Знак равенства между гениальностью и сумасшествием оскорбляет, не правда ли, господа? я так бы просто начал лекцию свою, если б сам не претендовал на гениальность, но, не вправе именно здесь эпатировать публику, читающую пытливо и с раздумием, начну с вопроса другого: а что же такое этот самый наш «гений»?
Чезаре Ломброзо (1835-1909), итальянский судебный психиатр и криминалист одним из первых, если, разумеется, не прислушиваться к древним, попытался рассмотреть гениальность в непосредственной связи с помешательством, правда, либо не был до конца честен, либо не решился на констатацию полного тождества этих анормальных явлений человеческой психики. Скорее всего, ввиду профессии, ведь как нам не хочется признать, что гений и злодейство вполне совместимы, а если признать право всех сумасшедших на гениальность, то придётся признать это право за многими и многими злодеями человечества.
Персональная характеристика «злой гений» вряд ли была придумана специально для либретто балета Петра Ильича Чайковского (1840-1893), наверное, она встречалась и раньше, но двадцатый (XX) век окончательно закрепил правомочность её в психиатрической палитре жизни. Теперь уже никто и не решается сразу поставить диагноз каждому новому гению по принципу «добрый – злой», зато все знают: ненормальный.
Более того, ненормальны и все остальные, если не участники, то наблюдатели истории, то есть абсолютно нормального («психически среднего», так сказать) гомо сапиенса в природе просто не существует, все больны хотя бы самой обыкновенной шизофренией, только каждый – в своей степени тяжести.
Гении больны круче всех, и это всё, что позволяет открыть интереснейшую из летописей – летопись человеческих сумасшествий, так или иначе отразившихся и запечатлённых на страницах мировой истории.
Возможно, родные и близкие Влада Цепеша, известного всему миру особенно под именем Дракула, называли его в детстве Владиком (это в переводе на современный русский, конечно)... И, внушая ему патриотические мысли и чувства, вряд ли могли даже представить себе патриотизм взрослого наследника, когда он стал править своим народом – гипертрофированно, сумрачно, болезненно – обречённый на диктаторство и, уже вследствие этого только, на легендарность. Погиб самый знаменитый господарь Валахии 9 ноября 1467 года в сражении с турками.
Дракула.
Это его настоящая (родовая) фамилия, а настоящее прозвище его – Цепеш [Тепеш], что означает «сажатель на кол» или что-то около того. Самый популярный киногерой прошлого века имеет в его лице свой исторический прообраз, вполне законно и основательно вошедший в историю. Реальный Влад, господарь Валашский с 1456 по 1462 годы, в 1467-ом снова став господарём, погиб в очередном сражении с давними врагами – турками. Война с ними, окаянными, похоже, как и для многих поколений Дракулов, стала главным делом всей его жизни. Погиб герой национального освободительного движения Трансильвании, как часто случается с героями, то ли по случайности, то ли из подлости человеческой – от руки своих же бояр.
Среди памятников древнерусской литературы есть интересное, хотя, считается, что малозначительное, произведение, рассказывающее о его деяниях. «Сказание о Дракуле» является, скорее всего, пересказом какого-нибудь доклада тогдашних или более поздних русских дипломатов. Наверное, это весьма похожее на сказку произведение больше беллетристическое (то есть художественное), чем историческое.
Цитата. «И так ненавидел Дракула зло в своей земле, что, если кто совершит преступление, украдёт или ограбит, или обманет, или обидит, не избегнуть тому смерти. Будь он знатным вельможей или священником, или монахом, или простым человеком, пусть бы он владел несметными богатствами, всё равно не мог откупиться он от смерти, так грозен был Дракула.
Был в его земле источник и колодец, и сходились к тому колодцу и источнику со всех сторон дороги, и множество людей приходило пить воду из того колодца и родника, ибо была она холодна и приятна на вкус. Дракула же возле того колодца поставил большую золотую чару дивной красоты, чтобы всякий, кто захочет пить, пил из этой чары и ставил её на место, и сколько времени прошло – никто не посмел украсть ту чару».
Приятно глазу читать об этакой лепоте, краеугольный камень это славянской культуры – неискоренимое желание иметь над собою справедливого, мудрого и посему уважаемого правителя. Посему, а не потому, что кровью и страхом пред неминуемым наказанием заслужена любовь сия и следование законам. Возможно, что и в анналах русской литературы сие весьма непритязательное произведеньице осталось навеки именно благодаря почти что политическому заказу (читай – социальной потребности) древнерусского народу, ведь правил тогда на Руси, делавшей неимоверные успехи под чутким руководством, не кто иной, как Иван III Грозный (1440-1505)… да-да, не стоит удивляться, потому как именно он опередил внука своего Ивана IV Грозного (1530-1584) в признании у народа русскаго правителем «строгим, но справедливым».
Все смертные нуждаются в моральной поддержке, только обыкновенные люди (тоже по-своему сумасшедшие) идут плакаться в жилетки и слушать слова типовых утешений и несостоятельных советов, а государи привечают деятелей искусства. Стоит вспомнить, к слову, в какие времена, например, Алексей Толстой (1883-1945) одарил советского читателя «Петром Первым», а Сергей Эйзенштейн (1898-1948) советского зрителя – «Иваном Грозным».
Любил Дракула пообедать среди трупов посаженных на кол, «много их было вокруг стола его, он же ел среди них и в том находил удовольствие. И вот однажды не повезло слуге, подававшему ему яства, не утерпел смрада мрачного, заткнул нос да ещё и, о Боже, отвернулся. Господарь спросил его: «Что это ты делаешь?» А тот отвечал, выдав слабость душевную и телесную вкупе с неверностью хозяину: «Государь, не могу вынести этого смрада», вот Дракула и преподал остальным добрый (в смысле «добротный») урок, приказав не мешкая посадить ослуха на кол: «Там ты будешь высоко, и смраду до тебя будет далеко!»
Юморок тот ещё, библейски назидательный, но и уже этот – чёрный на чём свет стоит. А свет стоит-держится ещё на одном краеугольном камне – всяк сам любит свой собственный страх до такой степени, что, когда ему этот страх ещё и наглядными примерами подтверждают, то начинает этот «среднестатистический Всяк» любить вдвойне своего преподавателя страха, и чем тот гениальней, читай «безумней», тем и сам ученик его становится прям-таки на глазах талантливей и влюблённей.
А каков стиль! Этому учиться и учиться надо современному писаке, сокровищами и выкрутасами не могущему добиться того эффекта, которого достигает (достигают) безымянные авторы бесхитростным языком своим, простыми, можно сказать, прямыми, сравнениями.
«Однажды ехал Дракула по дороге и увидел на некоем бедняке ветхую и разодранную рубашку и спросил его: «Есть ли у тебя жена?» – «Да, государь», – отвечал тот. Дракула повелел: «Веди меня в дом свой, хочу на неё посмотреть». И увидел, что жена бедняка молодая и здоровая, и спросил её мужа: «Разве ты не сеял льна?» Он же отвечал: «Много льна у меня, господин». И показал ему множество льна. И сказал Дракула женщине: «Почему же ленишься ты для мужа своего? Он должен сеять, и пахать, и тебя беречь, а ты должна шить мужу нарядные и красивые одежды; ты же и рубашки ему не хочешь сшить, хотя сильна и здорова. Ты виновата, а не муж твой: если бы он не сеял льна, то был бы он виноват». И приказал ей отрубить руки и труп её посадить на кол».
Вторую жизнь, уже нынешнюю – звёздную, древнему и безумному господарю Валахии подарил английский писатель Брэм Стокер (1847-1912), поговаривают, приятель (поговаривают так же, не приятель вовсе, а совсем наоборот - соперник... хотя, что-то тут не так) печально-одиозно всем известного Оскара Уайльда (1854-1900), тоже, кстати сказать, по всем признакам, гения порядочного и личности шизофренического порядка. На генетическо-культурной основе фольклорных славянских и румынских «упырей», «упиров», «вупиров», «вампиров», «урдалаков» и «вурдалаков» в своей магической и чернокнижной литературной мастерской он создал своего собственного графа Дракулу.
