие… далёкие… востроокие… и вообще запредельные возможности!
Он по опыту знал абсолютно твёрдо: как бы умна и утонченна ни была девушка, больше всего её поражают не пёстрые вороха иностранных наречий, не павлиний хвост эрудированности, не эстетское чувствование музыкальной классики… Нет, наибольшее впечатление всегда и неизменно производит самая примитивная демонстрация хорошо развитых физиологических возможностей. Потому что…
Нет, он считал эту мысль слишком аксиоматичной и прозрачной, чтоб доводить до пошлой завершённости!
***
Девушка оказалась его ровесницей, воспитана была без каких-либо предубеждений против собственного и чужих человеческих организмов (хотя, как оказалось, имела изрядные заморочки, завихрения и зауми астрально-мистического плана) – а потому они сблизились в непродолжительном времени.
В понедельник он заехал за ней в Медакадемию. Заехал на машине (видавшем виды, но не самые худшие, «паджерике»). И не в дачно-походном линялом свитере, как в первую встречу, а в не самом затрапезном костюме, произведшим даже некоторый бело-завистливый фурор среди подружек. Сама же Ира поморщилась: «Свитер тебе больше идёт! Романтика!»
- Да сам я тоже так считаю… - с некоторым облегчением ответил он – человек, органически не признававший костюмов, но решивший пожертвовать привычкой ради «приличия». И лишний раз подумал он о том, что чем больше приносишь непрошенных жертв – тем глупее получается. Особенно – когда жертвы адресованы таким глупостям, как приличия…
Ира пребывала в эйфории от успешно сданного экзамена, каковая душевная возвышенность была лифтирована на новые этажи пузырьками Периньона у него на квартире, и… И он не пожалел, что ждал выхода плотской страсти так долго – почти целых три дня!
По правде, лишь из уважения к предэкзаменационной подготовке подруги он дал ей эти три дня… Хотя уже понимал – с первых минут знакомства понимал, что эта пассия – не на неделю, и даже не на месяц, и даже не на два… а ужас сказать, на сколько: романов длиннее двух месяцев он пока что не творил.
Да, столь долгое ожидание несколько противоречило всей его концепции взаимоотношений с прекрасным полом: «Порядочной я называю ту девушку, которая отдаётся в первый же день!»
Он не бравировал – то действительно был основной постулат его амурной философии.
«Я – хорош во всех отношениях. Если это кому-то сразу не видно – нафиг мне такие подслеповатые? А если видно – так чего тянуть? Ради того, чтоб парня побольше распалить, неприступностью раздразнить? В смысле, кроме как мясом своим – совсем привлечь нечем, для «серьёзных отношений»? Увольте: эти недогуманоидные игры - не для меня!»
Ниже всех в его рейтинге были особо благонравные девицы, принципиально неприкосновенные до свадьбы. «Это ж как же, спрашивается, себя не уважать надо, чтоб на всю жизнь, «и в беде и радости, пока смерть не разлучит» – абы с кем в койку, без предварительного тестирования? Ну как урод окажется? Или – просто элементарная физиологическая несовместимость? Ладно, проститутки – у них работа такая: пять минут случки – и разбежались. Но на всю жизнь… Дикие люди, больные нравы! А казалось бы: конец двадцатого века, условно цивилизованная страна…»
И лишь едва он чувствовал, что барышня пытается завлечь в брачные сети самым примитивным, «махрово-мандовым манком», спекулируя на неприступности своей плоти, – он тотчас терял к ней всякий интерес.
Прочих же, кто завлекал не так дёшево, предупреждал откровенно-педантично: «Сегодня – твой день. Остальных не обещаю. Любовник я хороший. А как муж… думаю, любая на стену полезет, очень скоро! Бо характер у меня паршивый!»
Ирку он предупреждать не стал: она была по-настоящему проницательна и по-восточному практична в любовных делах. К тому же, очень быстро они научились понимать друг друга с полуслова, с полувзгляда, с полуприщура.
Хуже обстояло дело с физической совместимостью. Та самая азиатская миниатюрность, столь прелестная в его глазах, сыграла злую шутку… Поначалу он, войдя в раж и в Ирку, не обратил внимания на особенную пронзительность стонов девушки, решив, что у всех – своя музыка блаженства.
Но на первом «привале» Ирка, вся раскрасневшаяся, кривясь, улыбаясь, морщась, поведала:
- Слушай, знаешь, как курицу готовят, с бутылкой?
- В смысле, с водой?
- Ну да… Насаживают на ту бутылку – и в духовку…
Она замолчала.
- Намек понятен… – обескуражено и огорченно пробормотал он. – А что сразу не сказала?
- Что?
- Ну что больно, наверно?
Она потянулась и ухмыльнулась сладко, горько и плаксиво, как поплавившаяся на солнышке шоколадка:
- Ну так ведь зато хорошо же!
«Как и следовало ожидать, мазохистка…» - диагностировал он. Вообще-то, диагноз не был уникален: в глубине души он считал всех женщин таковыми. «А как можно жить без пениса – и не быть мазохистом?»
***
Через три недели Ирка окончательно перетащила свой «лайфспейс» к нему на квартиру. Благо, его служебная жилплощадь была скорее «площадной», нежели «жилистой». Во всяком случае, два человека нисколько друг друга не стесняли.
Ирка продолжала удивлять и очаровывать его. Прежде всего – своей природной манерой задавать вопросы самые внезапные, и с таким видом, будто они только что об этом говорили, но она отвлеклась закрыть капающий кран. В этой непосредственности было нечто бесподобно инфантильное – для зрелой и более чем развитой молодой женщины.
- Слушай, а почему ты не сказал про моего парня?
- В электричке-то? – он усмехнулся. – Потому что знал, что сейчас никого особенного у тебя нет.
- Понятно, что знал. Ты же такой шерлокхол-ми-стый на всю голову… Но почему не сказал? Как догадался-то?
- А что я должен был сказать? Мадмуазель, я чувствую, что в Москве ни один верный хрен вас не ждет, как не ждет и в иных местах – так почему бы нам не переспать?
- А ты действительно просто почувствовал? Вот всё же: феромоны есть, их не может не быть! А знаешь, что Я почувствовала тогда? И чего – испугалась потом?
- Знаю, конечно. Но валяй – излагай.
- Я почувствовала: вот симпатичный похотливый самец, готовый прямо сейчас завалить меня на лавку. И что самое ужасное, - она скорчила «ужаснутую» миночку, - я тоже вполне готова была отдаться. Феромоны! Просто вдруг захотелось потрахаться с кайфом. Может – с недосыпу. Аж заныло. Чтоб меня - прямо там, на глазах у этих бабулек с укропом. Представляешь?
- Примерно…
- А знаешь, чего я испугалась больше всего?
- Что я окажусь слишком «умным»? – он снисходительно усмехнулся.
- Точно! – она аж хлопнула ладошкой по ляжке. – Я просто с ужасом смотрела, как этот шикарный, породистый кобель превращается в пёс его знает что такое, аналитическое и велеречивое… Поэтов каких-то, простым смертным не ведомых, цитирует… Вот-вот Бодлера в подлиннике декламировать начнёт! И мне придётся давить из себя папины хокку. А потом – красивые ухаживания, цветы… Когда ты в костюме заявился – я уж совсем сникла. Поймала себя на мысли, что теперь вовсе неудобно и стыдно будет даже руку протянуть к ширинке – не то, что расстегнуть…
- Да уж, зиппер на джинсах не в пример удобней пуговиц, - чуть рассеянно и досадливо подтвердил он.
Про себя подумал:
«Вот есть болезнь “overeducatedness”. Тяжёлая. Но самый летальный вариант – когда обременена синдромом “pizdobolstvo». Вот дёрнул чёрт вспомнить старину Огюста де Лазара, декадёныша своего виртуального? Сколько олимпиад с ним выигрывал, переводя «эпохальные» французские нетленки на русский. И авторитетные дяди и тёти, хоть победы присваивали, но цокали языком… Да, да, конечно, перевод и не может раскрыть всю прелесть божественного оригинала… О великий Огюст де Лазар! Это работа для Бальмонта. На худой конец – для Валеры Брюсова… Но ты, мальчик, всё равно молодец! Но не задавайся: Лазар слишком велик!
А я всё же задавался - задавался вопросом: то ли ни хера во французском они не шарят, а только притворяются лингвистами? То ли в поэзии наглухо не рубят? То ли лыжи не едут?
Ну ведь не может же мой французский Лазар быть хоть немного более удобоваримой хернёй, чем мой «переводной»: русский-то для меня всё-таки родной! И хоть бы одна собака эту мистификацию вскрыла – хоть бы уши навострила! Воля ваша, но один только этот факт ещё в отрочестве очень существенно поколебал мою веру в гуманитарно-филологический истеблишмент… Лохи и есть лохи…»
Он счёл за благо раскрыть хоть перед Иркой тайну «великого декаданта Лазара», сопроводив свою исповедь довольно забавными анекдотами из школьного прошлого.
