Беспрерывно, каждый божий день из угла в угол, и всё, к чему ни притрагиваюсь – всё оказывается пылью, и пыль меня превращает в золото, и так я погрязаю в сырости и неумности. Уже то состояние, что не складывается сюжет, выпадает из рук, как-то по-рыбьи всё идёт, хотя и вперёд. Какие люди, какие лица? Я уже ничего не понимаю: всё не так должно идти, не так должно складываться, и даже вижу, где что не так склеилось, а вот… Не хотелось ничего – но терзает жажда, и всё такое вымученное, что те же стихи, что я пытался писать ночью не потому, что вдруг нахлынуло вдохновение, а потому, что много кофе выпил и не смог заснуть и нужно скоротать время и слова какие-то всё однобокие и те же те же те же и рифма а вот здесь нет рифмы и здесь сбивка а ну их в ****у будет верлибр самый крутой а ничуть не лучше битых уже карт или сносимого дома по ветхости. До самого утра продолжается канитель страдательная, есть же термин – когда у ч а щ ё н н о, и я с такой тоской смотрел на пустую бутылку в углу, так хотелось напиться – но стыдно. Совсем недавно: слушай, ты почти всегда к вечеру пьяный, ну дело ли это? Я не совсем расслышал, переспросил. А она (с неба упавшая, кто её приглашал?) : ты алкоголиком стать собираешься? И я не ответил и закурил нахально, только оказалось, что ничего нахального, она ведь тоже курит, и она переплюнула и спросила сигаретку, ну меня не обломало, а окно стало дерзкое – закат, первое солнце за последние две недели. Я улыбнулся и не стал с наступающей весной спорить. Сейчас я усну, потом проснусь, оставив всё самое интересное на досмотр – да во сне оставив, и побегу. Куда-то.
На выходе
Охуеть, сказала, сказала почти как охуець, самому заметно говорят как они странно, всегда странно, уже и говорили на подобное - будто мы инопланетные существа, мы прибыли с другой планеты и попытались влиться в коллектив и ничего не вышло потому что сколько раз было как все кажутся сумасшедшими, просто ****ец, ну натуральные сумасшедшие, сколько ни перебирай знакомых, как они вели себя рядом и не, кто с кем спит и кто кому чего сказал наушко и не, огласил всё равно при всех, как бы интимно не было, ничего сам не понимаю, как если бы вдруг проснуться и увидеть этот город устал производить разумную деяттельность, сбой в матрице. Клинило плёнку, клинило плёнку, идиот сидел перед камерой и тянул э-э, и-и-и, м-м-м, э-э-э, а-а-а, оказалось - француз, а и не понятно сначала, потому что ни одного слова нормального ne дождаться jamais, пусть сидит и порёт всякую ***ню, jamais, ça va? - ça ne va pas! couci-couça - mon plu gran dezir es detr util o-z-ome! А нельзя по-другому сказать, иначе всё соль выпадет кристаллами на краях. А теперь не имеет значения. Индифферентно. Слишком длинные слова получились. А они всё по-прежнему болтают, она идёт рядом (Я со стороны) и рассказывает о мальчике-зайчике, и Я представил себе этого зайчика, очередной дебил-нарик, пожалуй так и есть, что нарик. Ну и пусть. А всё равно - да? - возникают претензии на собственность, хоть бы ты и объявил себя голубым и дружил с ней как девочказдевочкой, преступная дефочка говорят ей гордится очень-очень быть преступной не быть получилось ботанкой которую никто не трахнет никогда никто, как эти три бабёшки на первой парте вечно перед преподом сидят такие жополизки ужас какие страшные не трахнут никогда их и она такая вся ****ь преступная порочная дефочка уси-пуси, такая гордость короче, она в клубе познакомилась с мальчиком он её выебет по полной но в другой раз когда Мы не идём а она ему уже звонила вечером и он не понял что будет такое хотя наверняака думал об этом и думал как бы потом её кинуть покрасивше чтобы она не поняла типа сказать ей ты мне голову отрвала косяк во мне а не в тебе давай останемся друзьями? А Оля не знает об этом ничего: пойдём в кафе заглянем чаю выпить.
-Прикинь, - говорит она, некачественно качнув головой в сторону; Я оглянулся коротко, чтобы увидеть Лобову, - она мне тут недавно позвонила, спросила, как у меня дела.
