Жаркий июльский полдень. Солнце палит нещадно. Ни тучки, ни ветерка. А если и повеет чуток, так только знойный суховей, напоминающий о соседстве пустыни Гоби. Работать в такую жару нет никаких сил. Зэки попрятались кто куда, в ожидании вечерней прохлады. Мотов забрался на последний этаж недостроенной школы и через проем окна наблюдал за своим бараком. Наконец он увидел приближающегося шныря, с тощей стопкой газет и журналов в руках. Мотов поспешил вниз.
- Письма были? – Спросил он, входя следом за шнырем в барак.
- Были, вон на столе. Мотов подошел к столу и взял в руки жиденькую пачку писем:
- Что-то сегодня не очень густо. Так: Зуеву, Заиграеву, Гурвичу, Попову, снова Попову. Смотри-ка ты! Саньке Попову опять четыре письма! Во дает, а! Ну каждый божий день ему письма! И как это он умеет бабам в душу влезть? Да хотя бы по одному письму получал, а то ведь что ни день то три, а то и вовсе пять хапнет. Ну не гад разве? Тут пишешь, пишешь - и ничего, как в прорву. Уж не до жиру, хоть бы для смеха кто-нибудь ответил что ли.
В лагере была такая мода, а точнее даже не мода, а какое-то постоянное явление, присущее только тем местам, где собирается большое скопление людей одного пола, оторванных от нормальной человеческой жизни и лишенных элементарных радостей. Почти все, за исключением разве что престарелых, да тех случайных заключенных, кто по злой иронии судьбы был оторван от семейного очага, имели подруг по переписке. На свободе их не знали, и называли между собой заочницами. Знакомились обычно следующим образом: желающий завести заочницу брал у своего приятеля адрес его соседки или знакомой. Некоторые вылавливали адреса из газет, журналов и так далее. Затем брался лист бумаги, конверт, ручка и начинался долгий, мучительный процесс. Главное было сделать первый шаг. Именно на это уходила большая часть духовных сил. Дальше шло значительно легче. После долгих раздумий и изнуряющих творческих поисков на девственно чистом листе бумаги появлялись первые, робкие, неприхотливые, преимущественно одинаковые у всех строчки:
- Здравствуйте, незнакомая Клавдия! Пишет вам незнакомый Сергей.
Дальше шли автобиографические данные, заверения в вечной дружбе и прочее. Что касается вопроса, за какие грехи автор письма угодил за решетку, то здесь проглядывалось нечто любопытное. Оказывается, рецидивистов больше нет. Нет бродяг, нет грабителей, нет воров. Никого нет, все исправились. Исправились и честно трудятся на свободе, созидая свое светлое завтра.
- Позвольте! – Спросите вы: - Как-же так! А лагеря? Кто же собственно сидит в лагерях?
Чтобы удовлетворить ваше любопытство, достаточно лишь почитать письма заочницам и вам сразу станет ясно, что в большинстве своем авторы писем - не что иное, как доктора, инженеры, научные работники и даже народные артисты. Весь уголовный кодекс только и состоит что из одной статьи. Все сидят за аварию. Зачем писать какой-то там Клавдии или Авдотье, что у него шесть судимостей, что большую часть своей жизни он провел в лагерях, что в те короткие промежутки свободы жил хмельно и лихо, грабя прохожих да взламывая чужие квартиры. А вдруг Авдотья еще не так поймет, еще подумает что-нибудь. Нет, уж лучше авария, от нее никто не застрахован.
Мотов, хотя и отбывал третий срок, заочницу не имел. Сперва как-то равнодушен был к этому, даже частенько посмеивался над приятелями, но однажды сошелся с Санькой Поповым и взгляды его на это переменились. Только Мотову не везло. Уже десять писем написал он в разные концы страны, а ответа так и не получил.