Девушка долго и заливисто щебетала смехом – а под конец щёлкнула его по лбу:
- Дурачок ты! Слишком умный дурачок! Тоже мне: Лазар-beaux-art-вокзал! Нужно было прямо там, в вагоне меня отодрать – и всех-то дел!
Он подёрнул плечами:
- Ну, во-первых, я садист и люблю томить жертву. Во-вторых, у меня не было с собой корвалола для старушек. А в-третьих – я парень приличный. А приличные парни в первое свидание не отдаются. Даже самым милым дамам. Нет уж, нужно проникнуться, оглядеться, разобраться… Я и так уж на третий день капитулировал: такое со мной редко случается!
Он испытывал особый смак от этой инверсии своей половой концепции. Более всего тешило, что он и не врал, насчёт нетипичности трёхдневного срока…
- Пф! Да чего там разбираться-то? Хочется – или нет? Может, я слишком темна в мужской физиологии – но на это действительно три дня нужно?
«Наш человек! - похвалил он. – И, кажется, эта сумбурная и противоречивая натура не против экстрима…»
На днях они повторили исторический железнодорожный маршрут – последним поездом, в совершенно пустом вагоне.
«А если зайдёт кто?»
«Ну, не понравится, оскорблён будет зрелищем – в другой вагон перейдёт!»
Правда, где-то между Бронницами и Раменским в тамбуре обозначилась стайка каких-то стриженых ребятишек, лет, усреднённо, шестнадцати.
Он, повернув голову, но не прерываясь, констатировал: «А вот и гопники…»
Ирка засмеялась, сквозь постанывания: «Как… всегда… некстати?»
Он заверил: «Ничего. От этих я отмахаюсь и не вынимая! Не отвлекайся!»
Но ребята проявили деликатность: только пялились сальными взорами сквозь такие же сальные стекла.
Ближе к Люберцам в вагон забрёл милицейский наряд. Проявил куда меньшую деликатность.
«Ну что, молодые люди? Или – злостное оформляем, или – наша очередь?»
- Угу! Ваша, ваша… - пообещал он, вспомнив анекдот. – В сквер перед Большим Театром ступайте – там ваша очередь!
Тогда же Ирка узнала, что в случае надобности её любовник обращается серым… в смысле, старшим лейтенантом ФСБ.
«Нет, как я уже говорил, я не из Конторы! Но корка – нам строить и жить помогает… Особенно – серых строить!»
***
Он убедил Ирку в мазохистичности её натуры весьма скоро – с той же непреклонностью, с какой в электричке, при первом свидании, убедил в том, что ей с ним интересно. И как при втором в электричке - убедил милицию в том, что имеет прописку в «лубяной избушке».
Про себя же он давно и точно знал, что садист. И нисколько не стеснялся, но скорее гордился тем, что умеет так хорошо контролировать свою порочную и деструктивную сущность. «Я мог бы быть гораздо страшнее! Так что, человечество в большом долгу…Впрочем, это по умолчанию!».
Парадокс заключался в том, что эта расстановка векторов практически не возымела никаких последствий для плотской стороны их жизни. Как-то раз, экспериментируя со всякими невинными изысками, они попробовали ремень. Благо, повод выдался классический: Ирка, увлекшись романом, несколько подзабыла об учёбе и впервые в жизни провалила экзамен.
«Дорогуша, ты слишком узаботилась сексологией – и манкируешь остальными дисциплинами. Ну ничего, я покажу тебе, что такое дисциплина!» - и он грозно лязгнул пряжкой.
Ирка хихикнула – как хихикала и во всё время «эротической порки». Она нашла воспитание «забавным, как щекотка». Он же, вопреки своему признанному садизму, не получил никакого удовольствия. В его голове крутился видеоролик… Инструктаж по физподготовке для сотрудников газеты.
«Обычный брючный ремень может стать довольно эффективным оружием», - со знанием дела вещал спец. И молниеносным взмахом руки на мгновение превращал полоску кожи в свистящую зыбко-коричневую дугу. Этого мгновения хватало, чтоб взрезать сонную артерию манекена, вполне натурально имитировавшего фактуру тканей.
Через пару недель молодой, но способный сотрудник уже сам горазд был сносить головы этим галантерейным клинком: главное – бить ребром и очень резко.
И сейчас всякий раз, когда его педагогическая десница вздымалась над голенькой и смуглой, миниатюрной, беззащитной и доверчивой ориентальной жопкой – плечо немело, будто от вывиха или надрыва трицепса. И каждый удар отдавался по руке электрическим током изрядного вольтажа, до самой груди…
Больше они не играли в подобные игры, хотя Ирка, возможно, была не прочь. Что лишний раз подтверждало мазохистичность её натуры. И он знал свою выгоду – хотя бы в психологическом садизме.
- Слушай, вот чего ты всё время хамишь, а?
- Потому что ты чёртова мазохистка и тебе это нравится!
***
Прошёл год – и их любовь переросла в нечто большее. Явилось понимание.
Ирка лучше узнала своего сожителя…
- Ублюдок! Холодный, бессовестный, толстокожий, фашистский ублюдок!
- Ах, говорите, говорите!
- Ты вообще о чём-нибудь думаешь, кроме себя и своего члена?
- Ну вот… Сейчас, согласно роли, ты должна помянуть сиденье унитаза. То самое, которое я не опускаю ради тебя. Поэтому, упреждая упрёк: скажи спасибо, что для себя поднимаю!
- Да причём тут унитаз? И причём тут «роль»?
- Притом. Потому что я, дорогуша, fuckingly fucked to cast myself into such an incredible crap as малобюджетные бразильские сериалы!
- Ах, ну да! Ты – только в шпионских блокбастерах снимаешься!
Шпионские блокбастеры?
Не сказать, чтоб он посвящал Ирку в детали своей работы. Но и не таил сути. И глупо было таить, притворяясь обычным журналистом, когда каждый вечер (или – в произвольное время суток), приходя домой, перед объятьями снимаешь наплечную кобуру, а раз в неделю разбираешь и смазываешь автомат на кухонном столике.
«Нет, не бандит. Пресса. Действительно газета. Четвёртая власть. Только мы, в отличие от иных прочих, по-настоящему Власть. Одна из, в этой замечательной стране».
Познакомившись с иными коллегами-друзьями «мужа», людьми безусловно искрометными и обаятельными, Ирка кое-как успокоилась.
Ненадолго.
До того вечера, когда он, по возвращении из двухнедельной командировки, как-то, скинув футболку, слишком поспешно вырубил свет… и при этом держался к ней как-то боком.
Ночью Ирка, деликатно стащив одеяло с его мирно похрапывающего тела, включила ночник… и закатила истерику.
- Что это? – тыкала она пальцем в красное, неестественно гладкое пятнышко почти по центру его груди.
- Да так, на пикнике вздумал по-пьяни пожонгрировать головешками – ну и ткнул сам себя… - со сконфуженной улыбкой объяснял он.
Ирка зло всхлипнула:
- Ты идиот, да? Но что ты из меня-то идиотку делаешь? Я же медик…
Он закурил:
- Ладно тебе… Ну, схватил немножко… Piece a cake…
- Да пошёл ты! Кретин! «Газета», блин! «Четвертая власть», блин! Да, знаешь, что? *** бы побрал твою на хуй ****утую контору ****анеющую!
Он «гыкнул», совсем подростково, и мотнул головой:
- Ты так забавно материшься…
Потом повернул к себе раскуксившееся азиатское личико, заграбастав пятерней подрагивающий подбородок, и уперев свои безмятежные серые прожекторы в раскрасневшееся белки, заговорил доброжелательно, но предельно веско:
- Вот что, дорогая. Да, действительно, случается в нашей работе всякое. Правда, должен оговориться: подстрелить такого, как я, - чертовски сложно. И сейчас я схватил пулю только потому, что сам встал под неё. Прикрывая одного хорошего, но неуклюжего человека. Видишь ли, их было слишком много, «плохишей». Сразу мне удалось положить лишь четверых. Но остальные обязательно достали бы нашего доброго, но неуклюжего друга. Поэтому мне пришлось выдвинуться на линию огня. Но я сделал это сознательно и контролируя ситуацию: в сердце я попасть не дал, как видишь. А так – комариный укус для меня… Но главное, что тебе нужно запомнить крепко-накрепко: убить меня практически невозможно. И с каждым днём – всё меньше желающих помечтать об этом даже теоретически: о посягательстве на «наших». Замечу, к тебе это тоже относится – хотя ты не умеешь уклоняться с линии автоматного огня или вышибать пистолет с двадцати метров рублевой монеткой. А желающих меньше именно потому, что мы работаем хорошо и укрепляем свою репутацию…
- Иди к чёрту! – она тоже закурила сигарету – то ли вторую, то ли третью в своей жизни. – Что ты мелешь, а?