Вот какая скука: позвонила no comments и что бы выводом сделать непонятно им какая информация в этом есть. Мне много кто звонит. А если пересчитать, кто мне названивает? Как новый телефон купили звонил сам только чтобы время точное услышать 060 и никто не звонил никогда ни у кого не было телефона моего если только мать спрашивали Я звоню насчёт объявления по комнате с кем Я могу поговорить? - не знаю, мне ничего не передавали. - а Я вот разговаривала с женщиной, она на работе сейчас? - да, вы позвоните после семи, она будет точно дома. - ага, спасибо. Какая-то тётка, хочет разменять комнату, и какя комната, вчера, после семи, позвонила вроде или нет матери? Оля зашла в комнату,
-Я ведь с Лобовой в одной школе училась до девятого класса, - прибавила она.
-Да-а? - Я удивился и снова коротко бросил взгляд назад, где Лобова стояла у сугроба, выжидая, что с ней поравняется её знакомая в зелёном пальто.
-Да, в пятой школе. Она такая ботанка была. Ну как и сейчас. Да с её рожей что остаётся делать?
-Ну типа. Хотя ведь знаешь, - начал Я свою мысль, часто высказываемую мной в последнее время, - бывают такие страхуиндры, а так себя поставят, что ни у кого и мысли не возникнет как-то реагировать на внешность.
-Ну это явно не тот случай, - сказала Оля, скривив презрительно губы, - потому что я *** знает, хуй знает, я, короче, так благодарна маме, что она родила меня не космическую уродину, а нормальной. Ну ведь и я не красавица, типа, и, в общем, зато не нужно выдумывать из себя всякую ересь.
Мы зашли в кафе, выбросив перед входом окурки.
Курилка
Вообще замечательно, что есть в здании курилка. И такая громко хлопающая дверь. Ба-бах-пружина. Жёсткая, советская. Вообще много советского. Всё, всё советское. И шампанское. Оля сидела в баре с друзьями и подругами и пила шампанское, но не "Советское", они теперь не любят советское. Если только знаки СССР на одежде и сумках. Как вот тот парень, непонятно ещё, учится он или нет: в здании 9 этажей, а он постоянно тусуется на втором. По жизни здесь. Если надо его найти кому-то, то не следует бегать по этажам. По-любому будет здесь стоять. Красивый, сука. Нос правильный, в глазах что-то такое - неординарное. Наверное, придумываю. Да, пожалуй что придумываю. Он же у меня был в гостях: слишком резкий в общении, инфантильно резкий: говорит не задумываясь, не PC. И много курил Pall-Mall синий. И в курилке с ним вечно, с пачкой синего. Вот синий любят все, хоть Pall-Mall, хоть L&M, Bond. Оттого здесь много таких запахов, можно топор вешать. Не упадёт. Дымовуха страшная, просто ****ец, и глаза щиплет невозможно как, и дышать нечем, но куда ж ещё ходить курить? Здесь все раскрепощаются. R начинает себя вести как проститутка, прославляет имя филфака. Feel Fuck. Она уже с прокуренным голосом, в семнадцать лет, треснутый, разбитый голос. Крутит жопой, постоянно говорит о трахнуться, Я уже го-од живу без любви, только секс, да что вы, девчонки, секс это одно, ладно с ним, а любовь, ****ь, это другое.
-Ну, Лена, ты молодец! - говорит ей N, - короче, такую ересь несёшь. А Ваня тебя не любит?
Пауза. Ещё бы! На стенах абсурд граффити, хаос желателей сказать. Во время сессии вы будете плакать как побитые шлюхи! Ferz супер! Добрая какашка - злая какашка. И R ещё молчит, она как-то странно посмотрела на N. Панки хой! Хто сдесь курит полные уебаны! Кюся Я тебя люблю!!!!!
-Ну может любит, только я тебе говорю, что мне дак до фени, я если вижу, что я с ним не свяжу свою жизнь, так и зачем я буду себя замарачивать? Я уже обожглась однажды, ну я тебе рассказывала, и как бы не хочу повторить это, потом сидеть в депрессии, знаешь, когда и солнце-то не в радость...
Пафосно говорит. И не краснеет ни ***.
-О-о, - она вдруг оживилась, - он мне знаете что подарил?
Приспускает jeans. Голубеет фантом.
-Уау! - ржёт Y, - это круто он тебе! Мне б кто дарил такие! Ну-ка ещё покажи!