- Ну на кой ляд мне все это нужно, - рассуждал Мотов, отойдя от стола. Верно говорят: не везет в картах - повезет в любви, только у меня как раз все наоборот: в любви непруха, зато на прошлой неделе у Горбатого в шашки всю месячную ларьковую норму выиграл. Кстати, с утра махорку завезли, надо бы ему напомнить, чтоб отоварился да отдал, а то очередь в ларек, как к лысому в мавзолей, прозеваешь - ничего не достанется. А с другой стороны, если махнуть на этих баб рукой, получается, что все о чем мечтал - прахом пойдет. Снова надо будет воровать, рисковать своей шкурой ради того, чтобы вечером напоить проституток да на утро опохмелиться самому. Мотов знал, что если он еще раз сядет, ему могут дать особый режим, поэтому на заочниц у него были свои виды. Нет, надо еще раз попробовать, только он теперь умнее будет. Адрес не из журнала возьмет. В журналах этих только пердовиков всяких, да комсомолок фотографируют, а понту с них, что с ежа шерсти. Надо адрес у Саньки Попова взять, у него адресов этих - море. И где он их достает, змей такой?
Мотов взял четвертинку чая, Санькины письма и пошел в кочегарку, где тот работал. Санька сидел возле кочегарки на бревнах и курил здоровенную самокрутку.
- Здорово, Санек! -
Санька глубоко затянулся, неторопливо выпустил дым, и прищурив один глаз, как-то хитро смерил Мотова взглядом. Но тут же широко улыбнулся и царственно произнес:
- Привет, Мотя, привет! – Рассказывай.
Мотов достал из кармана письма.
- Ах вот оно что, – весело протянул Санька: - Корреспонденция прямо в кабинет, вечерней лошадью из Одессы.
Пока Санька читал, Мотов свернул самокрутку и, прикурив, сел рядом.
- Чего пишут-то? – спросил он, видя, что Санька вкладывает последнее письмо в конверт.
- Да как тебе сказать Мотя, одно и тоже все пишут: люблю дескать, жду…, ну… и всякое такое…-
- Слышь, Сань, - Мотов достал из кармана, приготовленую четвертинку чая, - Может заварим? А? Между прочим, вышак. Из-за зоны.
- Заварить? Какой разговор, бери вон самовар, да воды налей из котла, а я пока в топку дров подброшу.
Мотов вытащил из под трубы здоровенную закопченую кружку и, наполнив ее водой, отдал Саньке. Санька сунул кружку в печь и поставил прямо на горящие дрова. Через несколько минут вода закипела и Санька, взяв у Мотова чай, хотел уж было бросить в кружку, но видимо решил, что для двоих воды слишком много, половину отлил. Затем разломил четвертинку пополам и, бросив одну часть в кипяток, накрыл кружку брезентовой рукавицей.
- Пусть запарится, - сказал он, ставя кружку на бак с горячей водой.
- а осьмушку забери назад, пригодится.
- Оставь у себя, Санек, потом раскумаришься, - отмахнулся Мотов.
- Чего это ты сегодня такой добрый, Мотя? – Прищурился Санька, бросая чай в ящик за котел. – То у тебя снега зимой не выпросишь, а то сам четверть плахи приволок. Не иначе как выкрутить чего-то хочешь? Ладно, не вей восьмерки, говори чего надо.
- Да я, понимаешь, Саня, - Мотов поморщился, как будто ему предстояло сказать что-то очень неприятное, - Короче, уже десять писем написал и хоть бы что. Вот я и хотел тебя попросить…
- Помочь что ли письмо написать?
- Ну да! И еще это, адресочек бы какой?
- Это можно, это, так сказать, что два пальца обоссать. Дай-ка вон ту банку! Скомандовал деловито Санька.
- Нет – нет, не эту! Вон ту! Во – во. Санька взял протянутую ему банку, вылил туда из кружки чифир, потом перелил его обратно в кружку, и так проделал несколько раз. Закончив этот нехитрый обряд чифиристов, он пододвинул банку Мотову. Мотов обжигаясь, сделал глоток и крякнул.
- Ну как? – Спросил Санька, забирая банку.
- У-ух, дюже крепко по моему, аж язык вяжет.
- А ты как думал, чифирить, так чифирить, а чего воду зря гонять.
- Сань! – Ты мне вот что объясни, как это у тебя так ловко получается?
- В смысле?
- Ну…, с бабами…
- А…а, ты вон про что. Ну, брат, это целое искуство, целая философия. Вот Валька Зеленова, например, замужем была, пацан есть. Так из за меня с мужиком разошлась. Сейчас пишет: «Люблю, жду, приезжай». Денег вот недавно прислала.