Признаться, во всей этой истории он больше всего опасался услышать от Ирки, зная её пристрастие к стереотипам мыльных опер, всякого рода испуганные восклицания, с ладошкой у рта: «Как? Ты убивал живых людей?»
Но она либо пропустила мимо ушей это его «лишь четверых успел положить» - либо же сама давно догадывалась об очевидном… и притом помнила с детства, что мальчишки обожают играть в войнушку…
«В конце концов, - подумал он, - жены военных как-то мирятся с кровью на ласковых и мужественных, натруженных курками руках? Интересно, почему в фильмах про бандитов их жены непременно устраивают истерики по подобным пустякам? Впрочем, я ж и не бандит… хоть и не «погон». Но – я-то хороший? Поэтому – «а нас-то за что?»
Ирка продолжала злиться и передразнивать:
- «Нас подстрелить сложно, почти невозможно»! Да любой отморозок со снайперской винтовкой, в спину…
- Приятно услышать авторитетное мнение специалиста! – лучезарно вежливо улыбнулся он. – А теперь – припомни: сколько десятых секунды тебе удавалось смотреть мне в спину, душа моя? В смысле, когда я не должен был предполагать твоего присутствия?
Она прикусила губу: она вообще не помнила, чтоб он не предполагал её присутствия – особенно, когда не должен был. Как-то, пару раз, она, неожиданно нагрянув на дачу, пыталась сделать ему сюрприз: подкрасться сзади, когда он возился в теплице со своими любимыми мескалиновыми кактусами, и наложить ладони на глаза. И он не оборачивался, но…
Один раз – буднично поздоровался – «Привет, Ириш!», метров за десять. А в другой – позвонил на мобильник, едва она нарисовалась в видимости его поглощенного наркосадоводством затылка.
- Поэтому очень тебя прошу: не говори о том, чего не знаешь! Меня – не достать по-настоящему! Who got the God? И не думай себе этих глупостей!
И она высказала то, что знала наверняка:
- Мне страшно… - она прижалась к его простреленному, но уже почти совершенно исцелённому торсу. – Вдруг…
- Понимаю! – весело и скорбно проворчал он. – Понимаю твоё нетерпение! Страховка за меня – два зелёных лимона. Один – родителям, а…
- Сволочь…
Помимо сволочи он был также:
В лучшем случае – «бесчеловечной, занудной и бессердечной секс- и боевой машиной»,
В минуты особо гневных обличений – «самовлюблённым эгоистическим подонком, душевным скопцом, чёрствым, как плюшкинский пряник».
Он соглашался отчасти:
- Душевный – да! Но с твёрдым – как плюшкинский пряник! – и он заваливал брыкающуюся Ирку на диван, на ковер, на траву, на верстак в мастерской на даче.
Когда же, через сколько-то минут, багровая, как ягодка сакуры, Ирка ловила ртом воздух, медузой растекаясь по дивану, ковру, траве или полу мастерской, он, застёгиваясь, невозмутимо констатировал:
- Вот и ещё одно эмирическое доказательство той простой истины, что всем дамочкам тонкой душевной организации, во главу угла ставящих интеллектуальные, эмоциональные и прочие сакральные аспекты межличностных отношений, в действительности нужны не аспекты, не угол, и даже не глава, а простой и кондовый, пардон, ***!
- Да причём… тут… все? – пыхтела Ирка. – Это я… чёртова мазохистка… с твоими долбанными феромонами… урод!
- Ну как это – «причём тут все»? – он пожимал плечами, слегка уязвленный неверием в эмпирику. – Что я – мало ****, что ли, вашей сестры?
Как ни странно, её почти совсем не заботили его измены – что прошлые, то и вполне предсказуемые нынешние. Порой, конечно, она игриво осведомлялась, когда он возвращался из затяжной командировки:
- Ну что, как успехи на «левом фронте»?
Он усмехался:
- Выдающееся наступление «полка левой руки»… По пять атак на дню – и всё с мыслью о вас, сиятельная донна!
Она усмехалась в ответ:
- Да ладно уж…
Она не верила и, имея представление о его молодых и здоровых аппетитах, будто бы даже гордилась его неизбежным «кобеляжем». По доброте своей, она бескорыстно радовалась за тех безвестных далёких девчушек, что вкусили столь привычного, порой даже приедавшегося ей фрукта. Или же – не по доброте, но по женской стервозности упивалась той завистью, какую обречены теперь испытывать к ней эти мимолетные далёкие соперницы…
Между тем, он не врал – даже когда глядел прямо в глаза, с обычной своей обезоруживающей наглостью. Он действительно имел на стороне секс лишь в исключительных случаях, когда отказывать было совсем уж неудобно. Так же – к собственному удивлению оказался однолюбом.
За супружескую лояльность платил жене тем же: никогда не ревновал Ирку к её «контактам», как в пространстве, так и во времени. Обычные девичьи истории про «самого первого», «почти самого второго» и «третьего-совсем-неумеху» выслушивал с благодушной, чуть рассеянной улыбкой.
***
Окончив институт, она устроилась на работу в коммерческую глазную клинику, основанную одним из бывших преподавателей.
То есть, клиника находилась как раз в стадии основания: трудные роды юрлица через препоны, чтоб не сказать хуже, бюрократического организма.
- Только, - предупредила она его, - не вмешивайся! Я и так висела у тебя на шее – а сейчас хочу встать на ноги… Мне, в конце концов, хотя б за машину хочется с тобой расплатиться, из своих!
///
Машина у неё была и при знакомстве – семилетняя «девятка», подаренная отцом, когда тот сменил транспортное средство.
При первом взгляде на этот зубиловатый «остругыш» отечественного автопрома, парень пробормотал: «Нет, всё-таки тебе нужен автомобиль!»
Принять машину в подарок Ирка отказалась категорически. Согласилась – лишь взять некоторую сумму в кредит. И купила, на свой вкус, миниатюрную, миленькую и азиатскую, как она сама, «Дэу Тико» – зелёную малышку с наивными круглыми глазками.
«Я говорил: машина, а не кочка на дороге! Всё: кредит аннулируется. В смысле, не за что возвращать, за уёбищишко такое…» - ворчал он. Но смирился с прихотью жены…
///
Сейчас же он пожал плечами:
- Не говори ерунды… Во-первых, у меня крепкая шея. А во-вторых, причём тут деньги? В конце концов, ты вдохновляла меня… На труд и на подвиги… Значит: дивиденды пополам, по-честному.
- Да ладно, чем я тебя вдохновляла? Ты ж с самого начала в своей шарашке «особо перспективным» числился?
Он простодушно расшифровал:
- Если б не было, кого ****ь, с чувством и с любовью, - мог бы затосковать и сдуться. Так что оченна ты вовремя подвернулась…
- Какой же ты все-таки ур-род… Ладно… Как бы то ни было: обещаешь не вмешиваться?
- Во что?
- В дела мои.
- Да я, как бы, и не собирался держать твоих клиентов, пока ты им глазные яблоки рашпилем ошкуриваешь!
- Лазером. Нет, серьёзно, обещаешь?
Но оказалось, проблемы в офтальмологическом бизнесе не ограничиваются строптивостью клиентов. Чиновник в лицензионном департаменте Минздрава запросил такую взятку, что несчастный профессор-учредитель от одной только суммы лишился покоя и пигмента в уцелевших вокруг лысины волосах.
Ирка поделилась этой грустной историей безо всякой корыстной мысли – просто, за вечерним столом, честно-граждански повозмущалась отечественными реалиями.
На следующий день чиновник явился к профессору на квартиру и, с пикантно-возбужденной улыбкой человека, которому сам генерал Франко щекочет гениталии «шпанской» мушкой своего маузера, долго объяснял, что его не так поняли… что документы в полном порядке… и вот оно свидетельство и вот она лицензия… а названная сумма – это не налог, но, совсем напротив, правительственная поддержка малого и наукоёмкого бизнеса… прямая и наличная, чтоб без волокиты…
- Ну ты же обещал! – Ирка негодовала и боевито стучала кулачками в его широкую грудь, где не было места ни душе, ни совести, ни верности собственным обещаниям.
- А причем здесь я? – очень правдоподобно недоумевал он. - Наверно, и впрямь недоразумение вышло… Разве ты не знаешь, что наше государство всемерно поддерживает малый и наукоёмкий бизнес? Телевизор совсем не смотришь? Да и в конце концов, мало ли у твоего профессора своих рычагов? Мало ли, кому он окуляры чинил?
Поостыв, Ирка сказала:
- Ладно уж… Спасибо, блин… Но это хоть законно?