R такую гордую мину строит - маманегорюй. Всё-таки здорово это у неё выходит. Тут и гордость, и чувственность, и все дела, мда, типа, Я такая и нисколько этого не стесняюсь. Ещё раз приснимает jeans. Опять заголубело. Нет, в курилке нельзя такое представить: чтобы вдруг стены залились индиго, и васильки заплясали по окнам и лицам. Нет. Тут более прозаично: баба показала трусы, которые ей подарил парень, старший её на 7 лет. Нашёл девочку испорченную, так ему нравится: свеженькая, а крутая! N сказала вчера: "Ну ты R и сука же! Такая наверное флейтистка!" И грохнула базарным хохотом. Тоже милая девочка, тоже красавица невзъебенная.
А они тут все такие. Да и пошли они в жопу.
Аудитория
По рядам ходит старая дева Маркович. Страшная толстая тётка. Она такая огромная, что её ноги кажутся специально дутыми для устрашения публики, а груди - отдельными существами, пристроившимися на брюхе. Брюхо тоже отдельное, само собой. "За сколько брали такое замечательное огромное brücho?" - "О-о, по три рубля за кэгэ". - "Да? Всего? Ни *** себе! Это ж на сколько вышло?!" - "Ну-у... три... десять... околллъ ста рублей всего". - "****е-эц, ****ь".
Маркович – настоящая старая ****а. У неё на башке – атомный взрыв, красные ленты в беспорядке. Когда наступит русское красное лето, когда будут петь птицы и солнце будет жечь неимоверно, тогда Маркович выплывет воздушной ладьёй в густую зелень, будет колыхаться в мареве зноя, опровергая теории четырёх стихий. Пожар её coiffure буйством своим tout rouge tout rond comme le camarade Soleil.
А за мной сидит Тихомирова.
Улица
И казалось бы что весна есть вокруг так ведь никакого нет весеннего таяния в противовес снегу буйному в лицо бжыш-бжыш снегами-комьями-водой с размаху и ветер ко всему прочему, ужасно всё, ничего от весны нет, ничего и похоже не представляется возможным исправить это положения как и ничего нельзя вообще исправить только остаётся уходить подальше до дома где на диване лечь и отправиться в стыдное путешествие в Прагу златую городину ville как она представилась однажды потому Я хочу представлять а не быть здесь вокруг мимо этого ****еца вокружного меня вода и снег и метель не мартовское а другое февраль как в январе сидел в сугробе и тоже усталость fatigué ещё спазмы в желудке и кишечник начал мешать думать как там мать смотрит передачи про здоровье и думает что там есть внутри нас и другое что-то шлаки всякие и дым внутри в лёгких в говно превращаются les pirojkis а на диване после d’опорожнить сидеть в Париже мыслью унестись на этой бы машине на красной что-ли вот бы заебись было поехал вы знаете Я за-автра уижжяю в Парижи и буду здесь не скоро скорее всего вообще никогда нахуй мне вы сдались если бы вы мне могли предложить что-то иное например меняли бы климат в воздухе и на земле и в мозгах Я бы с удовольствием остался а так Я решил съебать отсюда как меня достал ваш город и советский проспект по нему прямо заграницу только ни визы нет ничего виза есть в кармане visa-éléctrone без единой копейки ещё долго получал она сказала что неправильно указана дата рождения исправили всё равно тут же зачем сказала?
à un patron ?
Второй этаж
Я уже заметил, что часто смотрю на Этого парня. Надо его описать: высокий, могучий, красивый. Пострижен по последней моде. Имеет широкий красный шарф, вообще, вокруг стало много красного. Самый доступный цвет для нефоров, как они себя называют. Нефоры, типа неформальные, типа dessus du panier - Знали бы они, что говорят. Постоянно слышно: нефоры, нефоры, гопники, гопники. Гопники – типа быки. Это те, что стоят во множестве на остановках в: чёрных кожаных куртках с меховыми воротниками, прямых джинсах-брюках, тупых ботинках, кепках а ля хачики на головах, - и головы, само-собой, бритые. Не скины. Вот. И ещё попсу слушают, много попсы. Заиграй моё очко, ля-ля-ля-ля! ***ня какая, а не песня. Да и вообще, существует ли она? Такая песня? Наверное, нет. Ну уж он по-любому её не поёт. Вот он сидит на подоконнике и говорит с каким-то уебаном, mufle, тоже нефором, только страшным. Пирсинг - как плесень на лице, как грибочки на полянке, что они любят. А грибочки – это когда oublier ces heures. Я бы мог любить его.