А ведь ни разу в глаза не видела, все по письмам. Или Лариску взять к примеру…, да что говорить, бабы – это брат штука тонкая. Они вот вроде бы все одинаковые, а в то же время все разные. Я как-то помню в бегах был, все от одной крали навязчивой бегал. Есть же такие дуры, им намекаешь по разному, мол, все, девочка, расход по мастям, любовь кончилась, а они не понимают. Так вот значит, приезжаю я однажды на БАМ и делаю вид, что хочу устроиться на работу. Хожу туда-сюда, присматриваюсь, с женским полом знакомлюсь. Гляжу, одна бикса вроде бы ничего: своя хата, сама не замужем, работает на БАМе. Вроде как самостоятельная. Ну я к ней и подъехал на вороных. Дескать люблю, как увидел спать перестал, сердце жжет, душа болит. Короче говоря, через неделю к ней переехал. Я-то ей что говорю, мол на руднике работал, денег - как грязи, но уехал, не рассчитался. С мастером разборка вышла, пришлось когти дернуть. А деньги? Деньги вот – вот должны выслать. Я и заявление уже написал. Сначала хотел на рудник вернуться, но тебя встретил и понял - вот судьба моя, пущу здесь корни. Сперва – то все в “елочку” катило. Деньги у нее были кой – какие, а потом кончились. А зарплата-то, всего два раза в месяц. Нет думаю, это не судьба. Если голова с похмелья не болит, значит пить не на что. Пора удочки сматывать, а корни пускать - почва не та.
Санька оторвал кусок газеты, достал махорку и стал крутить самокрутку. Мотов тоже закурил, жадно затянулся и с восхищением протянул:
- Да..а…! Интересно ты жил Санек. Красиво. И где ты только не побывал! Ну а дальше, Сань, дальше-то что было? Мотов с нетерпением потер руки.
- Было, Мотя, как в сказке: чем дальше – тем страшней. Я пока думал что да как, к ней мать приехала, вобщем теща, как бы моя. Познакомились мы с ней, все чин-чинарем, сели за стол, выпили. И тут она, представляешь, Мотя, мы еще стаканы не успели поставить, как она, язви ее в душу, завела этот гнусный разговор про ЗАГС. И ведь когда начала свой базар стерва - после первого стакана. Нет чтоб до третьего подождать, когда голова на место встанет, ну бля, ну никакого понятия о жизни. Рассердила она меня тогда сильно, как сейчас помню. Я ведь это слово, ЗАГС, всю жизнь ненавидел, а тут как услышал, у меня от злости температура подскочила до сорока двух, а может и выше. Ну это еще ничего, тещу понять можно. Мамаша за дочку беспокоится. А вот моя-то дура, и кто ее только за язык тянул. Я от мамашеных виражей сижу как кантуженый, а тут еще дочь выступила.
- Сашенька, говорит, - Я тут тебе сюрприз приготовила, ты даже не представляешь как ты будешь рад! Мама тоже еще не знает, так что приготовтесь выпить за это.
Она встала, и тут до меня начало доходить, о каком сюрпризе пойдет речь.
- Сашенька, дорогой мой, - начала она тихо.
- Я посмотрел в ее глаза, они лихорадочно блестели. На всякий случай я долил себе водки в стакан до края. Она замолчала на мгновение, а потом очень тихо, почти неслышно, я скорее прочитал это по ее губам, произнесла:
- Ребеночек у нас будет Саша. Вот.