- Что, взятки брать? В России – да. И, заметь, у всякого явления есть свои приятные стороны…
***
- А я знаю, почему ты не ревнуешь!
- Не ревную что?
- Меня не ревнуешь. Хочешь, скажу, почему?
- Потому что я не идиот. Потому что…
- Потому что наверняка ты уж навешал и на меня, и на машину всяких своих жучков…
Он кивает без улыбки:
- Нет, только одну видеокамеру. Зато – на ключевой позиции. Потому что твой гинеколог – тоже наш человек…
- Пошляк!
- Он? Да это профессиональное…
- Шутит ишо…
Он не шутит – он молчит. Ирка продолжает его раззадоривать:
- Слушай, тебе вправду совсем, ни капельки не интересно, что я делаю на работе, на corporate party, на девишниках, на встречах одноклассников?
- В смысле, без меня? – подумав, уточняет он.
- Разумеется…
- Неинтересно! Когда сам я не могу тебя заюзать – я по-любому ничего и не теряю, кто бы там в тебя ни логинился…
- Тоже, юзверь, блин!
- А когда ты под рукой – мне тем более пофиг, что там было час назад.
- Там – где?
- Срифмовать?
- Хам! Вот возьму – да прямо сейчас и откажу в доступе, раз ты такой зануда и пошляк!
- Да кто б тебя спрашивал! – бормочет он – и привычным тычком ладонью в плечо роняет ее на… на любое мягкое, куда уронится!
Он честно не ревновал, потому что знал: при его истинной ревности, дай ей только лишь нос высунуть из норы, он очень быстро окажется в Ганнушкина. И хорошо ещё, если без махрового флёра уголовщины! Поэтому, налегая всей массой логики и душевной медитации, запихивал опасную тварь, свою ревность, в самую глубину её чёрной норы.
И он действительно ни за что бы и никогда не стал следить за личной жизнью Ирки. Правда, и никому другому не склонен был позволять эту шпионскую роскошь, в которой отказывал даже себе.
Поэтому раз в три дня, педантично и скрытно от «жены», проверял её машину и одежду на предмет всякой не предусмотренной дизайном кремниевой бижутерии. Благо, и служебная инструкция того требовала.
Как-то раз сканнер в его руке запищал противно и «позитивно». Он не слишком удивился: рано или поздно подобные вещи случались со всеми сотрудниками Издательского Комбината и их близкими. Сам он, за карьеру, снял с себя и со своей машины урожая - на пару гектаров Силиконовой долины.
Он извлёк из-под сиденья микрофон: примитивный, стандартный, советских ещё времён. Было ясно, что или действовали нищие дилетанты – или же кто-то из спецслужб решил списать устаревшее оборудование под никому не нужное «мероприятие», для галочки.
Но всё же было интересно – кто именно?
Микрофон был слабенький, бил метров на сто. Значит, предусматривалась машина сопровождения объекта…
На следующий же день, незаметно встав подальше за Иркиным «Тико», он без труда вычислил эту «Волгу», настолько серую, казенную и очевидную, что НН можно было считать явным, почти что демонстративным. Только такая беспечная щебетунья, как Иришка, могла не засечь этот «мышиный» хвостик.
В «Волге» сидели двое мужиков. Ему даже не понадобилось обращаться к базе данных: обоих он знал в лицо. ФСБ. Причем, управление, специализировавшееся как раз на их Комбинате.
Этот факт его порядком удивил. Дело в том, что отношения Комбината с государственными спецслужбами в целом всегда оставались ровными, порой – даже приятельскими. Главное: их связи строились на детальных и чётких взаимных договоренностях о допустимом этикете.
Заинтригованный, он нагнал «Волгу» и прижал её к обочине.
Конторские не обиделись – но как-то странно развеселились. Было видно, что прокол их не слишком раздосадовал, что они сами ждали обнаружения.
- О, муженёк нарисовался…
- Отлично. То есть, вы, ребят, знаете, кто я – и кто она мне?
- Предположим.
- Нет, не предположим, а расставим точки!
И он назвался, предъявив служебное удостоверение.
Фээсбэшники заухмылялись:
- Ну надо же! А мы-то думали…
Всем своим видом они давали понять, что случившееся – не случайная ошибка. Это порядком злило и без того хмурого парня. Он холодно осведомился:
- Ребят, если хотите за МНОЙ пошпионить – то вперёд! До ближайшего светофора! Но вы в курсе, что не имеете права следить за нашими родными и близкими? И вы понимаете, что я могу сделать с вами за такие фортели? Или – что обязан буду сделать, если сочту, что слов вы не поняли?
С должностного лица, очевидно, старшего, вдруг слетела всякая весёлость, уступив место дрессированной лубянской презрительности. Он сплюнул:
- Пшёл вон, щенок!
- Не мешай оперативному мероприятию, клоун! – посоветовало и младшее должностное лицо.
Презрительность их, хоть и выученная, трафаретная, была вполне искренней: их действительно бесил тот факт, что какой-то… коммерс не коммерс, газетчик не газетчик, да ещё такой молокосос, чуть за двадцать… вздумал их отчитывать. Из этого парень сделал вывод, что в конторе они не так уж давно, а в специфическом управлении – скорее всего, совсем новички...
Его тоже многое бесило во всей этой истории.
- Знаете, что! – он обворожительно улыбнулся. – Сдаётся мне, вы не из ФСБ. По-моему, вы какие-то самозванцы. А вот я – офицер! – он извлёк другое удостоверение из того же кармана, куда сунул редакционное. – Поэтому сейчас я вас задержу – и сдам непосредственно генералу Родимцеву. Начальнику управления, за сотрудников которого вы себя выдаёте. Сдам – с подробным отчётом об обстоятельствах задержания и со всеми сопутствующими материалами. А там уж пусть он решает, кто вы, за кем числится «баг» в машине моей жены, и что с этим делать…
Никакого испуга в их чрезмерно, возмутительно бдительных глазах.
«Гхм! А я-то думал: мероприятие несанкционированное. Личная дурь и низовая инициатива…»
Младший осклабился сально-масляно:
- Да ладно, чё ты? Да мы тебе службу, считай, сослужили! Неужто, не хочешь знать, с кем твоя баба… - он замолк, осклабившись совсем уж неприятно и выразительно.
Парень мартенно расплавился в паляще солнечной улыбке:
- За своей последи! – посоветовал он голосом таким задушевным, что любой коллега, знавший его близко, поспешил бы вызвать «скорую».
Но те фээсбэшники со всей очевидностью знали его очень поверхностно, двухмерно, по фотографиям – как и он их.
- Да ни с кем она… - пробормотал, вроде бы в утешение, старший и, будто что-то лихорадочно обдумав, вскинул подбородок: - Так! Наши-то корки подлинные, а вот твоя – липа, что ясно и ежу. Поэтому всё наоборот…
И, на полуфразе, как учили, он заломил собеседнику руку, развернув его к машине: - Ноги!
- Это переходит всякие границы, - негромко уведомил парень. Краем глаза он заметил, что другой опер всё-таки изрядно трусит. Но, совладав с робостью, достал пистолет и упёр его в бок задержанного.
- Не ****и! – попросил старший, охлопывая жертву по бокам.
- Ребят, игры играми, но по инструкции мы не имеем права передавать телефон и личное оружие посторонним, - также негромко сообщил парень, когда названные предметы были изъяты из-под его плаща.
Но посторонние лишь свели его запястья под наручники…
Перешагнув через почти неподвижные тела на асфальте, он направился к своей машине. Открыл багажник. Достал автомат. Приложившись, пару секунд помедлил, будто фотограф, ждущий солнца…
- Ты чо, охренел? – с неподдельным расстройством просипел с асфальта старший, кое-как очнувшись, от треска и металлического лязга. – Новая машина была!
«Волга» и оставалась новой – как бывает новым дуршлаг или решетка мясорубки.
Парень сменил расстрелянный рожок, махнул стволом вдоль трассы, в сторону Центра:
- До конуры докатиться – вам хватит. А там – поставьте на видное место, в назидание! И ещё хоть раз рядом с женой своей застукаю – церемониться уже не стану!
Через час его отчитывал Главред – со всей суровостью, на какую был способен этот сангвиник, рычащий и огромный, как карьерный грузовик «Катерпиллер».
- Какого хрена? – орал он над ухом подчинённого. Тот оставался невозмутим: он давно привык к начальственному тембру. – Какого хрена ты их так просто отпустил?
- Лень было возиться…
- Нет, ну руки-ноги поломать можно было, а? – негодовал Главред, этот принципиальный адепт этических кодексов.
- Да ладно… - парень усмехнулся усмешкой доброй, чуть усталой. – По бланшу поставил – и хватит с них!
На следующий день в редакцию пожаловал начальник «противного» управления ФСБ, генерал-лейтенант Родимцев собственной персоной.