Цитата. «В дверях стоял высокий старик с чисто выбритым подбородком и длинными седыми усами; одет он был с головы до ног во всё чёрное. У него было энергичное, оригинальное лицо, тонкий нос и какие-то особенные, странной формы ноздри; рот под тяжёлыми усами был решительный, даже жестокий на вид с необыкновенно острыми белыми зубами, выступавшими между губами, яркая окраска которых поражала своей жизненностью у человека его лет. Но сильнее всего поражала необыкновенная бледность лица».
Всемирно известный роман впервые был опубликован в 1897 году, в новом веке нового тысячелетия уже прибавил очередной десяток лет к своему столетнему юбилею этот бледнолицый и кровавогубый старикан. Разумеется, англичанин не первый, кто написал о вампирах. В русской литературе, например, к теме этих страшных и странных ночных существ обращался Николай Гоголь (1809-1852), да и повесть Алексея Константиновича Толстого (1817-1875) «Упырь» вышла в свет ещё в 1841 году. Так почему же роман Стокера, а не произведения славянских или, скажем, румынских авторов, открыл тему для всего мира?
Именно потому, что обращение англичанина к «носферату» («немёртвое») – не что иное, как обращение к экзотике, а для славянина – это часть собственной культурной традиции. Кроме того, Стокер делает своего героя более глобальным, чем знающие слабости и уязвимости сих слабых мира сего (или того?) славяне, более угрожающим своим появлением уже всему, может быть, даже и миру.
«...известен повсюду в обитаемых местах. О нём писали в Древней Греции и Древнем Риме; он процветал во всей Германии, во Франции, в Индии и даже в Херсонесе; даже в Китае, который так отдалён от нас, даже там он существовал, и люди боятся его до сих пор. Он сопутствовал возникновению исландцев, гуннов, славян, саксонцев, мадьяр... по-видимому, наш вампир был тем самым Воеводой Дракулой, который прославил своё имя в войне с турками из-за великой реки на границе с Турцией... Могучий ум и железная решительность ушла вместе с ним за пределы его земной жизни и теперь направлена против нас».
В одну из ночей, почти сразу после похорон, вместе с букетом ночных цветов на могиле Брэма Стокера появилась надпись: «Ты был одним из них, теперь ты стал одним из нас». Вот такая странная и страшноватая – минимум, страшноватая – сопутствующая историйка. Наверное, это не первое литературное произведение, круто оказавшее влияние на досмертную и послесмертную судьбы своего автора.
Третью жизнь – самую, пожалуй, романтическую и красивенькую версию, то есть, буквально, киноверсию, даровал бессмертному Дракуле бессмертный же кинематограф, блудливо и обоснованно погнавшийся за прибылью, а значит за страстями человеческими, чаще всего – низменными, реже – общечеловечески-гуманными, но всегда – яркими и, желательно, таинственными. Бэла Лугоши (1882-1956), сыгравший в триумфально знаменитом фильме «Дракула» 1931 года роль самого знаменитого вампира, даже был похоронен в одном из своих театральных костюмов Дракулы. И это был как не первый, так и не последний кинематографический опыт обращения к столь безумному образу.
Фрэнсис Форд Коппола (родился – 1939), в 1992 году снявший свой по-голливудски шикарный и достоверный фильм, значит, это надолго – в будущее, надольше всех этих литераторов всех времён и народов, перенёс акцент в своей истории на love story в духе Ромео и Джульетты с коварствами и обознатками, приводящими героя к проклятиям Господу и ответному проклятию Оного – не менее жестокого и справедливого правителя, чем сам Дракула. В общем, нашла коса господаря земного на камень владыки небеснаго. Не сошлись, так сказать, характерами, а в результативном хэппи-энде, как и положено, побеждает любовь – она побеждает и четырёхсотлетнюю разлуку двух любящих сердец, и смерть, и бессмертие... то бишь безжизние. Надо честно признать, Копполе счастливый конец удался на славу – до прозрачной и чистой слезинки, катящейся по щеке расчувствовавшегося и напуганного кинопотребителя...
В родовом замке Дракулов на могиле Влада-Сажателя на кол, а таковая в природе имеется вне зависимости от того, есть в ней что или нету там ничего, как и положено могиле национального героя – цветы. В Англии, на могиле Стокера – тоже, может быть, и не часто, но всё же есть. А сами они, возможно, ходят по миру в обнимку ночами, выполняя свою, если можно так выразиться, «физиологическую программу»: ищут невинные жертвы, всё же повинные в безверии, ведь, если знаешь и веришь, то уберечься от вампира достаточно легко, пьют их обывательскую самонадеянную кровь, чтобы продолжить свою незаурядную жизнь вне жизни, и множат, множат и без того уже многочисленное племя вампиров. Бойтесь, носите только освящённые нательные кресты из серебра (не из золота!), ешьте чеснок и никогда не приглашайте вампира в дом, потому как, стоит это сделать один только раз, больше потом ему приглашение не понадобится – он сам придёт.
Предваряя непосредственную (только задумайтесь – не по средствам) беседу о самом таинственном и непревзойдённом на сей миг гении пророчества, каким, безусловно, явил себя миру Мишель Нострадамус, стоит вновь обратить внимание на предмет разговора о гениальности и помешательстве как явлениях одного порядка. Иоанн с «Апокалипсисом» был ощутимо раньше, к его услугам – минимум, два тысячелетия истории плюс необозримое будущее для подтверждения предсказаний и «подгонки» прорицаний под последствия и последствий под прорицания, чем человечество всегда старательно грешило. Убедительно одним из первых позволил себе сравнить гениальность и безумие Чезаре Ломброзо, окончательного знака равенства, правда, поставить так и не решившийся, но приводимыми примерами в своей книге «Гениальность и помешательство» невольно, возможно, что и вовсе не желая того, или не очень того желая, но достаточно убедительно подсказавший будущим поколениям психологов и судебных экспертов возможность такового равенства.
Мишель Нострадамус (Мишель де Нотрдам) родился 14 декабря 1503 года. Умер на рассвете 17 июля 1566 года от разрыва сердца, накануне предсказав в присутствии помощника и биографа Жака Шавиньи свою смерть. Надпись на надгробии прорицателя гласит: «Здесь покоится прах Мишеля Нострадамуса, единственного из смертных, волей небес удостоенного милости записать своим почти божественным пером события грядущих лет».
Нострадамус.
В 1525 году Король Чума косил свою верноподданную человеческую жатву – опустошал Монпелье и его окрестности, люди при жизни сами шили себе белые саваны, готовясь к собственным похоронам, даже если ещё и не были заражены. И вот тут-то вполне в духе времени рыцарем-защитником выступил на поединок с грозным и великим врагом двадцатидвухлетний студент-медик Мишель Нострадамус. Выступил и победил, как и положено настоящему герою. Поражённые его успехами, профессора выдали ему диплом доктора медицины, получив который, он почти сразу же возвращается на поле битвы. Вернее сказать, на поля сражений, ведь чума свирепствовала, нежданно вспыхивая, по всей Франции: в Каркассоне, Тулузе, Нарбонне, Бордо.
...
Мотор разовьёт сумасшедшую скорость,
Тараном пробив неприкаянный век.
Война будит мысль человека, который
Науке даёт Прометеев разбег.
...
Некоторые пророчества Нострадамуса выглядят как какие-то уж больно общие рассуждения на тему грядущего будущего... более того, кажутся элементарно выведенными на основе обыкновенного исторического опыта человечества. О каком моторе, например, идёт речь в вышеприведённом катрене (четверостишии): паровом двигателе, или – внутреннего сгорания, а может быть, о реактивном? В любом случае, разумеется, наиболее подходящим это предсказание кажется веку двадцатому, подтвердившему главное в нём: все достижения науки и технического прогресса ставятся на службу войне, более того, часто именно война выступает в роли главного стимулятора научных исследований и развития новых технологий...
По словам провансальских хроник, возвращения в знакомые города становились подлинным триумфом: спасённые больные встречали его у ворот своих домов, юноши и девушки шли впереди и разбрасывали на пути его цветы, знатные люди наперебой приглашали остановиться в их доме и провести время в их семьях – никакого короля, принца или графа не встречали здесь лучше. И ещё он пропагандировал правила гигиены, призывая население пользоваться мылом, а для улучшения климатических условий каналы рыл, теперь это называется «мелиорация».