N’importe qui
Просто так. Если сидеть на скамейке, когда нет пары, а Я сейчас сижу на скамейке именно поэтому, тогда очень интересно бывает смотреть на людей, что ходят вокруг, точнее – что вокруг ходят. Так будет правильнее. Сначала для меня они именно есть вокруг, и уж потом – ходят. Наверное потому, что солнце на улице, а здесь всё так серо, гнило… Какой-то абсурд: из столовой прёт запах общепита, из курилки – сигарет и плевков. Одно другого стоит. Да, меня могло бы вырвать, если бы Я не был столь упрям. При чём здесь упрямство? Какое-то упрямство, при чём здесь оно? Опять думаю о другом, в смысле – не о нём, а об инаком. Как были диссиденты. Инакие, типа тоже нефоры, в отличии от серой массы. А тоже составляют серую массу. Я двигаю массами. Смотреть бы на них с высоты – всё серое, безликое. Да только опять всё спускает – Я же не на высоте, а рядом с ними со всеми, и надо бы не утруждать себя полётами, чтобы потом не разочароваться, странно – разочароваться, будто Я под душем чар сейчас, заколдован, околдована, ветром что-то там в песне, а потом спадут чары, так вот оно и замечательно-то так – спадут чары, получается, надо постоянно себя разочаровывать, во всём разочаровываться, а не жить во сне, как Я – боюсь разочароваться, очарование, обаяние, чара, нет, это другое, Властелина, пирамида-фирма, и Чара была, наверное, Чара, под действием чар – а потом все разочаровались и были несчастны, похоже. Как написано это на лице? Например, брови спущены, и член не стоит – у него стопудово стоит, вот бы сейчас стоял, и он бы сказал – опаньки, у меня стоит надо найти d’Я для смотра на стояние превеликое и тут Я и появляюсь внезапно personne moralement mutilée как бы не было страшно на глазах у всех прямо на втором этаже и Я тусуюсь здесь как и эти нефоры-нефоры с высосанным сосать чтобы к чему-то приделать себя так же не знаю к чему приклеиться невероятным движением себя к этому месту к скамье или к члену его чтобы решить что же Я сделал нет этого момента насмарку вывихнуло на семинаре не будет меня пойду всё же но как теперь успокоиться нахуй если подойдёт бы Я ему устроил суку прямо в ****у у него нет ****ы Я же вижу есть ****а вот она изгибается вывихоновой кишкой из пупка выгибается членoобразная ****а огромная шлангом всасывает себя внутрь никуда не уйти от этого каждый раз видео стерильное тело катетер и слоновий ****ец в туалете где галерея желаний кошмаров сахарной спермы никакой на вкус как яичный белок почти что так но с другим привкусом.
Автобус
Кто-то там говорил, что собирается ехать на Mayday в Питер. Сказано специально в автобусе, где большинство никуда ехать не собирается. Разве что до своей маленькой остановки. А у неё – остановка очень большая, что вы – Mayday, Питер, туча колбасёров, clubberы, такие челы крутые, и читают статейку, где строчка про «клубная культура есть вырождение» - для них адовая строчка. И она не понимает, почему я сидел так долго на одном месте. Ну а я куда должен себя? Через метель я уже прошёл, очень давно, буквально лета назад, хронографы фиксировали, и вообще-то сам не соображаю, почему сам не хочу поехать на Mayday – потому что не хочу? Потому что параллельно мне это. Безусловно, Питер, да, круто, ну так и что? Что автобус, слушающий музыку из приёмника над своими головами, что там эти clubberы на поле или не на поле или в ангаре или где там ещё – динамики бухают басами, инфразвук, все как в экстазе, а я и так могу быть в экстазе без басов и одурения наркотиками, хотя и от наркотика бы не отказался, у меня есть один – серотонин, всю жизнь с ним буду пахать под солнцем, так хоть бы и не под солнцем, а на диване под потолком прокуренным, вспоминая, как выглядел винипух и все-все-все, и побежали парнишки через пляж faire la free-love. И она продолжала и продолжала говорить, будто совсем не понимая, что мне её бред не впёрся никак, что она там говорит, кто её научил выбалтывать свою скуку мне, скучному, уже отправлявшемуся в вояж. Да, музыка, вот она вокруг – какие-то фальцеты