- Мы ценим изящество намека, сделанного вашим сотрудником, - похвалил он, потягивая любезно предложенный кофе. – В самом деле, случай вопиющий… и мы благодарны за сигнал об этакой самодеятельности… и вы, конечно, имели полное право предъявить официальную ноту, но… - он развёл руками.
Его очевидная мысль было понятна без слов: официальная нота поставила бы на уши людей, находящихся куда выше него, – а в такой инвертированной позиции эти люди невольно видят творящееся внизу ближе и острее, нежели обычно и желательно. Другое дело – списание продырявленной оперативной «волги»: невозможно утаить инцидент от непосредственного руководства, но и нет надобности посвящать в дело посторонних.
Было понятно и не столь очевидное: те двое действовали с его ведома и по его приказу. Ему, этому милому старому шалуну, вдруг сделалось нестерпимо любопытно: как поступит спецназкор Газеты, столкнувшись с внерегламентной грубостью? Что ж, в разных ведомствах – разные понятия о ценности человеческого материала. А генерал был – ещё советской закалки и закваски…
- Главное, без кровищи обошлось! – оскалился добряк Главред. – Цените доброту наших ребят!
- Ценим… - и генерал презентовал «специально для того парня» бутылку «Martel Art», которую, о чем не преминул заметить, вообще-то, берёг для нового директора Конторы, на годовщину в должности.
Ирка, распивая коньяк с «тем парнем», жаловалась:
- Всё-таки ты какой-то… Нет, ну ей-богу, машина! Недаром у тебя и в детстве кличка была – «Крейсер»!
- Это тебе дружки мои напели? Меньше слушай этих подонков!
- Да причём тут… Нет, вот тебе совсем нелюбопытна моя жизнь, да? А мной, между прочим, даже фээсбэшники интересуются!
- Они тобой случайно интересуются… - с зевком отвечал супруг. – В смысле, на предмет случки, чисто по-мужски. Потому как профессионально интересоваться – не позволено им. Сколько раз твердить?
- Да? «На предмет случки»? И тебя это, конечно, не колышет… «Всё, что дальше десяти дюймов – неюзабельная зона», да? Кстати, вы себе льстите, доктор!
- Ты у нас доктор… А я бертильонажем не баловался…
- Уй, да ладно! Все…
- Я бертильонажем профессионально занимался! Ладно, что сказать-то хотела?
- А… Ну… Вот сегодня пришёл один на приём – весь из себя такой рыцарь… плаща и кинжала. Мужественный мужчинка – с синяком больше глаза. На задержании террориста, говорит, получил. Просил зрение проверить – вдруг чего? Но – нормально всё оказалось. Коробку конфет подарил, пьяной вишни… С девчонками употребили…
- Нет, чтоб в дом… - он закурил, философично подумав: «Второй, что ли, подбить ему?»
Но больше знаков внимания от «серых человечков» Ирка не получала.
«Значит, «ни с кем она»? – припомнил он слова рыцаря плаща, кинжала и бланша. – Ну вот и славненько…»
***
Где-то через три года их союза, по-прежнему тёплого и неофициального, Иркины упреки в «чёрствости» и душевной холодности разнообразились тем, что в финале склоки порой она переселялась к родителям или к подруге.
«Знаешь, наверно, нам лучше отдохнуть друг от друга… Пару недель… Или даже месяцев…».
Хватало – на пару дней.
«И что за компрессия времени?» - усмехался он, помогая ей затаскивать сумки обратно.
- Ой, знаешь, оказывается, я смерть как не люблю, когда мне лезут в душу… С этими… Соболезнованиями…
- Что, начинаешь ценить нордическую апатию?
- Да ты меня, блин, и испортил, урод непрошибаемый! Ин-тро-верткой сделал.
- Угу. Интроверткой… Жоповерткой… Интроиркой… Интродыркой…
- Блин, всё одно на уме! Маньяк!
- Да с чего ты взяла, что я трахаться хочу? Футбол идёт…
- Эээ… Да кто б тебя спрашивал!
- Хм, какой жалкий плагиат… К тому же – меня все-таки придётся спросить и попросить: различия в физиологии, как-никак…
Впрочем, просить приходилось не особенно долго и мучительно. Хотя футбол он досматривал, сидя на диване и инсталлировав вернувшуюся блудницу в покаянную позицию «подставки под кружку пива».
Через несколько дней Ирка снова начинала пенять ему на равнодушие, бессердечие – и, что особенно бесило её – его «кибермутантскую» непрошибаемость.
Психологическая наука гласит, что всякая женщина считает себя женщиной постольку, поскольку умеет манипулировать мужчинами. То есть, побуждать их к каким-либо сильным и страстным действиям. Например, отвесить пощечину. Или – вышвырнуть голой за дверь. Обматерить, на худой конец.
Он же и в самых яростных скандалах непременно оставался возмутительно невозмутим, издевательски ироничен и тошнотворно светлоок. Со временем это сделалось Иркиной манией – хоть как-то вывести его спесивый аристократизм из равновесия.
Один раз Ирка не вернулась в обычный час с работы. Не появилась и через два часа. Ночной охранник клиники, подойдя к телефону, сказал, что она отпросилась сегодня пораньше. Иркин мобильник молчал.
Он сидел за компьютером, пил чай с коньяком. С полуночи – коньяк без чая. К часу запасы коньяка кончились, и он переключился на виски.
Раз в полчаса… в четверть… в десять, в пять минут открывал информационный сервер Газеты на страницах «Происшествия: Москва» и «Происшествия: МО». Позвонить родителям Ирки так и не решился – лишь попросил одного знакомого «гайца», своего информанта, бывшего на дежурстве, посмотреть во дворе её отчего дома: нет ли там зелёного «Дэу Тико»?
Не было. Глотнув ещё грамм двести виски, залпом, поднял всех своих знакомых патрульных – проверить с десяток адресов. Но припрягать друзей из Газеты пока не стал, во избежание лишних расспросов, хотя бы мысленных…
И правильно: Дэу обнаружилась у подъезда, в котором жила одна институтская подружка…
Уффф! Хлебнув ещё грамм сто, распорядился:
- В дружбу: постой там! И если хозяйка покажется – проверь на алкоголь. Если бухая – в багажник и тащи ко мне. С меня – штука.
- А коли трезвая?
- Ну так… встань сзади, на всякий случай, сопроводи… Лады?
Ирка вышла в час тридцать – и не пьянее кофейной чашечки.
Через сорок минут ввалилась в дверь – датая, как датский рыбак с путины. Драконьи разила алкоголем – свежим. «В лифте завинтила, сука!»
- Не соскучился? – поинтересовалась, заглядывая в комнату. Держалась за дверь – и качалась вместе со своей шаткой опорой.
Он пожал плечами:
- Да какое там: работы – завал. Вот, статью дописываю.
- А ты на часы смотрел?
Он глянул на циферблат своего «радо»:
- Десять минут третьего. Я уж думал – до утра не ждать…
Ирка так обиделась, что сделала шаг – и завалилась на пол.
Он встал, закинул ее размякшее тельце на плечо, оттащил в ванную. Влил в негодующе мычащий ротик литра три тёплой воды, подержал за шкирку над унитазом, сорвал одежду, закинул под душ. Ледяной. «Ыыы!» Горячий. «Ай!» Ледяной. «Урррод!». Горячий. «Шшшакал!»
Вытер насухо, с таким тщанием, будто это был объектив его «никкона». Отнёс снова в комнату. Бросил на кровать, укутал в одеяло с головой, сверху нахлобучил подушку. Вернулся к компьютеру.
Протрезвевшая (алкоголь не успел толком всосаться) Ирка захныкала.
- Я просто… я просто… просто…
Он хмыкнул:
- Да проще только инфузории!
- Я просто хотела дать понять… Когда ты… «головешками жонглируешь»… а мобильник отключён…
Он пожал плечами:
- Поздравляю. Наглядно. С той лишь разницей, Ириш, что я обычно предупреждаю, когда собираюсь отключить фон. И ничего никому не даю понять…
Осмыслив, укорила, в который раз:
- Всё-таки ты какой-то… нечеловеческий… Неужели не хотелось наорать, по морде врезать?
Он обернулся. Смотрел долго. Ирка, озябшая с недоперепою и контрастного душа, слегка вибрировала.
- Ириш! Если б я врезал так, как хотелось, – мне бы пришлось избавляться от трупа. One corpse no head. А это муторно. Вспомни классику!
Удовлетворившись этим признанием, Ирка заснула с блаженной улыбкой.
Он, выйдя на кухню покурить, решил заварить кофе. Принялся мыть рыжую стеклянную чашечку. Стекло было небьющимся – поэтому он даже с некоторым удивлением уставился на горсть рыжих осколков в своей чуть дрогнувшей – с нехмельного пьянства и озноба – ладони.