Но, как это ни обидно и жестоко случается в нашей жизни, совершенно нежданно трагедия подстерегла удачливого врача – спустя три года после женитьбы, главный враг его, король Чума, не простив своих поражений, нанёс в 1537 году Нострадамусу сокрушительный удар: забрал жену и детей.
...
Расплавленным золотом светится небо,
Чудесный огонь стал убийцей людей,
В открытьях есть зло без духовного хлеба,
Изгнанье и смерть появились везде.
...
Нетрудно увидеть в этом четверостишии описание взрыва атомной бомбы, и опять великий предсказатель указывает нам на то, что использование научных открытий без разумного (в данном случае – духовного) подхода ведёт к трагедиям глобального масштаба...
В 1555 году Нострадамус издаёт в Лионе серию пророчеств, коммерческий успех которых сразу же был необыкновенен, а тем паче стал сумасшедшим после того, как в 1559 году сбылось пророчество о гибели царствующего монарха Генриха II на рыцарском турнире, – вплоть до подробностей: «молодой лев победит старого... он ему проколет глаз...» Триумф после этого события стал двойственен, иначе в те времена и быть не могло: предсказателя стали подозревать в чернокнижии и колдовстве.
Теперь Нострадамус страдал от несправедливого подозрительного и порою грубого к нему отношения населения, пока за два года до его смерти город Салон в Провансе, где уже с давних пор проживал Нострадамус, не посетил король Карл IX, в ответ на приветствия выехавшей встречать его к воротам города знати сразу же сказавший: «Я прибыл в Прованс только для того, чтобы увидеть Нострадамуса». После чего многие из разговаривавших с Нострадамусом стали становиться перед ним на колени, теперь при входе его в церковь люди вставали и почтительно кланялись ему.
«Уже с давнего времени и многократно я предсказывал задолго до событий то, что впоследствии сбывалось... если бы я открыл то, что должно произойти в будущем, то все те, которые в настоящее время являются представителями правительства, сект, религий и вер, нашли бы всё это столь малосогласным с их мелкими представлениями, что они прокляли бы то, что будущие века узнают, увидят и оценят... я скрыл свой язык от черни и перо от бумаги, но потом я решился сделать сообщения при помощи тёмных и двусмысленных сентенций о некоторых будущих, даже весьма близких событиях, но, чтобы не скандализировать мелкие самолюбия, я писал тем более туманно, чем более пророческим я считал то, что хотел сказать... Я составил пророческие книги, содержащие каждая по сто (отсюда название – «Центурии», то есть одновременно и «Столетия», и то, что в каждой книге именно по сто катренов) четверостиший астрономических пророчеств, смысл которых я сознательно заклепал и которые доведены до 3797 года».
...
Столетья отыщут забытые книги.
Мой факел в иных оживёт временах,
Где троны исчезнут в восстаньях и сдвигах,
И принцы в могилах прочтут письмена.
...
Так что мужайтесь: до Конца Света по Нострадамусу нам осталось без году тысяча восемьсот лет, меньше, чем прожили в эпоху развитого христианства. Довольствуйтесь околотелевизионными переживаниями трагедий Титаника и Чернобыля, а о глобальной СуперПуперМуперКатастрофе забудьте пока. Кстати, и к разрушению небоскрёбов-близнецов в Нью-Йорке почти сразу же тоже нашёлся подходящий катрен.
К проблеме отношений пророка со временем Мишель Нострадамус подходит вполне в духе современных теорий времени: «[Пророки через вечного Бога и добрых ангелов получили дар предвидения, при помощи которого] они замечают далёкие вещи и имеют возможность предвидеть будущие события... из самого факта абсолютной вечности, включающей в себя все времена...»
Если даже и сейчас, в конце второго тысячелетия это не совсем и не всем понятно, то каково же, интересно, бывало смятение тогдашних, современных ему, смятенному, оплотов науки? Правильнее, правда, будет сказать, оплотов против науки – астрология, тогда ещё не сброшенная с весов познания мира, выступала наравне и часто даже впереди остальной науки. Религия посему боялась её так же, как и астрономии с математикой.
Идеологи всех трёх ветвей европейского христианства (редкий, если не редчайший или единственный пример такого рода) съединодушничали, клеймя результаты более чем подозрительного, но – обидно результативного, творчества пророка «ложными и возмутительными», а самого автора «бесполезных астрологических предсказаний», нагло пытавшегося открыть божественные тайны – «чудовищем кощунства». Слава Богу, тогда ещё не научились злоупотреблять психиатрией и её современными карательными диагнозами, а то б не миновать прославленному доктору и строителю водоканалов самой обыкновенной что ни на есть психушки, и это был бы лучший исход, если вспомнить честно, что пик инквизиции пришёлся именно на пик Возрождения!
...
Славянский народ под ненастливым знаком,
Их тюрьмы и песни царям их не впрок,
На смену придёт, как священный оракул,
Схоласт и догматик, и ложный пророк.
...
Думается после таких строк, что есть что оценить и обдумать и нам, русским, в пророческом наследии мсьё Нострадамуса.
...
Проснётся Восток в восемнадцатом веке.
Там даже снега оживут под луной.
Весь Север великого ждёт человека:
Он правит наукой, трудом и войной.
...
Хотя, думается нам, внимательно вчитывающимся в столь таинственное и посему кажущееся опасным чтиво, надо ещё проверить искренность переводчиков-толкователей, из благих намерений, возможно, зачастую буквально притягивающих за уши пророчества, а точнее – переводы пророчеств, к уже случившимся событиям.
...
Великая женщина Север разбудит,
И блеск всей Европы к себе приведёт,
При ней два затмения мир не забудет,
И Польша к великому горю придёт.
...
Да, нам, действительно, очень думается, когда путём попадания через органы зрения в незащищённые наши мозги души и сердца капают столь таинственные и порою страшные крупицы информации о нашем же будущем.
...
Мне страшен неведомый третий правитель
Загадочной варварской снежной страны,
Его же соратники им же убиты,
И старость его только ад охранит.
...
В прозаическом «Послании Генриху II», в так называемом «Большом Апокалипсисе Нострадамуса», вошедшем помимо катренов в текст VII Центурии, есть такие, например, таинственные строки: «А весною и после неё произойдут грандиозные перемены, падения королевств и великие землетрясения; и всё это сопряжено с возникновением нового Вавилона, мерзкой проституцией, отвратительной духовной опустошённостью, и это продлится 73 года и 7 месяцев». Современные толкователи связывают это с 1917 годом, притом срок, отпущенный Нострадамусом коммунистическому режиму, истёк в 1991 году, эту дату относят к выборам президента России. Окончательной же датой выяснения отношений с коммунизмом как не привившейся новой религией толкователи «Центурий» считают 2025 год, когда, по их мнению, в последний раз будет отмечаться годовщина октябрьского переворота.
...
Конец октября двадцать пятого года,
И век двадцать первый с тягчайшей войной,
Крушители веры своих устыдятся народов,
Шах Персии смят египтянской враждой.
...
К беспорядкам людей толкнёт длительное состояние войны, в которой, по слухам, Китай объединится с арабами против России, а Персия (Иран? Ирак?) подружится с нами против них. Предполагается, что с 1990 по 2025 год рухнет окончательно престиж революций перед нарождающимися некими новыми ценностями, а пострадавшая в войне Россия станет центром возрождения мирового христианства.
После Нострадамуса наиболее остро проблемы пространства и времени поставил Иммануил Кант (1724-1804), при жизни же ещё и наречённый современниками безумцем. По Канту время, точнее сказать, деление его на прошлое, настоящее и будущее – есть не что иное, как чувственная иллюзия, необходимая человеку для познания, иначе бы, мол, всё целиком и сразу же произошло одномоментно. Ограничитель, поставленный Богом человеческому сознанию, не позволяет познать мир одномоментно, однако, видимо, не всякому человеку. Некоторым представителям рода людского, как то Кассандре, Иоанну Богослову, Мишелю Нострадамусу, всё-таки удалось проглянуть завесу времени и даже поделиться с благодарным (относительно и подозрительно благодарным) неблагодарным человечеством своими знаниями.