Я тут весь стакан залпом и шарахнул. Потом поставил его, так акуратненько на стол, дном кверху, голову на руки опустил, (с понтом пьяный) а сам думаю: «как бы сквозануть отсюда полегче, да чтоб пыли меньше было?» И тут я вспомнил про день рождения ее подруги, который был неделю тому назад. Надо же, как в масть попал. Народу было много, в основном из их бригады. Ну а там сам знаешь - выпивка, танцы-шманцы-обжиманцы. Ее танцевать несколько раз один фрайер приглашал. Тоже, видать не промах, все норовил ее по заднице погладить. Ручонки такие шаловливые, так по жопе и шарили. Пока они танцевали, он ей все нашептывал что-то. Пошепчет - пошепчет и ну давай оба хохотать, прямо как обкуренные, ну честное слово. Она танцует, а я про себя думаю: - Танцуй, танцуй птичка моя, посмотрим что ты потом запоешь. Я вначале подзабыл, как-то так получилось, что всю неделю опохмелялся - не до этого было. Ну а уж после второго стакана, да после того как мамаша с доченькой-то оглушили меня кто чем мог, тут-то я все и вспомнил. Вспомнил и устроил классическую сцену ревности, по всем правилам. Ну прям Отелло бля...! Для начала высказал несколько повышенным тоном все, что я о них думаю, затем порвал на себе рубаху, сломал стул, побросал в чемодан свои шмотки и по пути, по родственному, прихватив тещины деньги, хлопнул дверью.
Вышел на улицу, и так легко на душе стало. Ни тебе жены, ни тебе тещи, ни детей, ни внуков, никого вокруг - круглый сирота. «Наконец-то свободен», - подумал я, - теперь можно и новую родню заводить, вот только куда пойти, ведь ночь. Хорошо что раньше время не терял даром, было у меня на примете несколько адресочков. Полез в карман, а там хрен ночевал, - записную книжку, (можно сказать, мой путеводитель по стране), как корова языком слизнула. Может сам где потерял, а может быть моя принцесса решила облегчить мне жизнь. Ну думаю, не возвращаться же теперь. Хотя и не пустяк, но не стоит того. Поймал я такси и поехал к Люське буфетчице. По памяти нашел. Вот это, Мотя, житуха пошла. Люська, каждый день из буфета прет. Водки - утопиться можно. А колбаска какая? А рыбка? В сказке не опишешь. И холодного копчения тебе, и горячего. Одной только красной - несколько сортов. Буфет ведь тот, Мотя, для высокого партийного начальства предназначался и снабжался прямиком из Москвы. Это пролетариат жрал в вонючих столовках, а слуги народа себе такой вольности не позволяли. Я ведь себя тоже, в некотором смысле, слугой народа считал. Ну посуди сам: специалист по обслуживанию женской прослойки населения. Бабы, они как ни крути, еще не совсем народ, а именно прослойка между мужиком и матрасом. А поскольку мужик - стопроцентный представитель народа обойтись без этой прослойки не может, то и выходит, что бабы являются тоже частью народа. Теперь смотри что получается. Если они часть народа, а я специалист по обслуживанию этой части, то, стало быть, я - слуга народа. Так что пользоваться буфетиком мне сам бог велел, и совесть моя, на счет поедания дефицитной колбаски, была абсолютно чиста. В общем, Мотя, жаловаться было грех: не жизнь настала, а просто малина. Длилась, правда, эта малина не долго и закончилась так внезапно, что я опомнился недели через две. В маленьком скверике напротив сочинского морского вокзала, утопая в собственной блевотине, среди окурков, пустых бутылок, и птичьего помета.
Мотов глотнул из банки, и, отдав ее Саньке, вопросительно взглянул на него. Санька неторопливо поднялся, потянулся и подойдя к печи отворил топку. Мотова обдало жаром. Помешав в топке кочергой, Санька бросил туда несколько крупных поленьев, затем закрыл дверцу, и, подойдя к столу, молча сел на свое место. Так же молча он сделал пару больших глотков чифира, закрыл глаза и в таком положении просидел неподвижно с минуту. Вдруг он неожиданно рассмеялся.