***
- А может, поженимся наконец?
- А мы – что?
- Официально…
- Ты так ненавидишь свой паспорт?
- Нет, но меня поддостала неопределённость…
- Ты хочешь ребёнка?
- А ты?
- Не знаю даже… Что я скажу ему, если…
- «Если» – не будет! Who got the God? – чеканил он. Лишь она знала – да самые близкие друзья - в какое раздражение, в какое буйство, отдававшееся в неистово подрагивавшем левом мизинце, приводило его это «если».
- Но ведь… - она беспомощно раскидывала свои изящные лапки. – Я и так-то волнуюсь дико – а ребенок…
- Вот и развеялась бы… От мыслей столь же мрачных, сколь и дурацких.
- Но ведь я волнуюсь! – жаловалась она на свой хронический, неизлечимый недуг.
- Да приятного аппетита! – бормотал он.
А один раз как-то усадил её рядом с собой на диван, для обстоятельной беседы.
- Вот что! – сказал он. – Ты ведь веришь во всякого рода тонкие планы взаимодействия материального и спиритуально-ментального?
- Что?
- Ты допускаешь возможность, что мысли и эмоции способны влиять на события?
- Ну, в какой-то мере…
- Отлично. А ты представляешь, каких усилий стоит МНЕ не допустить материализации твоих милейших и заботливых треволнений, где ты рисуешь меня то с дыркой во лбу, то вовсе без башки?
- Но…
- Да *** ли там «но»? – он сгрубил для убедительности.
- Но я думала, что наоборот карму отвожу, что-то вроде…
- Вроде… пятый туз в колоде! Серьёзно… Это очень серьёзно: ты мне все карты попутать можешь своей в высшей степени эгоцентрической и несознательной тревогой! И, скажу прямо, я из-за твоих мазохистических потребностей в самотерзании подыхать не собираюсь! Потому прошу принять к сведению: брось эти свои придурошные припадки… сверхзаботы!
Вообще-то, он отчасти валял дурака, а отчасти… валял другого дурака. В собственную неуязвимость он верил абсолютно, вне зависимости от чьих-либо сомнений на сей счет. Но на Ирку, давно очарованную запредельно мистическими спецназкорскими способностями, лекция произвела сильное впечатление. Возможно – слишком сильное…
Тогда же он, видя, что, кажется, удалось наконец найти ключ к исцелению её гипермнительности, ликовал.
Была весна. Расцветала жизнь. Всюду резвились детишки разных возрастов и цветов курточек: карапузы с резиновыми мячиками; нескладные подростки на роликах и скейтах; охламоны повзрослее с бутылками дрянного пива…
Один «недопрыщавый» роллер-камикадзе вылетел прямо под колеса «Пассата», успевшего затормозить лишь благодаря тюнингу и динамитной реакции того, кто сидел за рулём.
Главред, бывший на пассажирском месте, перехватил благодушный взгляд, отпущенный водителем в адрес юного и несостоявшегося персонажа «Дорожного патруля».
В офисе пригласил давешнего водителя в кресло, напротив своего: «Надо поговорить».
- Ты знаешь, что у меня был сын? – спросил Главред, разлив виски по стопкам.
Парень кивнул.
- Заметь, у единственного из всех «пэров»-учредителей. Больше – как-то так сложилось – никто из нас детей не заводил. За всю свою чертовски долгую жизнь.
«Да ладно уж – маклауды! - мысленно усмехнулся парень. – Нормальные шаолиньские такие возраста и кондиции… Всё впереди!»
- Может, конечно, кто-то и сподобится ещё… - вздохнул Главред, осушив вторую свою стопку: себе он предусмотрительно – и подчеркивая субординацию – наполнил сразу две. – Но пока – нет. Что даёт почву для пересудов про «неписанные корпоративные правила». Вроде того, что семейность – нашему делу помеха…
Он замолчал.
- Я не любитель досужих пересудов, - парень пожал плечами.
- Знаю… Но ведь и ты знаешь, как погиб мой сын? Я тебе никогда этого не рассказывал – но ты ведь знаешь?
- Да. В бою.
- Именно… - третья-четвёртая стопка. – Ему был двадцать один. Ровно. Он погиб в день своего рождения. Он был лучшим в училище – и одним из лучших в моём батальоне. Но – погиб. Достойно. Был ранен смертельно, по-настоящему смертельно. Даже я не смог ничего поделать. Возможно, и сейчас, спустя двадцать лет – не смог бы его спасти. Возможно, и никто не смог бы. Так или иначе, он умер у меня на руках. И знаешь, что я тогда подумал?
Парень тактично промолчал, понимая, что вопрос риторический.
- Я проклял себя за то, что произвёл на свет эту замечательную, прекрасную жизнь – и связал её со своей. Я хотел научить его защищаться, как умею сам, – и только. Но я не смог отвадить его от моей… стези. Когда понял это, понял, что он всё равно будет искать, где погорячее, – я взял его в то пекло, где был сам. Как мне казалось: самое безопасное и прохладное пекло на свете. Но не смог его защитить… Один раз – не смог. И этого было достаточно. И единственная произведённая мною жизнь оказалась преступно – для меня! – короткой…
- Я понял… - пробормотал парень, на сей раз – решив, из тактичности же, избавить этого более чем начальника от нелёгкой исповеди.
Но тот вдруг сверкнул бесшабашными зелёными глазами и фыркнул в рыжие усы:
- Да ни хера ты не понял! Это была только первая моя мысль! Её я думал год, может, два. А потом меня осенило: двадцать один – это мало, но это больше, чем отсутствие оных лет! Двадцать один год – это Семь Тысяч Шестьсот Семьдесят дней. И, чёрт побери, я был счастлив каждым этим днём! Даже – памятью о каждом из них. Подумай: семь тысяч шестьсот семьдесят самоцветных, драгоценных дней! Сокровище - которое так и осталось при мне, в кладовых памяти. И уж, сказал я себе, нужно быть совсем неблагодарным скрягой и брюзгой, чтоб так сокрушаться, что этих самоцветов не накопилось больше! Ибо каждый из них – на самом деле… стоил того, чтоб… В общем – стоил!
Он замолчал, заняв свой рот горлышком квадратной бутылки Гленфидиха.
- Что ж, в этом и есть наша философия… - негромко заметил парень.
- Теоретически – да… - подтвердил Главред. – А практически… Практически каждый сам решает, насколько поможет ему теория… Мало кто скажет «Все там будем!» над трупом своего ребенка… Я – не смог! Не сразу, по крайней мере… Но главное, - он легонько придавил стол своим огромным – «двести шестьдесят побежденных танков, из них двести – нокаутом» - кулаком, - но главное: Нет! Никаких! Сраных! корпоративных правил касательно личной жизни! Имей это в виду…
- Я учту, - пообещал тот, стараясь быть даже более сдержанным, чем был обычно и чем хотелось. – Никаких сраных корпоративных правил касательно размножения сотрудников. Поэтому, партия скажет - комсомол размножится!
- Да иди ты! – беззлобно отмахнулся Главред.
***
Ирка выверяла благоприятный момент для «инъекции новой жизни», листая астрологические карты.
- Месяцев – всего двенадцать, дней – триста шестьдесят пять! – напомнил «супруг» в ноябре.
А в декабре, однажды вернувшись домой с задания – ничего особо рискованного: так, рутинные переговоры с президентом одной поволжской республики по вопросам налоговых освобождений – он не застал дома Ирки, но нашёл записку на двух листах, поверх клавиатуры компьютера.
Ирка, избалованная цивилизацией, уж порядком подрастеряла школьные навыки – поэтому он долго распахивал и боронил непослушными ресницами неровные синие грядки её почерка, эксгумируя суть.
«Извини… Я больше так не могу… Я не могу стать матерью твоего ребе… Я не могу быть с то… Извини… Я не могу совладать с со… Я пыталась – но не мо… Это беспо… Я знаю, я дрянь и ду… Тряпка… Эго… Я просто боюсь, боюсь, что когда-нибудь угроблю тебя на самом деле. Это выше меня. Сейчас я опять думала. Видела во сне: набережная… река… мосты… и у опоры – прибитое течением тело… лицом вниз… в светлом плаще… мне стало так стра… что я просну… Я знаю, это психоз: я все-таки медик… Я боюсь за тебя… В смысле, что я – тебя. Сам знаешь…»
- Бар-ранка ты, а не медик! – взревел он, скомкав лист. – Дур-ра самур-райская астроматерная кармогрёбанная!
Будто сверло… толстое… крепкое… бур производства Хилти… расковырял бетонные мышцы… стесал арматуру ребер… злорадно раздербанил, визгливо пронзил левую сторону… с ним никогда такого не было, с его безупречно здоровым организмом – и он присел на пол…
«Хрен я уклонился от той пули… - мелькнула дурацкая мысль. – Вот – и в яблочко… В левое предсердие – до правого желудочка… Или – наоборот… «А народ расходился – до дрожи, до сумерек…»»
В глазах, как это ни банально, потемнело.