Собственную смерть Нострадамус тоже предсказал, правда, этому можно только верить, а знать точно невозможно, ибо изложены обстоятельства его смерти его учеником, утверждающим, что накануне вечером, страдавший подагрой, болезнью гениев и шизофреников, он произнёс: «Вы меня не увидите в живых при восходе солнца», несколькими днями ранее написав в эфемеридах (календаре) Жана Стадиуса по-латыни: «Здесь приближается смерть».
Знакомясь со стилем, языком, образностью «Центурий», можно, конечно, обвинить пророка, что написаны его пророчества в слишком уж большом количестве и слишком уж универсально: что-нибудь обязательно да сбудется. Но цель пророчества всегда была не в том, чтобы предотвратить некое конкретное событие или посодействовать таковому, а в том, чтобы предупредить о возможности какого-то события, оставив за человеком прежнюю свободу воли не только трактовать историю, но и, если и не творить, то участвовать в ней, ведь даже узоры на ладонях, коими занимается другая пророческая наука – хиромантия, меняются с возрастом человека в зависимости от жизни, которую он ведёт. Скорее даже от того, что именно он ведёт эту свою жизнь, а не она его. Так что, как ни обвиняй своих пророков задним числом прозревающее истину человечество, а Нострадамус сочинил великую книгу, коли до сих пор упражняются в её чтении, переводе, расшифровке и толковании другие безумцы рода человеческого.
Столь умиротворённые места, исполненные будто нисходящей с самого неба благостию, на меня производят однозначно положительное воздействие: хочется остаться здесь навсегда, поселиться среди достойных внимания и общения людей, забыв о том, какими порой несуразностями наполнена была их жизнь когда-то. Ни Влад, ни Мишель не произвели на меня сколько-нибудь неблагоприятного впечатления. И даже тогда, когда всегда убедительно бдительный доктор Ломброзо в какой-то миг нарушил непринуждённость нашей утренней беседы за завтраком немного неуместно и излишне по-современному тривиально прозвучавшим вопросом: «Влад, ты не хочешь об этом поговорить?», – Дракула будто ничуть не расслышал его, только указал в мою сторону вилкой (так ему было удобней, потому как я сидел справа; что и говорить, если б я находился по левую руку от него, он, наверное, воспользовался бы ножом) и произнёс доброжелательно: «Доктор, Вы же собирались поговорить с Вашим гостем, а не со мной».
Когда лучи солнца пронизали крону великолепно ухоженного парка, иллюзорно подчеркнув будто изнутри светящуюся изумрудом свежесть и жизненную энергию газона и восполнив и без того приятное утро ещё более умиротворяющим светом положительной цветовой гаммы, мы уже закончили завтрак и решено было пройти на свежий воздух перед началом экскурсии.
Ломброзо.
Гид мой, профессор юридической психиатрии и криминальной антропологии Чезаре (Lombroso, Cesare; по-русски его можно звать и Цезарем, что было бы весьма подходяще с точки зрения соприкосновения с темой наших с ним исследований о близости, или даже равенстве, между гениальностью и сумасшествием) Ломброзо, родился в 1836 году (если верить Брокгаузу с Евфроном, у коих, впрочем, точная дата не приводится, в данном случае – взята из других источников в единении с годом) 18 ноября в Вероне… если же поверить Большой Советской Энциклопедии, то – 6 ноября в 1835 году. Я хотел было прояснить вопрос у самого доктора, но – только в случае, если это будет к месту, а разговор наш как-то уходил всё дальше и глубже в научные дебри.
– Надо признать, уважаемый коллега, что многим сама идея показалась тогда сумасшествием. Обидным сумасшествием. Первые главы этой книги (Genio e follia, «Гениальность и помешательство», 1864 – прим. авт.) я написал в 12 дней, находясь как бы под влиянием некоего экстаза (raptus – лат.), во время которого мне точно в зеркале с полной очевидностью представлялись соотношения между гениальностью и помешательством.
– Но ведь это блестяще доказывает, что Вы сами, доктор, либо гений, либо… – я, разумеется, попытался пошутить. Всего лишь, либо и то, и другое.
– Что ж, мне и самому не было ясно, к каким серьёзным практическим выводам может привести созданная мною теория. Теперь, по прошествии стольких лет я склонен в глубине души констатировать факт полного совпадения этих явлений, только, разумеется, никому не признаюсь в этом и редактировать книгу не соглашусь, даже и не просите.
Честно говоря, никто и не думает заставить профессора дописать книгу, так как одна из прямо доказанных и учтённых психиатрами маний – графомания (здесь речь идёт не о «творениях» большинства нынешних лоточных горе-писателей и тех, кто ещё только намерен покорить эту достойную приложения сил физических и духовных вершину, речь о болезни – невозможности «графомана» жить «не пиша»), – поставляет нам таких желающих сонмами, и кроме того, нынешние психиатры обладают такими неуёмными источниками информации, какие и не снились моему уважаемому Ломброзо, всего лишь руководившему всего лишь одной клиникой – Клиникой душевных заболеваний в Пейзаро, не свозили же ему туда гениев со всей Европы на поселение в соседних с сумасшедшими покоях. Только Интернет один чего стоит – с его публичностно-одиночественным существованием напоказ, с его безответственным существованием под защитой изощрённых «ников» и безликих «аккаунтов».
– Она дала ключ к уразумению таинственной сущности гения и к объяснению тех странных религиозных маний, которые, не смотря на развитие наук и технический прогресс, возвращаясь в мир снова и снова – во всё более совершенных обличьях, являются до сих пор ядром великих исторических событий. Кто бы мог подумать, что моя теория, выведенная, между прочим, как теперь модно правильно говорить, статистически на широко представленном и разносторонне проанализированном материале, установит новую точку зрения на художественное творчество гениев.
Итак, непонятно когда родившийся в семье состоятельных земельных собственников (интересно, это статус или профессия? Но так пишут в биографиях… определённо, надо допросить самого доктора, обязательно воспользовавшись современненьким каким-нибудь полиграфом, чтобы не соврал), Ломброзо получил образование в университетах Павии, Падуи и Вены. Философия позитивизма, интеллектуальным адептом которой сформировал себя Ломброзо, утверждает приоритет научного знания, полученного экспериментальным путем, чему и обязаны мы столь широко представляемой в исследованиях учёного криминалиста фактической доказательной базой.
Кстати будет упомянуть, что именно Чезаре Ломброзо первым использовал при допросах приборы, снимающие физиологические показатели состояния преступника, фактически предвосхитив, а возможно, и вдохновив появление всем теперь известного полиграфа – детектора лжи.
В случае Чезаре Ломброзо это был плетизмограф (1895 г.), наглядно писавший на ленту колебания объёма руки допрашиваемого. Одним из первых задокументированных случаев такого применения медицинских приборов, после которого допрашиваемый был оправдан, стал допрос, когда Ломброзо с помощью плетизмографа отследил у подозреваемого незначительные изменения пульса во время математических вычислений. Когда же подозреваемому демонстрировали изображения израненных детей, в том числе – и фотографию убитой девочки, «никаких внезапных изменений» не обнаружилось. Ломброзо сделал вывод о непричастности подозреваемого к убийству, что позже подтвердилось результатами расследования.
Чезаре (походя он предложил мне общаться по-свойски — без отчеств и регалий) продолжал свою речь, ставшую вступительной к нашему дальнейшему перемещению под своды клиники. «Дома отдыха, не иначе!» — почти что сердито поправил психиатр бородатой и обширной наружности, на миг изменив более подходящей ему вальяжности в речи и движениях.
– Что может быть убедительнее фактов и кто станет отрицать их? Разве только невежды, но торжеству их скоро наступит конец. Знакомьтесь, коллега… – тут он представил меня (собственное имя я здесь не оглашаю по понятным, возможно, только мне – понятным, причинам) двум очень какого-то мраморного вида мужчинам, сразу с явным облегчением оставившим свой, по всей видимости, долгий и порядком поднадоевший спор. Почему они казались мраморными, я не понял, никаких пятен гипса или грима, ни даже муки на лицах их, равно как и на телах и речах, не было. – Господа философы Аристотель и Платон. Я думаю, Вы не сочтёте меня лукавым за то, что скажут они сейчас именно что нужно мне, я ведь заранее попросил их поразмыслить на тему нашего расследования, и они любезно согласились.
