Гипсовый мертвец - декабрь
Был снегопад. Добрались до занесенной по пояс пасеки. Навес под черными деревьями в пустоте поля обрушился под тяжестью снега. Мертво и безжизненно вокруг, где раньше стояли ульи, только холод, над белой пуховой постелью словно распластался гипсом мертвец, не видно даже следов зверей. Мы с пацанами принялись за уборку вокруг домика, чтобы он не имел страшный бесчеловечный вид. Растопили печь в доме, для этого пришлось лезть на крышу и бросать в трубу зажженную бумагу, чтобы создать тягу. Вскипятили воды, помыли полы, вытряхнули матрацы и одеяла на снегу, - создали уют.
С утра с Есаулом и Степой Мордеевым пошли к реке. Они стреляли их "поджига", а я через лес ушел на дорогу, направляясь к штатным охотникам, которые должны жить у лесосеки, понес соседям немного меда. На лесной заснеженной дороге встретил Фазиля, охотоведа, рыжего татарина. Он настороженно смотрит, не спуская черных глаз с ружья, поинтересовался в кого я стрелял. Я снял с плеча двустволку и протянул стволами ее к носу охотоведа. Этот жест Фазиля напугал, но я дружелюбно протянул ему оружие, запаха пороха нет и пустой затвор, он нехотя вернул мне ружье назад.
В деревянной будке на колесах был только седой высокий дед, сидящий у открытой буржуйки и топивший ее маленькими аккуратными чурбачками, напарника не было.
Возвращаясь к себе по тропке, протоптанной пацанами, увидел сквозь заснеженные кусты газик ГАИ у домика, и быстро сунул ружье прикладом в снег. Четверо ментов в черных полушубках и белых портупеях и при бляхах, молодые и откормленные. Они из Шкотова, среди них Шаповал, начальник милиции, и лесничий района Дрюцкий. Пацаны, как испуганные воробьи, сбились в стайку на пороге дома. «Да ты не бойся, ничего не будет», - а мне слышится, - «Мы отцы, а вы все – наши дети». «Чье оружие? – спросил Дрюцкий, менты отобрали у пацанов одноствольный дробовик Баржика, не запирающийся из-за металлической гильзы, застрявшей навечно в казенной части, с исцарапанным и изувеченным латунным бортиком. Я сказал, что ружье - моё, и осталось еще от прежних хозяев пасеки. Менты снисходительно пообещали приехать ко мне летом, и больше ничего не взяв, уехали прочь.
В деревню я пошел с пацанами.
На пасеке Шапошникова, Витек проницательно ответил на мой риторический вопрос: «Почему люди не могут жить между собой просто? – У всех свои интересы по жизни». «Машка моя говорила, что когда ты ночевал у нас, приставал к ней, целовал и крутил ей соски грудей, – правда? – Это был сон».
Вот он – бред бесплодной реальности. Мне вспомнился мой яркий сон, о котором никто не знал. Прижился Ахмет в лесу, да и Шапошников его не гонит. Почему?
К вечеру подошли с пацанами до отворота на ближнюю пасеку, след газика завернул туда, он перекрывает след старенького «москвича» Грязнова со стороны деревни. У Андрея слышна радостная пальба из ружей. Там бражка и водка, там люди другого склада. Менты там отдыхают. Последнюю рубашку забирают только у тех, у кого она действительно последняя – вдруг не останется…
В общаге, зашедший на огонек Шагака лезет с прописными истинами.
Ночь тяжела.
Возле «Чилима» с неким Шуриком взяли мы ящик пива и поехали к Суконенко на Тихую. Толя злой, пропустил на кухню, Дина вышла из комнат, напомнила ему, что в феврале развод, и ушла. Утром, мерзлым трамваем я уехал в центр, - в Бюро по туризму и экскурсиям в здании Морского вокзала. Путевок на круиз «без заходов в порта» на Новый год в тропики, как обещает рекламный щит, - нет, даже за 300 рублей.
Будущее безвыходно. Остается 100 рублей и вся зима впереди. Олейник, преподаватель из Мореходки, матросом может устроить, но пока оформлюсь и выучусь, придет весна. Отсутствие комфорта в быту и в душе. Безысходность. Одиночество полное. Вернулся из Владивостока в деревню на следующий день.
В Центральном холодная и грязная общага, пропахшая кислой капустой и брагой. У порога собачка Шагаки с безумными глазами и неутолимой жадностью к пище, беременная. Опять в доме нагадили бормотушники, у печи стоит фляга с бражкой на томатном соусе, на полу между кроватями блевотина с ягодами лимонника, и еще пропал из моей комнаты охотничий нож, кто-то валялся на моей постели и обоссал ее. Шагака, заслышав мои шаги за стеной, пришел из соседней квартиры барака, говорит, что у «них» - была драка.
Мой условно-освобожденный «башкирец» - Шагиахмеров, подселенный Бушмелевым, так и не появился ночью в нашей совместной общаге, видно уехал в Большой Камень, где ему надо отмечаться ежемесячно, как «химику».
А я вышел с утра на работу на стройку коттеджей.