Почему-то он сразу понял, что этот случай – особенный. Что это – не плановый «тайм-аут» у родителей или у подруги… Да она никогда и не ставила вопрос об окончательном разрыве… До сих пор – ни разу… Если он правильно помнил её плаксивый лепет, конечно…
Чуть реанимировавшись, он принялся набирать номер. Оборвал сам себя:
- Так! Спокойно! Глубокий выдох. Ещё… И ещё… И ещё - можно расстрелять телевизор: он тоже виноват! Насмотрелась херни всякой, для заполуночников, про «тонкие планы»… Кстати, можно выкурить косяк: в тумбочке был запасец…
Он позвонил ей часа через два. Умолял:
- Слушай, ну скажи ты, что у тебя кто-то есть, а?
…
- Да никого я пальцем не трону! Просто буду знать, что мы друг другу надоели, опротивели, обрыдли… Что ты ушла, пока я тебя не бросил…
…
- Нет, вот только этого говна не надо! Ну не надо про «не навреди» гнать!
…
- Да пошутил я тогда, пошутил! По-шу-тил! Что, до сих пор не привыкла к моей манере? Вешать на уши всякую ***ню с самым умным видом?
…
- Да волнуйся ты на здоровье! Ириш! Ну ей-богу – да хоть вся слезами изойди – мне-то что? Хоть катар себе на нервной почве наживи – я и слова больше не скажу!
…
- Ну да, вот такое я говно! «Узнаёшь брата Колю?» Серьёзно, не дури…
…
- Нет, ну а что тогда?
…
- Да хватит этой пурги! Слушай, ну признайся ты честно: тебя никогда не устраивала моя… кон… конце…стенция… конце..юституция? Тебе было неприятно, больно – и в конце концов ты устала от такого вот конца, да? Надеюсь, наконец ты нашла нормальный конец? Я рад за тебя… Честно рад…
…
- Нет, не пьян. Не особенно…
Он действительно был почти трезв – хотя выпил не меньше литра.
Сходил ещё, взяв сразу шесть «Чивасов», как будто это было пиво.
Разговаривал с нею всю ночь.
- Милая, ну не заставляй ты меня… терять лицо… угрожать, там… гадости говорить… Ну, приезжай, серьёзно! В конце концов, ну не по-людски же так: бумажкой прощаться! Давай выпьем напоследок… Музыку хорошую послушаем… Поебёмся – но уже исключительно по-дружески, как две взаимо… независимые и даже взаимо… ненавистные сущности…
…
- Мне что сказать: «Иди сама?» Ну да: иди сама! Сюда иди! «Иди ко мне – это говорю тебе я!»
***
- Милая, ну какого *** это говно? Ты хочу уберечь меня от своей паранойи? А от моей – убережёшь?
…
- А ты что думала, в сказку попала? Нет, будет лучше, если я прямо сейчас мозги себе вышибу?
…
- Ты меня знаешь? Представь только: я думал, будто тоже кое-что знаю в этой жизни! А сейчас – моё знание сократилось сократически: я знаю, что ни *** не знаю!
…
- Я шантажирую? Милая, прости, но в вопросах шантажа ты л-лох… в смысле, лоховица… А, нет, это район такой в Подмосковье… Вернее, Луховицы! ****ь! Чёртова ты *****: совсем с мысли сбила! Так вот, ты совсем не допускаешь возможности, что я сделаю это?
И совершенно трезвый внутренний голос хихикал:
«Она-то допускает, в отличие от тебя. И поэтому ты, желейное чмо, никогда не решишься шантажировать её по-настоящему! А ведь один выстрел в воздух, перед трубкой, да тишина – и она примчится. И ты это знаешь. Потому что ты – The Godda who everything gotta! Но… А если нет? И кто ты будешь тогда? И что тебе важнее? Ты сам знаешь, что… Знаешь, считай-ка ты себя лучше просто порядочным богом…»
***
Руководство Газеты, узнав о случившемся, первым делом постаралось загрузить его работой. Он отреагировал с лихорадочной жаждой деятельности:
- Ась? Есть на примете какая-нибудь маленькая страна? Миллиона два населения, и все - лишние? В наличии классный спец по качественному геноциду! Интересует? Нет? Ну что ж так кисло-то? Тогда – возьму отпуск. Буду предаваться депрессии и бухалову! Заслужил – нет?
Начальники и просто друзья-коллеги навещали его с такой заботливостью, что на второй день он не выдержал и протянул Главреду свой пистолет, рукояткой вперёд:
- Это тебя успокоит?
Тот лишь похлопал его по плечу, а пистолет положил на стол.
В минуты редких и сомнительных просветлений он восклицал:
- Да ладно! В самом деле, ну какая мы пара? Даже по росту… Нет, ну какая из неё мать моего исчадия? И какой из меня отец её ангелочка? Права она, стопудово права… и все сто – на сердце… Просто ну вот на *** нужно всё это дерьмо, про преломление кармы, материализацию слонов и… Даже если всё так, даже если она это всерьёз – на хуй мне нужно было это знать? Завела б себе ёбаря, ей-богу… Всё не по-людски… Дура японутая! Человек не нашего бога!
Верные друзья водили его по кабакам – и следили, чтоб не слишком увлекался драками. Но он и сам не злобствовал. Больше – забавлялся.
Особенно запомнился какой-то пьяный бык, своим зудом и габаритами подобный поселковому трансформатору. Он домогался до барышни через два столика – и слишком болезненно относился к замечаниям окружающих. За что был уложен совершенно бескровно. В изысканной, танцевальной манере. Тычок ладонью в лоб – и непринуждённый вальс по залу, в обнимку. Верные компаньоны хором напевали, прихлопывая: «Это школа, школа бальных танцев, вам говорят!»
Перфоманс сорвал аплодисменты всего кабака. Бармен выставил по пиву за счёт заведения: «Знали б вы, как нас этот монстрозный мудак достал!»
Благодарная гражданочка не без кокетства настаивала на том, что спаситель теперь просто обязан проводить её до дома. Причём – до его дома. Или – хотя бы до ближайшей уединённой кабинки.
Прищурившись и тряхнув головой, рыцарь, не смея воспользоваться плодами своей победы, галантно отклонил просьбу: «Извините великодушно, сударыня, но при всём моём грандиозном к вам уважении не могу сказать даже: «Нах вы мне сплющились?» Ибо как раз ему-с не прикажешь-с!»
Друзьям он клятвенно обещал: «Всё! Объявляю полный целибат! Узлом! Как отставной ниндзя – катану, ниточкой… Даже… Even environmental pollutions strictly prohibited! Сдохну от спермотоксикоза - и пусть этой курве будет стыдно!»
Всплывали в его мозгу картины и вовсе фантасмагоричные в своей лоскутно-красочной обрывочности.
Какой-то визгливый, жилистый горец, трепыхающийся в его лапах…
Собственный кафедральный, абсолютно трезвый голос:
«Господа, знаете ли вы, как изобретательные афро-ниггеры отваживают стада бабуинов от своих посевов сорго… самшитов… сандалов… и сарсапарильи? Они отлавливают одного бабуина – и раскрашивают его в самой кислотной манере, на зависть Пикассо. И выпускают. Тот, не имея зеркала, как ни в чем не бывало устремляется к своим сородичам, повергая их в шок и трепет. Тем самым – лишает всяческого аппетита и вообще гонит прочь подальше. И я вот подумал, господа: что, если обрить это не в меру бабуинистое чучело налысо, да наколоть на его неумной черепушке, скажем, свастику? Да выпустить на вещевой рынок?»
Один из друзей – кажется, Иса Джаридов, - дёргает за рукав:
- Э, да оставь его! Вор в законе, как-никак. Пусть ворует идёт, ага? А обзываться он больше не будет совсем, ага?
И откуда-то с самого дна памяти страхолюдно щерилась чёрная маска с прорезями для глаз, а в толще вод матово-обидно темнела занесенная для удара дубинка с боковым отростком…
…Та же дубинка – в его руке. Неудобный, негуманно жёсткий бронежилет под коленкой.
«Нет, господа, вы как хотите, а я сейчас укреплю эти ваши органы и ряды. И вставлю нравственный стержень в основу этого зыбучего правосознания. И это не будет нарушением моего целибата…».
Потрясает конфискованной дубинкой. На периферии зрения – Лёшка Зимин, деловито размахивает ксивой перед черномордыми, частично лежачими, а в другой руке у него почему-то два автомата, подвешенные за ремешки на пальчик.
Доверительный, авторитетный голос – вероятно, командира:
- Да не напрягайся, брат! Мы ему сами вставим – мало не покажется!