Аристотель со всеобщего тут же последовавшего молчаливого согласия начал первым:
– Многие делаются поэтами и пророками под влиянием приливов крови к голове. А Марк Сиракузский, например, писал довольно хорошие стихи, пока был маниаком, но, выздоровев, утратил эту способность. Кстати, знаменитые поэты, политики и художники были частью меланхолики и помешанные, или – мизантропы вроде Беллерофонта. Теперь мы видим это и в Сократе, Эмпедокле, Платоне, – он учтиво кивнул второму присутствующему меж нами древнему греку и, когда тот ответил, всё это заняло времени немного, и в беседе прозвучала, хоть и маленькая, но значимая, пауза, продолжил. – и других. Сильнее всего – в поэтах. Люди с холодной, изобильной кровью бывают робки и ограниченны, а люди с горячей кровью – подвижны, остроумны и болтливы.
Чезаре развёл руками, видимо, очень довольный получаемыми подтверждениями, выдавать которые продолжил Платон:
– Бред совсем не есть болезнь, а, напротив, величайшее из благ, даруемых нам богами; под влиянием бреда дельфийские прорицательницы оказали тысячи услуг гражданам Греции, тогда как в обыкновенном состоянии были совсем бесполезны. Случалось, когда боги посылали народам эпидемии, кто-нибудь из смертных впадал в священный бред и, став в одночасье пророком, указывал лекарство против болезни. Особый род бреда, возбуждаемого Музами, вызывает в душе человека способность выражать в прекрасной поэтической форме подвиги героев, что содействует просвещению будущих поколений.
– Спасибо, господа, мы ещё поговорим об этом. – доктор пригласил меня пройти дальше, направляясь в шикарную светлую рекреацию, более, конечно, являющую собой некий очень огромный бельведер, стеклянный купол которой прямо дарил нам небо. – Демокрит, кстати… он, правда, сейчас в отлучке… так вот, он прямо говорил, что не считает истинным поэтом человека в здравом уме. Теперь мне с долей иронической горечи следует признать, что не я первый обратил внимание на сходство гениальности и безумства. Идея носилась в воздухе, как говорится, и довольно долго, согласись, мне осталось только положить её на бумагу, предварительно выверив систематическими наблюдениями.
Жизнь Ломброзо не была подобной безоблачному небу над нашими головами, в молодости ему довелось отсидеть в крепости по обвинению в участии в движении за объединение Италии… дело благородное, за такое не грех и срок оттрубить, и, видимо, именно этот опыт стал одной из причин дальнейшего научного творчества ставшего в последствии самым, наверное, знаменитым, невзирая ни на какие заблуждения и ошибки, судебного криминалиста.
– Само по себе искусство адресуется не к разуму, а к чувственному восприятию человека, а если к разуму когда и взывает, то достаточно вторично, так сказать, опосредованно. Знакомьтесь, коллега, это человек, крайне ассоциативным видом искусства – музыкой – добивающийся потрясающих результатов. Силой воздействия на умы и чувства слушателей с ним не сравнится ни один гипнотизёр.
В этот момент нас, едва кивнув доктору, ещё меньше – мне, почти сбил с ног похожий на крючконосую бабу Ягу черноволосый и какой-то слишком уж длиннопальцый субъект, не узнать которого я не мог.
Среди имён на красиво-витиеватыми виньетками украшенных табличках много попадалось незнакомых, но те, что были известны мне, потрясли самой только возможностью допустить мысль, что эти люди – сумасшедшие. Великие сумасшедшие. «Паскаль», – гласила одна из них, соседняя – «Монтескьё». Напротив – «Наполеон» и «Ньютон». Дальше я уже не успевал мысленно находить подтверждений единства гения и безумства в представленных вывесками персонажах: Цезарь, Вольтер, Достоевский, Эйнштейн, Гёте, Кант, Гейне, Моррисон, Пётр Великий, Байрон, Микеланджело, Гайдн, Данте, Чингисхан, Лафонтен, Моцарт, Куросава, Сталин, Гофман, Сократ, Шекспир, Фрейд, Ленин, Шиллер, Россини, Руссо, Александр Великий, Авиценна, Гитлер, Гендель, Распутин, Глюк, Галилей, Леонардо, Гоголь, Свифт, Иван Грозный, Лютер, Дидро, Рафаэль, Архимед, Колумб, Шопенгауэр… от столь частого кругового вращения из стороны в сторону и неуспевания моего принять в себя столь огромную информацию голова моя закружилась, имена мелькали как… станции метро, как строчки в прейскуранте или меню, как фамилии – в телефонном справочнике, как сливающиеся в единое целое слова газетной статьи, как текущие зелёным дождиком по ветровому стеклу экрана цифры и символы в «Матрице», как абракадабра на чёрном экране монитора заартачившегося компьютера.
– Как любой уважающий себя психоисследователь я не вправе игнорировать явления, называемые паранормальными. – наверное, оказывая услугу мне, Чезаре воспользовался словом из современного глоссария. – Конечно, в большинстве случаев феномены спиритизма происходят от самих медиумов, а никак не от потусторонних сил. Но буду честен до конца, разоблачив явное шарлатанство, что было нетрудно, несколько случаев, кажущихся на первый взгляд фантастическими, я всё-таки признал действительными. Впрочем, я ограничился только констатацией факта, но не предлагаемых им объяснений. Теории даже настоящих медиумов, ясновидящих, спиритуалистов и иже с ними всяческих прочих телепатов выглядят более похожими на бред сумасшедших, чем на научно выверенную систему знаний.
Мне, честно говоря, сильно хотелось на свежий воздух, хоть и здесь было по-современному неплохо, вполне свежо и не сухо, это же не обычная гостиница…
– Великим писателям-алкоголикам, например, присущ свой особенный стиль, отличающийся холодным эротизмом, обилием резкостей и неровностью тона, ведь разнузданная их фантазия слишком быстро бросается из огня самой мрачной меланхолии в полымя самой неприличной весёлости. А как они любят описывать сумасшедших, пьяниц и самые мрачные сцены смерти! Да, – едва приостановившись, он покрутил пальцем у виска. – и самих себя.
Тут я окончательно завис и поклялся в следующий раз прийти с диктофоном… не в смысле того, что что-то только что упустил, а в том даже, чтобы ничего больше не упустить.
«Краниографом» называется то самое визуально весьма знаменитое приспособление из криминального кино, с помощью которого измеряются части лица и головы (наглядно вспоминается прославленная «Кровавая надпись» из «Приключений Шерлока Холмса и доктора Ватсона»). И почти никто не подозревает, что именно Чезаре Ломброзо является автором этого прибора для выявления так называемых «атавистических признаков» личности, с рождения наделённой некими преступными наклонностями.
«Стигматами» являются, например, сплющенный нос, низкий лоб, стеклянные, холодные глаза, налитые кровью, большой, часто орлиный, загнутый вниз нос, развитые клыки, челюсти и скулы и тому подобное. Ввиду получаемой таким образом возможности исследовать склонность человека к преступлению, Ломброзо выдвигает идею, что наилучшая стратегия общества в отношении «прирожденного преступника» (почти так называется – L’uomo delinquente, «Человек преступный» (1876 г.), – едва ль не главная книга в жизни Ломброзо-криминалиста) – избавиться от него, лишая свободы или жизни. Страшно. Или нет? Против этого поругались все кому ни попадя: и капиталисты с социалистами, и практики с теоретиками, и идеалисты с материалистами. Никому не мог понравиться такой излишне методичный, промеренный линейками и циркулями взгляд на преступника.
Хотите смейтесь, а может – плачьте, но век с хвостиком спустя, как ни странно, подобные измерения проводятся в большинстве стран мира, и не только для армии и спецслужб. Парадоксально, но Ломброзо обнажил проблему ответственности самого общества за взращивание преступности в противовес официальной юриспруденции, безоговорочно судящей индивидуума, какими бы обстоятельствами ни были продиктованы его действия.