- Знаешь, Мотя, – Санька открыл глаза. – Тогда конечно было не до смеха, а вот сейчас вспоминаю, забавно как-то. Представляешь, лежим мы однажды с Люськой, душевно отдыхаем. Вдруг в дверь кто-то постучал. Люська халат набросила и пошла открывать, а я тем временем в фужер портвейн наливаю. Люська, не то, что наш брат, стаканы не признает, строго фужеры, все как в лучших домах Европы. Только я хотел выпить, как вдруг слышу шум, вроде как ругань, а затем быстрые шаги и в комнату входит... кто бы ты думал? Прежняя моя. Встала у двери и молчит, а сама с меня глаз не сводит, и смотрит как-то странно. А тут и Люська появляется, и глядя на меня ошалелыми глазами, спрашивает: «В чем дело Александр?» Я человек бывалый, Мотя, но в ту минуту, честно говоря, растерялся. Не ожидал, что она меня здесь найдет. Да и как тут не растеряться. Ну представь себя на моем месте. Ты лежишь, как последний мудак, совершенно голый, с дурацким фужером, будто с флагом в руке, а вокруг стоят две разъяренные фурии, причем одна из них в пальто. Люська от злости стоит вся красная, а прежняя моя побелела и дрожит как овца перед забоем. А потом достает из кармана бутылку с уксусом, знаешь трехгранные такие, и говорит: «Саша, если ты сейчас же не встанешь и не пойдешь домой, я прямо тут же это выпью, прямо при тебе выпью, слышишь?» Люська ее стала успокаивать, а она вдруг повернулась к Люське, да как вцепится ей в волосы, да как заорет: «Не отдам, шлюха, тебе! Не отдам!» Вот это сцена была, как в кино! Люська брыкается и визжит не своим голосом: «Караул! Убивают!» А моя прежняя воет навзрыд как волчица на луну, Люську за волосы держит, а другой, в которой бутылка, норовит ее по голове трахнуть.
Ну я тут вскочил конечно, и давай их разнимать. В общем бутылку эту отобрал кое - как да их растащил в разные стороны. Они сидят, обе плачут, а я одеваюсь в темпе, а сам думаю: «Нет, хватит с меня комсомольско-молодежных ударных строек, надо валить отсюда, пока не влип в историю.» Деньги у меня были, Люська на деньги не жадная, так что на билет в любой конец страны хватило бы. Только я собрался уходить, с моей прежней плохо стало. Люська, она к тому времени уже немного пришла в себя, пошла на кухню, намочила полотенце и стала прикладывать ей на лоб. Потом обернулась и говорит, так спокойно:
- Саша, мы тут без тебя разберемся, а ты уходи, уходи Саша, и не вздумай больше сюда приходить. Ты Саша, козел, каких свет не видел, (эх, жалко не врезал тогда за козла) ты ведь не мужчина, уже кричала она, ты просто жалкий альфонс. А если ты еще, хоть только раз, хоть один только разочек, здесь появишься… Она кричала мне вслед, что я такой и сякой, и что она сделает со мной то-то и то-то, если я хоть один только раз… И эхо разносило ее противный, визгливый голос по всем этажам, но мне было все это уже до фени. Позади оставался БАМ, впереди маячил северный кавказ. Я потом еще долго думал, почему она меня альфонсом назвала. Может имя такое, а может еще что, но звучит в общем-то ничего, красиво даже. Альфонс! Она, наверное, раньше с каким-нибудь иностранцем путалась, которого Альфонсом звали, вот и запомнила. Они ведь, бабы, такие. Им что не чуднее, то лучше. А в общем-то, истерички все. Вот такой цирк, Мотя. Хотя у меня этот цирк, всего пару раз был, а в основном, всегда катило как по маслу.
Ну ладно, затрепались мы с тобой маленько, давай ка за дело возьмемся. Так что ты говоришь тебе надо-то? Адресок тебе нужен? Адресок – адресочек, где же ты дружочек… Сейчас посмотрим.
Санька вытащил из - под топчана толстую общую тетрадь, обложка которой была оклеена вырезанными из разных журналов красавицами в купальных костюмах:
- Вот она тетрадочка-то, здесь все есть, на любой вкус. Хочешь, свинарке пиши, а хочешь заведующей библиотекой. Тут вот, смотри, те адреса что подчеркнуты - это которые я уже отдал, а эти вот - свободные, Вот этот давай и возьмем. Но я тебя сразу предупреждаю: просто адрес, стоит пол плахи, а письмо написать - плаха чаю, понял?
- Понял, понял, Санек. Ты главное напиши, а я уж в долгу не останусь.
Санька взял листок бумаги, ручку, и прищурив один глаз, начал привычным, отработанным не на одном десятке писем, приемом:
«Здравствуйте, уважаемая и незнакомая Татьяна!
С пламенным чистосердечным приветом к вам, незнакомый Виталий.