вскричали, убедительные стены стали сворачиваться в эфемерные картонные лабиринты, и тут я вспомнил, что Земфира выпустила новый альбом, совсем новый, ещё нежный, который не успел вжиться в кровь, как с другими, и этот факт – такой потрясающий, ведь теперь получается я живу от одного её альбома до другого, и если вспомнить, то последний её альбом с каплями и паранойями – вот же он, тот период, огромный - в три года, а в двадцать лет три года – много, это было целая изморозь на лицах сновавших толп и мелькавших физиономий, физиогномастика, ономатопея, когда лето сменяло весну, а казалось – ещё одно лето, только холодное, тугое, потом была новая квартира и старые маршруты, всё то же, the same today and tomorrow, хотя и не то же самое, а только теперь стёрлась граница, были какие-то страсти, а вот ведь период кончился, я его сдаю в архив на длительное хранение, если только смотреть его как фильм спустя какое-то время, теперь сам обрезал киноплёнку и начал новый фильм, Бертолуччи, Пазолини, какие-то люди начали обсуждать убийство, неопознанная мной девушка регистрировала кровь на занавесках, в ванне, на кафеле, на полу, на его руках, а тот уже трахался с бабой в шляпе и несли мебель, много мебели, разговоры и электричка на мосту, и тут я уснул на кресле, потому не смог высидеть до конца этого фильма, как ни старался, ну не получилось, зато теперь сука не рассказать никому об этом фильме, существуют такие персонажи в нашем городе – не всё потеряно – и их эта комедия мерить жизнь по тем кино что я посмотрел.
У часов
В городе нет большого столба с часами для свиданий, и, может, именно поэтому у меня здесь ни разу не было ничего на свидания похожего? Никогда никто мне не звонил и не отправлял милых купидон-записок с симпатичным «Жду тебя в 7». Но вот я стоял бы у часов и ожидал кого-то, застенчивого героя своего, почему-то именно застенчивого, пожалуй, это был бы больше я сам, чем кто-либо иной. Можно себе представить этот незатейливый эпизод (а я, представляя его, пытался вывернуться наизнанку от безумного удовольствия): часы, почти 18:55, апрельское солнце в том положении, что более похоже на майское, и я прочитал недавно в третий раз «Мастера и Маргариту» и ещё помню похоронную процессию за обезглавленным Берлиозом, и вижу, кажется, Маргариту, садящуюся на лавку… И медленно идут минуты, но скоро бьётся сердце, и вот уже семь ровно, и ничего вокруг не меняется абсолютно: так же идёт автомобили, какая-то собачка пробежала мимо, недоверчиво взглянув на меня, такая смешная собачка, рыжая, с маленькой узкой мордочкой. Может, псинка показалась бы мне ещё смешнее, если бы было не ровно семь, а, например, двадцать минут восьмого, ведь тогда всё было бы смешным, и я в том числе – да пожалуй, смешнее всего остального на свете. Эй, собака-бобака, скажи мне, qu’est-ce qu’il y a ? Где я? Кто я?
К сожалению, в городе нет большого столба с часами для свиданий. Мимо меня движутся бетонные столбы, обклеенные афишками и объявлениями, уже обтрёпанными, может, совсем старыми, вывешенными здесь ещё до моего рождения. Какая-то несусветица. Почему же так не хочется упасть и отдаться безвольному плачу тихому? Ну нахуй. Ведь совсем же не хочется. А модификации природы, её возвращение на какой-то прежний пункт – разве не от этого у меня ностальгия и бешеные желания? Как в прошлом году было солнце такое же, ну, может, и не в этот день, но было – я знаю, ведь и я тогда был, как и сейчас, а раз так, то чего ради всё у меня вот здесь, в груди, у лимфатического узла, не так, как должно быть: чисто и легко? Словно я совершил преступление, которого не помню и за которое уже точно никогда не буду привлечён к суду прокуратурой, решившей наказать по презумпции виновности и превратить в тюрьму все пространства. А эти столбы – решётки и сокамерники, а солнце светит над сеткой, а трамвай – тележка с грязным бельём, а ждущие меня дома стихи – евангелие, главы из которого я буду читать всю оставшуюся, потому что раскаялся, но не получаю отпущения…