Психокриминологические идеи Ломброзо завоевали широкую известность в России, книги его неоднократно издавались, и в 1897 году, приняв участие в съезде русских врачей, знаменитый криминалист получил восторженный приём. Позже в мемуарах он осудил полицейский произвол и авторитарное правление в России. С ба-альшим приветом из конца XIX в начало XXI века! – именно такими словами опечалился я весело, когда, готовясь к встрече с великим сумасшедшим судмедэкспертом, наткнулся на столь нелицеприятную для патриота оценку. Века проходят, а не меняется, ровным счётом, ничего, кроме средств связи и передвижения…
Советская криминалистика согласно критериям классового подхода окрестила Антропологическую школу уголовного права «ломброзианством», подвергнув особой критике учение Ломброзо о прирожденном преступнике, как противоречащее принципу законности и имеющее антинародную направленность. О-ох, да чья б-то дворова девка красну пестню-то мычала!
– Приходится признать, психопаты имеют нечто весьма общее не только с гениями, но, к сожалению, и с тёмным миром преступлений. – Ломброзо вздохнул. – Но если всё же вернуться к литературе, то в этом виде человеческой деятельности замечательны чисто патологические принципы определения безумства: излишняя тщательность отделки, злоупотребление символами и эпиграфами, преувеличенная погоня за новизной. А так же претензия на остроумие, излишняя систематизация…
Увлёкшись, мы и не заметили, как стела солнечных часов стрелкой-тенью своей продвинула наше время к обеду, я проводил профессора до двери с табличкой, гласившей «Ломброзо», где он, прощаясь, подписал и подарил мне свою книгу. Хотел бы и я сделать то же самое, но – увы.
«Всё прейдёт, и не забудьте, молодой человек, увлекаясь разного рода интересными теориями и практиками, что среди гениев встречаются помешанные и между сумасшедшими – гении. Но было и есть множество гениальных людей, в которых нет и намёка на умопомешательство, кроме некоторых… ненормальностей в сфере чувствительности.
Ваш друг Цезарио.»
Удивительно, как вполне ещё современные персоны, значительно влияющие на ход истории, не успев даже толком дать дуба, почему-то успевают обрасти легендами, а некоторые с добровольной помощью самоотверженных поклонников-кумиротворцев и при явном попустительстве Всевышнего (????–????), излишне увлёкшегося ныне теорией и фатально пренебрегающего практикой божественного управления, умудряются, к тому же, обзавестись своими собственными мифологиями, вступающими в конкуренцию с мировыми религиями, а уж после смерти главного персонажа, вообще, расцветающими злыми цветами боли на буйствующих просторах умоконтинуума Земли, развращённо потерявшего всякий страх Божий.
Пришелец Элвис (1935–1977), например, всего лишь вернулся на свою космическую прародину — по окончании, всего лишь, недолгой командировки. Великий и ужасный волшебник Тимоти Лири (1920–1996), божественное проклятие нескольких поколений праведно исполняющих свою миссию родителей и проклятое божество стольки же поколений детей, ищущих подлинной реальности, просто переселился в виртуальное пространство... Гитлер (1889–1945), как и Чингисхан (1155, по версии мусульманских историков, или 1162 (1167), по китайским источникам,–1227), как и многие другие все-все-все, намотанный на колёса любви, вовсе, говорят, не умер — широки вы, амазонские джунгли: редкая пиранья долетит до середины леса, кишащего дикими обезьянами, донами Адольфо Шиккльгрруббо, Педрами всех мастей и тётушками доннами Розами де Альвадорец.
Чингисхан.
Недолго продлилось счастливое, отнюдь не босоногое — обутое в гутулы (возможно, в башмаки; слово «башмак», кстати, как и «колпак», и «ямщик» — монгольского происхождения, но об этом — позже), детство Тэмучина (Тэмучжина), сына Есугей-батыра (Ясугай-Баатура), внука или правнука (даже возможно, прапраправнука; трудно спустя 8 веков точно сказать: свидетели и метрики гражданского состояния запропастились куда-то в монгольскую Лету) Хабул-хана, первого значительного монгольского правителя, впервые объединившего в XII веке несколько племён и родов в союз «Хамаг моногол улус».
Легенда гласит... легенда ли? В общем, то самое, что сейчас трактуется пред светлый лик человечества как биография человека, оказавшего во втором миллениуме... простите, тысячелетии самое великое влияние на историю этого самого человечества, гласит, что во время поездки, целью которой являлся поиск будущей жены Тэмучжину, которому было только девять-одиннадцать или тринадцать-пятнадцать лет... привыкнем же к неточности многих дат, во всяком случае — ранних биографических, до провозглашения ханом всех монголов... будущий великий император, самый великий из всех, каких когда-либо носила земля, лишился отца.
Ведущий, видимо, начало своё с первобытно-чистого времени (впору вспомнить киплинговскую Африку) и посему несовершенно благородный древний монгольский закон требовал перемирия на степной стоянке возле воды даже от врагов, но коварные татары, с монголами тогда ещё не объединённые ни исторически, ни филологически — в татаро-монгол, повстречавшиеся на обратном пути, насмерть отравили слишком доверчиво отнёсшегося к их подношению Ясугей-багатура (батыр, баатур, багатур — богатырь?!). Некоторым родственникам малолетний наследник показался слишком ненадёжным гарантом власти, негодным в президенты, и племя, до того бывшее одним из сильнейших, распалось... Тэмучжина просто ограбили, более того, дабы не представлял в будущем опасности, заковали в колодки и оставили при себе, чтобы благополучно по благородным степным законам убить не раньше, чем в возрасте взрослого мужчины — когда вырастет выше колеса.
Но мальчик, положившись на волю великого Тэнгри, верховного языческого бога монголов, и доверившись, как считается, помощи старика, приставленного к нему поскорее «откормить» опасного пленника до необходимой для казни «взрослости», сбегает из враждебного племени и находит в бескрайних монгольских степях свою семью, теперь нищенствующую. Надо признать, что у не менее коварных, чем те татары, родственничков был вполне серьёзный повод не признать Тэмучжина вождём — мать его Оэлун была родом из племени меркитов, а значит, он не был чистокровным монголом. Исторические, вернее сказать, признаваемые историческими, источники утверждают, что нетипично для монголов рыжеволосый Чингисхан и во всём остальном не очень-то походил на истинного монгола.
Интересно, что на китайских портретах он больше походит на китайца, а на среднеазиатских — на «среднеазиата», прошу простить за изобретение слова, коим, чтобы не навлечь на себя праведного гнева, отдав предпочтение бездоказательно, попытался объединить все народы, претендующие на это генетическое и историческое наследование. А таковых ныне объявилось немало: буряты, якуты, казахи, китайцы, киргизы, татары, собственно монголы и даже — не верь глазам своим, белый человек! — украинцы...
Собственно говоря, для нынешних деятелей искусства самым интересным и многозначным периодом этой воистину фантастической биографии стала жизнь Тэмучжина, а не следующей его ипостаси — Чингисхана. Именно на этих малозасвидетельствованных и недосочинённых по принципу единообразия, воистину бескрайних для воображения, просторах можно теперь фантазировать на тему формирования личности исторического персонажа, признанного ныне «Человеком второго тысячелетия». Что и делают, сломя головы и не жалея киноплёнки и бумаги, а так же и мирового виртуального пространства исторических, околоисторических, псевдоисторических, политических — самых всяких, сайтов, информационно переполняющих жёсткие диски бесчисленных серверов.
Историкам же и политикам (у этих, вообще, особенный интерес, ведь с кого-то же надо лепить многотрудную, полную невзгод и опасностей карьеру, да такую, чтобы, если с Землёй и её непутёвым народонаселением ничего глобально-нехорошего не приключится, человеком тысячелетия в следующий раз провозгласили именно, сами понимаете, кого) более интересен второй период жизни, тот самый, что повлиял на ход истории уже после ставшего эпически-эпохальным курултая, собранного Чингисханом в 1206 году для, собственно, провозглашения себя Чингисханом — великим ханом всех монголов.
Кстати будет заметить, что не только историкам, политикам и искусствотворцам есть что почерпнуть в жизни вышеозначенного героя. Религиозные деятели в описаниях, оставленных путешественниками, могли бы, например, без труда обнаружить в сите исторических изысканий самородные жемчуга свидетельств, что около великоханского шатра и церковь, и мечеть, и пагода стояли, да и шаманы частенько отплясывали. Хотя, как раз, это, наверное, было бы и политикам особенно поучительно и полезно. При этом, новый порядок, введённый Чингисханом в виде Великой Ясы — закона, непреложного для соблюдения всеми монголами, хоть и был целиком и полностью милитаризован («Каждый мужчина, за редкими исключениями, обязан службой в армии»), тем не менее, от несения военной службы и обыкновенных, обязательных для всех, повинностей, в том числе — трудовых, а так же от налогов, освобождал священников всех религий, врачей и учёных, от которых требовалась отдача на их «трудовом фронте» — духовная и профессиональная.