Во - первых строках своего небольшего письма, прошу простить меня за то, что побеспокоил вас. Я понимаю, получив столь неожиданное послание, вы крайне будете удивлены. Не исключено, что у вас возникнет вопрос: кто я, откуда, и с какой целью вам написал? Как и от кого узнал ваш адрес? Чтобы облегчить вам решение этой непростой задачи, ибо обо мне вам ничего не известно, я постараюсь все объяснить, и хочу надеяться, что вы поймете меня и вместе с этим поймете цель моего письма. Итак, зовут меня Мотов Виталий Александрович. Мне двадцать восемь лет. Русский. Разумеется холост. Родных и близких у меня нет, с трех лет остался сиротой, воспитывался в детском доме. Профессия моя - самая гуманная. Я - врач гинеколог. В настоящее время нахожусь в исправительно-трудовой колонии, отбывая меру наказания за совершенное мной преступление. Татьяна, я думаю что не ошибусь, если у вас возникнет обо мне довольно-таки неприятное впечатление. Ведь вы во мне видите прежде всего преступника. Да не просто преступника, а еще и наглеца, пытающегося вторгнуться в вашу личную жизнь. По мнению большинства женщин, если мужчина находится в местах лишения свободы, либо был ранее судим, то он не способен ни на что святое, кроме как на подлость. К счастью, это неверно. Вы только не подумайте, что я хочу вас в чем-либо переубедить или навязать вам свое мнение. Вовсе нет. Вы вправе думать обо мне все что угодно и как угодно. Для вас я - преступник. Но об одном прошу, никогда не мерьте всех под один аршин. Ведь у каждого человека судьба складывается по - своему. Человеку свойственно ошибаться. Человек учится на ошибках. Не совершает в жизни ошибок лишь тот, кто ничего не делает. Теперь коротко о цели моего письма. Но слово цель, здесь, пожалуй, не совсем уместно. Оно звучит грубовато и слишком прямолинейно. Скорее о том, что побудило меня написать вам; о желании, робкой надежде на чудо, о бескорыстной дружбе и нежной любви. Татьяна, мне очень бы хотелось переписываться с вами. Я надеюсь, что вы понимаете сами, каждый человек, кто бы он ни был, стремится найти себе хорошего друга, товарища или подругу. Человек не может быть один, ибо одиночество - это самое страшное, что ни на есть для человека. Вот и мне хочется иметь хорошего друга, с которым бы я мог делить горе и радость, доверять ему свои сокровенные мысли, подставлять свое плечо, когда ему плохо, и радоваться его успехам так же, как своим. Я конечно понимаю, заочная дружба и переписка нас ни к чему не обязывает и ничем не связывает, кроме товарищеских взаимоотношений. Но согласитесь, что нередко заочная дружба перерастает в нечто большее и помогает найти не только настоящего друга, но и спутника жизни. Адрес ваш я узнал от одного товарища. Он мне многое рассказывал о вас…-»
Тут Санька отложил ручку и уставился на Мотова.
- Ты чего? – Осклабился Мотов.
- Да вот вспомнить никак не могу, где я этот адрес взял. То ли мне его дед Парамон дал, то ли я его из газеты выдрал. Видишь, вот тут,
Санька открыл свою тетрадь.