Он – растроган таким правильным пониманием:
- Да? Отвечаешь?
- Железно! Слово офицера, бля!
- Тогда – на! – «эстафирует» карающий жезл.
Чуть придя в себя и освежившись пивом, опасливо интересуется:
- Ребят, я точно никого понапрасну не обидел? Из приличных людей?
Лёшка фыркает:
- Скажем так: тех, кого ты обидел – бог обидел куда раньше и крепче твоего! Так что не парься…
- Точно?
- Прецезионно, бразер! Расслабься! Подумаешь, пошалили малость?
- Ну ладно… А где пиво?
Через полчаса:
- Да, я, a propos, не въехал: что там за ботва с ОМОНом вышла?
Лёшка фыркает. Иса закатывает свои мечтательно-смешливо-печальные глаза, глаза ослика Иа, пасущегося на конопляном поле. Объясняет:
- Да всё ровно, амиго! Ну, пришли гоблины с облавой по наркоте. Были невежливы с людями. Мы хотели предъявить корки – но ты полез зачитывать закон «О милиции» и УПК.
- Что, одновременно?
- Практически. Мегахит-супермикс.
- И?
- Твоя симфоническая лекция произвела на них столь сильное впечатление, что один даже решил подирежировать своим стеком. Но по неловкости чуть не задел тебя, отчего невероятно раскаялся, расклеился и упал. Видя это, многие его товарищи тоже расстроились и упали. А мы с Лёшей, наблюдая этот повальный ментопад, всё-таки поддержали дух оставшихся на ногах видом наших аусвайсов. Т-так это было!
Лёшка, отфыркавшись, сообщил:
- Ты их штук восемь за секунду разметал, как торнадо – дачные сортиры!
- Не покалечил хоть?
- Одному пытался произвести демократизацию в жопу, - уведомил Иса.
- Вот это – припоминаю!
Через час:
- Нет, блин, вот какие ж мы крутые, а? Крутые – как смерть… Только добрые и славные… как смерть… Атиллеса… и его же пята… Гхм! И кем нужно быть, чтоб таких бросать, а?
Корректное молчание.
Лёха, негромко, увещевательно:
- Да и солнце – ****ый фонарь, по космическому-то счёту…
- Нет. Тут ты кардинально не прав! Лёха, я тебе уши надеру… только тянуться влом… В смысле, солнце – да, но… Listen! Я скажу тебе, кем нужно быть, чтоб бросать таких, как мы! Нужно быть… Нужно… Короче, такое феноменальное ****ство, такой экзистенциальный похуизм, а особенно – в существе, дехуированном от природы, – это достойно самого высокого уважения! Я, блин, реально горжусь, что пять лет имел женщину, которая способна так поиметь меня! Вдумайся! Только вдумайся в жизнеутверждающую красоту этого парадокса!
Себе же сказал: «Одумайся! «Одомайся»! Домой, нах хаузе… свит хоум… Чтоб не было мучительно больно… ломать голову: не грохнул ли кого всуе?»
Так закончился третий и последний день его загула. С тех пор пьянствовал под самовольным домашним арестом – и почти умеренно: не больше двух литров в день.
Новый год он встретил в одиночестве, даже без телевизора, который таки расстрелял в одиннадцать часов, увидев Петросяна сразу по трём федеральным каналам. В смысле, хотел расстрелять – но отыскал пульт раньше пистолета и проявил милосердие…
В одиночестве – пока не приехал самый верный друг, тот самый Лёха Зимин. Они нажрались, раскумарились, пошли за догонкой. По дороге подвернулось небольшое дельце в виде пятерых криминальных мужиков, пихавших безжизненное тело в багажник. Дельце неожиданно обернулось довольно-таки занятной операцией – к которой наш герой наконец соизволил подключиться.
Главным результатом той операции для него стало весьма приятное знакомство – совершенно случайное.
«А вот и мать моего ребенка!» - подумал он при первом же взгляде на тогда ещё незнакомку, мявшуюся в халатике и с пустым мусорным ведром перед нечаянно захлопнувшейся дверью своей квартиры.
«Только злые языки обязательно поднимут тему инцеста!» - съехидничал внутренний голос, намекая на брат-сестринское их сходство с той девушкой: та же карированная солома на голове, те же серые, чуть-чуть раскосые глаза, те же поморские упрямые скулы…
«А злые языки мы засунем туда, где и тебе самое место!» - весело осадил он свой Внутренний Голос.
Женя оказалась девушкой не только симпатичной, разумной и душевной, но и канонически, хрестоматийно порядочной: они сошлись и «слеглись» в первый же вечер.
Главное же её достоинство было в невероятном, совершенно феерическом четвероногом чудо-чудовище с волчьей шкурой и антарктическими голубыми глазами. Метр двадцать два в холке и сто пять кило могучих костей и мышц.
«Чёрт, Ирка любила животных, но у неё, бедненькой, из них из всех на одного меня не было аллергии… А это… Хозяйка – вроде ничего, и, так уж и быть, станет моей, но этот мегапёс – будет моим в любом случае! - подумал он при встрече с Нерри. Но тотчас добавил, следуя своему безудержному стяжательскому инстинкту: - Впрочем, девушку, которая способна укротить подобную зверюгу, упускать тоже нельзя!»
***
«Интересно, почему я не ревную к твоей бывшей? – спрашивала Женя. – Ты ведь её по-прежнему любишь…»
«Я по-прежнему люблю и родительскую квартиру в Питере – хотя живу здесь. Интересно, эта квартира ревнует меня к той, на Литейном?»
Ирка дважды возвращала на его счёт переведённые «дивиденды». Первый раз написала: «я сама неплохо зарабатываю, а ты мне ничего не должен. спасибо».
Во второй: «Извини мою прижимистость, но банковские комиссионные я указала списывать из суммы. Если хочешь поднять отечественную банковскую систему – дело твоё. Но сумма рано или поздно истает… Нет, правда… Да ну тебя! :)) Целую!»
Зная её щепетильность в денежных вопросах, он сдался перед самурайской непреклонностью.
Ирка вскоре вышла замуж за коллегу-глазника, весёлого, чуть полноватого балагура, увлекающегося преферансом и пейнтболом – и понесла от него, всего за пару месяцев открыв нужные звёздные карты.
Они дружили семьями, хотя виделись и не очень часто. После первой такой встречи Женя нахмурилась: «Ирка… она такая милая… И как ты умудрился так довести её, а? Впрочем, ты и милого, и мёртвого достанешь…»
- Всё очень просто, - рассудительно ответил он. – Дело в том, что она – чёртова мазохистка. Но она такая хрупкая – я просто боялся расколошматить её, как фарфоровую куколку. Даже ремня толкового всыпать не мог, чтоб пропёрлась уважением. Вот и образовался вакуум в семейном счастье…
Женя фыркнула:
- Ремня? Попробовал бы мне всыпать! Я-то тебе не мазохистка!
Он обнял её за плечи и ласково заглянул в глаза:
- Ты просто очень многого о себе не знаешь, душа моя!
Женя закурила – в этом отношении она была так же порочна, как и он:
- Ну-ну… Пофантазируй, садюга-теоретик!
Он покашлял. Сказал:
- Не знаю, стоит ли это говорить тебе, но я с самого начала неправильно себя поставил перед нею… Хотя – как я мог ещё поставить себя в двадцать один год? Чёрт, я хотел быть богом, тогда… Но – трудно сие, как сказано… Трудно – быть и не быть богом, когда всё, чему научился – это быть только богом… И не умеешь им не быть…. А назад и вниз дорога заказана…
Он замолк. Она приложила ладонь к его лбу, усмехнулась:
- Богом? Мальчишка ты!
- «Ну уж не девчонка точно!» - тонны две душевного груза выхмыкнул он, употребив копирайт Лёши Зимина… когда сего последнего, субтильного и шустрого, кто-то, не ведающий «статуса в галактике», обзывал «мальчишкой». И не то прижал Женю к себе, не то прижался к ней. – Слава богу – можно не быть и богом! Хоть с кем-то…
Так они парили над водной гладью.
Задумчиво смотрели на Москва-реку, катившую свои радужные, с позволения сказать воды под перилами моста, на которых они гнездились, болтая ногами навесу.
- Знаешь… - вымолвила Женя. – Расскажи, что ли… ещё про вас с Иркой?
Он усмехнулся.
- Что улыбаешься?
- Из букваря плейбоя, издание дошкольное, с картинками. «Самый верный способ отвадить пассию – почаще и подробней вспоминать при ней прежних!» Чего ты хочешь? Курс сравнительной анатомии?
Женя задорно засмеялась:
- А что? Обожаю смотреть, как ты краснеешь!
- Я-то? – он вознегодовал – и, кажется, не покраснел. Пробормотал: - Извини, но если уж отчёт – то в письменном виде. Дисциплина труда у нас такая…