Но вернёмся к нашим баранам, пасущимся на такой скудной степной флоре, что единственно эффективным способом выживания в таких жёстких природных условиях является, безусловно, кочевой образ жизни. В срок обретя счастье со своей давней, той самой — из детства, избранницей Бортэ, повзрослевший Тэмучжин не обрёл жизни спокойно-семейной, будучи вновь самым что ни на есть естественным образом вовлечён в борьбу за выживание: вновь восстанавливая союзы с дружескими некогда племенами, воюя со старыми врагами, одерживая первые победы и, что греха таить, терпя поражения, накапливая незаурядный полководческий и дипломатический опыт. И вот однажды он попал в плен к маньчжурам, сведений об этом отрезке жизни будущего Чингисхана крайне мало, да и те туманны, чтобы пытаться понять, какие мысли и чувства владели им тогда.
Можно только предположить, что и эти одиннадцать лет (1185-1197) не прошли напрасно, ибо ни тюрьма, ни психушка для человека бесследно не проходят... Образ мирового масштаба ныне стал воистину актуально востребован по-прежнему, как и в древне-римские времена, жаждущим хлеба и зрелищ человечеством. В грозном строю кинофильмов последнего времени, апологизировавших Чингисхана как объединяющее начало народов, как некую идею... где-то я это уже встречал, или мне всего лишь показалось? — жестокого, но справедливого правителя... создателя самой великой в истории человечества империи, особняком стоит, пожалуй, только лента Сергея Бодрова-старшего (р. 1948) «Монгол» (2007). Романтическим апофеозом картины стала история освобождения Тэмучжина из маньчжурского плена, замешанная на одной из мало подтверждённых научно состоятельными источниками легенд, скорее всего, сочинённая народом или отдельным каким-нибудь его представителем, особо одарённым в области литературного творчества.
Согласно этому преданью старины глубокой, освободила мужа из маньчжурских застенков любящая жена, которая, взяв в охапку двоих детей, с торговым караваном добралась до вражеской столицы, принеся в жертву караванщику свою, так сказать, плотскую верность мужу, ибо платить ей за столь долгое путешествие было нечем. Зато, нажив в путешествии третьего ребёнка и достаточно денег для подкупа стражи, Бортэ сохранила духовную составляющую семьи — любовь — и вернула не только себе мужа, а детям — отца, но и своему народу — вождя на пути великих исторических потрясений.
Если говорить о ставшем уже мифологически недосягаемым историческом содержании образа Потрясателя Вселенной, то стоит смириться с единственным жёстко доказанным фактом его биографии: правда скрыта под уже непреодолимым спудом как археологических слоёв, так и культурных. Каждая эпоха, как и каждый человек, ей принадлежащий, вправе по-своему оценить любое историческое явление. Каждая страна, как и каждый человек, живущий в ней, могут вынести своё собственное суждение... И эпохи, и страны тоже, бывает, очень сильно отличаются друг от друга — до полной противоположности, а посему, следовательно, и требования предъявляют к истории разные, тут же переписывая её на злобу дня.
Предположим, мусульманам потребовался кровавый религиозный гонитель, и вот человечество получает в своё распоряжение соответствующий документ. Китайцам тоже не очень приятно видеть падение своей, как они утверждают, древней и культурной цивилизации под копытами цивилизации дикой и гораздо менее культурной, тем более, не имеющей даже собственной письменности... так что сам великий китайский Бог велел подредактировать: или Чингисхана поучёнее да помудрее представить, чтобы не так стыдно было, или даты в его богатой на события биографии подправить, на худой конец, чтобы в те же времена живший родной великий китайский мудрец не побледнел в тени, пусть тоже великого, но — чужого ведь! — варвара.
Потом кому-то, не будем говорить кому, хотя это был западный сосед: тоже империя, и тоже — самая великая, во всяком случае, территориально, но — гораздо позднее, — понадобился средневеково-жестокий, страшный и безжалостный враг, ведь надо же чем-то оправдать триста лет междоусобных разборок, чья деревня побогаче, побелокаменнее, помноголюднее, и главное — главнее всех остальных? А потом наступило современное «потом» — «Потом», востребованное человечеством в XX-м веке. Вернее, в XX-м оно предуготовано было, а востребовалось-то, как раз, в XXI-м.
Сотворив пародийную демократию на месте монократии, извратив юриспруденцию до состояния невозможности применения собственных законов, погрязнув в войнах и геноцидах и изолгавшись, оправдывая собственную несостоятельность, цивилизация не просто сама оказалась на грани катастрофы, но и родную планету довела до таковой. Может быть, и делают историю массы при непосредственном участии или попустительстве отдельно взятых героев, но вот пишут, то есть записывают, как могут и на чём могут, совсем другие личности — задним числом и совсем другую, как выясняется, историю. На заказ.
Как-то совсем вне временной привязки Ректор Всемирной Академии Высшего Управления Тэмучжин Есугеевич Чингисхан во вступительной речи, наверное, образно и иносказательно, но, вполне возможно, что и совершенно впрямую и абсолютно ответственно, поделился с глядящими в его легендарный рот абитуриентами божественным своим откровением: «Высшее наслаждение человека состоит в победе: победить врагов, преследовать их, лишить их имущества, заставить любящих их рыдать, скакать на их конях, обнимать их дочерей и жён». «Высшее наслаждение в жизни — это зорко наметить врага, тщательно всё подготовить, беспощадно отомстить, а затем пойти спать» — наставлял новых студентов бессмертной Академии фактически дословно позже, когда сам стал заведующим одной из кафедр, оказавшийся старательнейшим и талантливейшим из его учеников, отличник с плюсом Иосиф Виссарионович Сталин, профессор.
Кстати, отцом народов Сталина называли всего лишь формально, зато Чингисхана таким титулом можно величать буквально, как утверждает «Американский журнал генетики человека», в 2003 году опубликовав результаты исследования ДНК 2000 человек, собранных по весям и городам бескрайней Евразии. У многих из них набор Y-хромосом оказался настолько похожим, что их можно отнести, не много не мало, к одной семье, общий предок которых, посеявший свой невероятной силы генетический материал в ареале от Каспийского моря до Тихого океана, территориально точно соответствующем великой империи татаро-монголов, как подсчитали всё те же генетики, жил на рубеже XII-XIII веков! По приблизительным подсчётам, на сегодня это около шестнадцати миллионов (стоит всмотреться в это число повнимательнее — 16000000) особей. Кто как не богоподобный хан, обладатель множества жён и ещё большего множества наложниц, вкупе со столь же «богатыми» и щедрыми наследниками, может быть таким вот праотцем целого континента. Виссарионычу после очередной тщательно спланированной и с размахом реализованной мести такое и присниться не могло.
Если вновь вспомнить о Великой Ясе, то, кроме, разумеется, весьма интересных законов, (не все из которых можно воспринимать непосредственно как законы, часто — лишь предписания, из которых следовало решение по тому или иному случаю) главное — это реально действующий механизм их исполнения. Примитивно? — да, но — это страх смертной казни, предписываемой в качестве наказания почти за все преступления против религии, морали и установленных обычаев, за преступления против хана и государства, за преступления против собственности.
Прелюбодеи (не сходя с места преступления) и гомосексуалисты (равно как «все люди, подверженные постыдным порокам»), предатели (хана-врага можно было помиловать — за мужество и воинскую честь, но - не предавших его в руки победителя) и колдуны, воры и алкоголики (питие позволительно не более трёх раз в месяц, и то, «если нет уже средств от питья»), шпионы и лжесвидетели, задумайтесь, как излишне хорошо живётся вам в современном мире, ибо в отличие от его законов, в чингисхановской Монголии вы были бы повинны смерти. Инквизиция, в угаре внутрирелигиозной борьбы излишне увлёкшаяся войной с народными целительницами, застрелилась бы, узнав, на чём базируется столь щедрый на пролитие крови подход в решении всё тех же извечных проблем воспитания «человека морального».