Хватя - наш авторитетный универсал-плотник, чем-то внешне похожий на Дугласа. У него искалеченные руки, большой палец на левой руке с изувеченным ногтем торчит под прямым углом, искривлен так, что им можно пользоваться как угольником, правая рука словно одета в тяжелую перчатку, пальцы толстые как сосиски, неповоротливые, - как Хватя такими руками ловко работает топором и плотницкой пилой, а так же ровно кладет кирпичи, - не понятно. Хватя, запахнув старенький бушлат, сидел у не прогретой еще печи на кухне строящегося брусового дома, рассказывал работягам, как бригада его «гудела» в Широком летом. Светлана и еще одна женщина, пожилая, в забрызганных комбинезонах штукатурили стену в коридоре.
«…А потом, утром пропали 3 кубометра пиломатериала. Урбанович, прораб, пригрозил нам милицией и не выдал зарплату. В ответ – два дня не выходили на работу, пили. А потом приехал директор Бушмелев. Шли мы молча от стройки по высокой траве, мокрые от росы. Дима тихо что-то произнес, тут директор резко повернулся к нему, а тот ему говорит: - Ты, вор! Ты, и Урбанович, а мы помогали вам грузить.
- Ты и наглец!
- А мы тут все подпишем в протоколе, ты и прораб - украли, а мы…помогали вам грузить.
Димка то знал, что директор привез ментов, но хотел, что бы мы сами заплатили из зарплаты за пропажу. Но не вышло. Дело это замяли, а зарплату выплатили…».
«Накаркал» Хватя, - Бушмелев на стройку приехал с Урбановичем и Пашей, и ко мне сразу подошли. Одеты тепло, в распахнутых на груди новеньких меховых куртках из стриженой овчины, белоснежной – у директора, и розового цвета - у Шрамкова и Урбановича.
Гад, «сучонок» настучал, вон - сидит в углу, «свой в доску - неструганный», наглый, как ни в чем не бывало. Это он поставил «бражку», - «у вас тут спокойно». Коренастый шофер Бушмелева, сосланный «на трудовую повинность», он же, «урка», племянник Урбановича, Валера Зайцев.
- Поехали за брагой, – словно двинув кирпичом из-за спины, сказал ухмыляющийся Бушмелев, словно ухватил как мент жестко «под мышку», - «Пройдемте, товарищ!».
- Какой такой брагой? – Освободив «захват», удивленно сказал я.
Но пришлось ехать назад в «общагу», где я долго возился с замком на морозе, потом открыл дверь, и, не закрывая ее, пропустил «комиссию» вовнутрь. Паша, как хорошая гончая, обшарил комнаты. Ничего они не нашли, я еще с вечера вынес бражку «урок» на веранду, и задвинул ее за сетками кроватей. Сходили они даже к Шагаке, но не рискнули сорвать замок, Светлана и Шагака были на стройке. Зато, когда озабоченный директор уехал, а я пешком вернулся на работу, все работяги радостно приветствовали меня, и больше всех - хозяин бражки.
После отъезда комиссии никто не работал, не поленились за два километра по морозу притащить флягу с «пойлом». Соорудили широкий стол, пили за «друганов», чифиристы - отдельно. Всем работа на стройке обрыдла. Шагака молчаливый, пригубив чуть из стакана, проницательно и безысходно смотрел из угла.
Посмотрим, чем дело кончится. Рассуждают «за жизть».
«У Паши «снова обокрали» пасеку Грибка, «забрали» новые корпуса, почему и молчит, ожидает, что пролетит, спишут, - а тот приехал в Новомоскву, хотел навесить пропажу на Грибка, у него сгорел склад со старыми пустыми корпусами. А маленький, но злой Грибок, пьяный приказал своим четырем сыновьям скрутить его. И поставили болезного у стены омшаника, «расстреливать». Дали залп, но мимо. Почему и молчит.
«А Урбанович точно сядет вновь, наворовал много».
«А по весне посмотрим, подадимся всей бригадой в другой район, здесь все повязано, ОНИ - совсем оборзели».
А еще Хватя рассказал историю, что якобы с ним была.
«…Продали куртку за 100 рублей на Морвокзале, и в «Волну», где сняли двух ****ей, те говорят: - «На квартиру пошли». Взяли вина и туда, на Посьетскую, а там, в «фатере» ремонт. Только расположились, стучат в дверь. Одна ****ешка – только дернулась открывать дверь, Дима ее по морде. А дверь я на железную кочергу заклинил. А те - рвутся. Потом с улицы начали бить камнями окна. Мы разобрали печь в доме и начали отбиваться кирпичами. Один с улицы лезет в окно, Дима его съездил кирпичом по голове. Отбились. Выпили вино, отметелили баб… Сидим как-то в Петропавловске-Камчатском, пьем в компании. Один со шрамом. – Откуда шрам в височной части. – Долго рассказывать. Да, во Владивостоке, на Посьетской. – Так это я тебя кирпичом съездил? – говорит Дима».
Все, больше не могу. Ушел жить на пасеку к Шапошникову на январь, - тут денег не заработаешь.
А 31 января уехал во Владивосток к Марине до марта.