- В этом столбике - адреса из газет, а в этом - то что я брал у мужиков. А этот адрес почему-то в середину затесался, не могу понять к какому столбику он относится. Вообще-то он ближе к верхнему, так что, наверное, из газеты. А раз из газеты, значит была фотография, а то накладка получится. Бабы, знаешь какие? Начнет интересоваться что это за товарищ, который дал ее адрес, да еще столько о ней знает. Лучше напишем так:
«Вам, наверное, будет интерестно узнать, где и каким образом я получил ваш адрес? Что ж, это было не трудно. Я прочитал о вас в газете, и там впервые увидел ваше фото. Нелегко описать то чувство, которое овладело мной, когда я увидел вас. И хотя это была всего лишь газетная фотография, ваша улыбка, от которой веяло такой свежестью, такой юностью и непосредственностью, глубоко запала мне в душу. У меня было такое чувство, словно, после долгих лет одиночного заключения, я увидел море и морских чаек, гордых и свободных. Я сразу понял, что в моей жизни что-то произошло, что-то изменилось, что не смогу я больше жить так, как жил раньше. Я засыпал и просыпался с вашей улыбкой, я постоянно думал о вас, я представлял себе нашу первую встречу. И все таки, я долго не мог осмелиться написать вам. Я боялся, что вы не ответите мне. Да я и сейчас этого боюсь, поэтому прошу вас: «Пожалуйста, не оставляйте мое письмо без ответа. Даже если мне не на что надеяться, лучше напишите об этом. Я думаю, что главное в нашей переписке, если вы конечно ответите мне, сможем ли мы найти общий язык и понять друг друга. Ну вот, пожалуй, и все. Осталось лишь написать вам, за что я отбываю срок наказания. Конечно, всегда трудно писать о своем преступлении, но я все таки расскажу вам об этом. Как я уже писал в начале письма, я с трех лет остался сиротой и воспитывался в детском доме. Учился я хорошо, и как большинство моих сверстников, мечтал стать летчиком. Но судьба распорядилась иначе. После окончания школы я поступил в медицинский институт и, через несколько лет гинекологическое отделение больницы, одного из районных центров, открыло двери начинающему дипломированному специалисту. Этим специалистом был я. Однажды ночью, во время моего дежурства, умерла от родов женщина. Мы долго боролись за ее жизнь, но все было напрасно, удалось спасти лишь ребенка. Я очень расстроился тогда, да плюс бессонная ночь. Вот и уснул за рулем. Проснулся лишь от удара, но было уже поздно. Человек был под колесами. Вот собственно, и все мое преступление. Татьяна, я понимаю и учитываю те условия, в которых я временно нахожусь. Не исключено, что по каким-либо причинам вы не сможете переписываться со мной, а тем более быть моим другом. Возможно, просто не сочтете нужным мне писать. Ведь я понимаю: кто бы я ни был, и кем бы ни был, но для вас, в ваших глазах, я прежде всего остаюсь преступником и вы вправе меня презирать. Но тем не менее еще раз прошу вас, не оставляйте мое письмо без внимания, напишите ответ независимо от содержания. Все что я написал, я написал от чистого сердца, без какой-либо хитрости или лжи. И если вам будет интересно вести со мной переписку, напишите о себе, задавайте мне все интересующие вас вопросы, и не стесняйтесь, я охотно буду отвечать. На этом разрешите закончить свое письмо и пожелать вам всего самого наилучшего. Еще раз прошу прощения за то что побеспокоил вас. Жду вашего ответа с большим нетерпением. С уважением к вам Виталий.»
- Ну, Мотя, не расплатиться тебе со мной вовек. Это же не письмо, а целый роман, все как по - Чехову. Она когда читать будет, обрыдается как белуга, вся от слез промокнет. Так что будь спокоен, через пару писем она тебе посылку пришлет, а еще через пару - сама приедет. Ты только своим подчерком перепиши, да адрес вот не потеряй, а сейчас пора на ужин, гудок уже был.
Через неделю Мотов получил ответ на свое письмо.
- Ну вот, наконец-то и мне написали, - подумал он, - Санька и вправду чародей, стреляет наверняка.
Мотов достал из конверта сложенный вдвое листок, и прочитал следующее:
«Виталий! Как вам не стыдно! Неужели вы не нашли себе более достойного занятия, как издеваться и насмехаться над больным и старым человеком. Ведь я вам в бабушки гожусь. Мне семьдесят четыре года. Я уже почти двадцать лет как на пенсии. Стыдно, молодой человек! Что у вас там за заведение? Мне уже третье письмо приходит, и все от врачей каких-то. Там у вас что, одни, простите за выражение, гинекологи сидят что ли? Я все рвала эти письма, не отвечала, думала может адрес кто попутал, но больше нет сил терпеть это бесстыдство, и я вам говорю прямо, если еще хоть один такой врач напишет, пойду с этим письмом прямо в милицию, вот и пусть там разберутся. Все.»
Вечером, по внутреннему радио, был зачитан приказ начальника колонии о водворении осужденного Мотова Виталия Александровича в штрафной изолятор сроком на пятнядцать суток, за избиение осужденного Попова Александра Федоровича.
1979