Яса предписывала, со слов, видимо, самого «не мир принёсшего, но меч» Чинг«Иса» («Иса» мусульманское, адекватное «Иисусу» — самонадеянная, а потому и смешная, дабы развеселить публику, фантазия от автора), «любить друг друга, не прелюбодействовать, не красть, не лжесвидетельствовать, не быть предателем, уважать стариков и бедных, за нарушение — смертная казнь». И ещё, специально для тех, кто не утерял вкус имперского самосознания: «Никто из подданных Империи не имеет права иметь монгола слугой или рабом».
Слова «ярлык», «казна», «деньга», «алтын», «таможня», «ямщик», «башмак», «колпак», «пай» и более 200 других слов обиходной речи — монгольского происхождения. «Бояра» по-маньчжурски значит «телохранитель хана». «Мерин», «чаша» — слова маньчжурского происхождения. А в слове «батя» не слышится ли, в результате развившейся паранойи, «Батый»?
Последнее, что остаётся за человеком после смерти, — это могила. Чингисхан умер в 1227 году во время похода на страну тангутов Си-Ся. По одной из версий о его смерти, полководец упал с коня во время охоты на диких лошадей. Конь его отчего-то шарахнулся в сторону, а хан упал на землю, после чего старый император не мог не почувствовать себя плохо. И даже перед ликом смерти он потребовал, чтобы известие о его кончине тщательно не публиковалось до окончательной победы над тангутами. По другим версиям, хан скончался от ранения стрелой, как считал Марко Поло (1254—1324), и даже от удара молнии, этой версии придерживался Плано Карпини (ок. 1180—1252). По наиболее же распространённой монгольской легенде, весьма романтической, Чингисхан умер от раны, нанесённой тангутской ханшей, красавицей Кюрбелдишин-хатун, одарившей Чингисхана всего лишь одной брачной ночью, подосланной коварным тангутским царём Шидурхо-Хаганом. Красавица просто укусила хана в шею, повредив сонную артерию, и тот умер от потери крови. Однако, все учёные, по истечении лет необоснованно ставшие судмедэкспертами, сходятся во мнении, что смерть хана наступила в 1227 году и не была естественной.
Одна из легенд о захоронении Чингисхана — походном, в соответствии с его личным кодексом, гласит, что похоронен он посреди степи, утоптанный в землю не менее, чем тысячью лошадей. В проводах участвовали не менее 2000 (двух тысяч) человек, которые были безжалостно изрублены 800 (восемьюстами) конных охранников, прожившими после того не более 2 (двух) суток, дабы место захоронения Величайшего из правителей Земли осталось в тайне. Географическую привязку, в связи с этим, историки никак не могут адекватизировать.
Кроме множества других легенд, вплоть до той, что могила и сопутствующие сокровища спрятаны на дне озера Иссык-Куль, заслуживает внимания повествующая о том, что Тэмучжин вспомнил о месте своего рождения, так сказать, о малой Родине своей — реке Онон, что ныне на территории России — в Бурятском автономном округе.
«Это место подходит для моего погребения... Пусть его запомнят и отметят».
Русло реки отвели в сторону, в подводную пещеру, предварительно расширив её для сокровищ, поместили тело Богоподобного, а потом, разумеется, разрушив дамбу, пустили реку обратно. Всех рабов, копавших могилу, постигла смерть от рук исполнителей Завещания Великого Хана, которых, в свою очередь, постигла та же участь. Что само собой разумеется.
Последняя цитата из Великой Ясы: «...возвеличивать и уважать чистых, непорочных, справедливых, учёных и мудрых, к каким бы людям они не принадлежали; и осуждать злых и несправедливых людей».
Кто сейчас не верит, что Земля (оригинальное, во всех смыслах слова, название формы которой — геоид, от греческого ГЕО, по-русски, значит, будет «землёид») крутящейся с бешеной (465 м/с — разумеется, в точке на экваторе) скоростью юлой с ещё более бешеной (средняя — 29,765 км/с; для особо автомобилистов — 107 154 км/ч) скоростью нарезает круги по эллиптической орбите вокруг раскалённого до температуры в 5780 градусов Кельвина газового шара (солнцоида???), состоящего, в основном, из водорода (~74% от массы и ~92% от объёма; химический знак — H) и гелия (~25% от массы и ~7% от объёма, х. з. — He)?
Главное слово в предыдущем предложении, нагло занявшем целый абзац, — «верить». Ибо, по большому счёту, мы этого, если, конечно, наша фамилия не Гагарин, знать не можем по одной простой причине: даже теперь, когда космические корабли бороздят бескрайние просторы неизвестно чего, это менее очевидно, чем на пользу, вряд ли даже и подозревающему о таковой, человечеству функционирование моего персонального компьютера с монитором на столе — пред очи мои, и с клавиатурой — под перстами моими. Говорят, там везде в этих медных проволочках, кубиках, цилиндриках и ещё во всякой всячине, чем напичкана эта исполненная в виде бежево-серого параллелепипеда штуковина под столом, что-то куда-то течёт, а само это «что-то», называемое в быту «электричеством» течёт из розетки в стене. За слова, появляющиеся на белом прямоугольнике экрана, я худо-бедно, но могу поручиться, а вот за всё остальное — нет… не могу. Верю, но — не знаю, не могу знать, хоть в школе и учился на пятёрки, в том числе — по физике.
А теперь представьте себе меня (неважно как, только в горшок не кладите) в пивнушке, которому приятель Папюс (1865–1916), Жерар Анкосс — его настоящее имя, на моё беспокойство, что долго нет ожидаемого нами друга, вдруг ни с того ни с сего заявляет: «А он и не придёт, я наслал на него напасть, называть вслух которую не стану, даже чисто по-медицински, дабы твои читатели не сочли тебя человеком некультурно лишённым всякого воображения в вопросе выбора более приличного примера».
Моё недоумение, разумеется, ещё попыталось как-то сыронизировать, когда, мол, ты успел, вы же с ним два дня как не виделись? Он же, подняв бровь юмористически, ответил не менее иронично: «Только что». И в этот момент «Марусей-от-счастья-слёзы-льёт» раздаётся звонок в кармане, я — почти не в себе, но мужественно прижимаю трубу к уху и слышу: «Привет, извини, но я сегодня не смогу…» — и так далее.
Какая порча?! Какой колдун?!! О чём ты?! Двадцать первый век на дворе, ты же современный человек! Просто нельзя пить пиво и есть мороженое одновременно, во всяком случае — мне.
Василий Блаженный.
Нельзя, наверное, горделиво и в меру шовинистически за то, мол, вот какие мы опять — O-oh, diese Russen! — таинственные и непонятные Европе, с полной уверенностью сказать, что юродство — чисто русское явление, тем не менее, масштабы и искренность преклонения пред таковым в русском народе, включая даже весьма единично обособленную личность царя, которого иногда может и не быть совсем — временно, но одновременно двух быть не может, потому что не может быть никогда, всегда удивляли иностранцев.
Англичанин Джайлс Флетчер (Giles Fletcher, 1549–1611), получивший образование в Итоне и Кембридже (человек не только грамотный и культурный, но, видимо, и талантливый: среди его пьес две написаны в соавторстве с Шекспиром) и в качестве дипломата посетивший Россию в 1588–1589 годах, в 1591 опубликовал довольно традиционно для англичан одиозную о нас, русских, книгу «О государстве Русском», не смотря на политический бульон, всё-таки содержащую ценные и уникальные наблюдения о государственном устройстве и экономике России, о русском духовенстве и государственных деятелях того времени.
Среди многого другого, показательного и не очень, ложного и правильного, переплетённого по-британски добротно, пытливый мой разум (не без помощи Интернета) нашёл вот это: «Был ещё... умерший несколько лет тому назад, по имени Василий, который решался упрекать покойного царя в его жестокости и во всех угнетениях, каким он подвергал народ. Тело его перенесли недавно в великолепную церковь близ царского дворца в Москве и причли его к лику святых. Он творил здесь много чудес, за что ему делали обильные приношения не только простолюдины, но и знатное дворянство и даже сам царь и царица, посещающие этот храм с большим благоговением».
«В 1588 году проявил Бог угодника своего блаженного Василия, и были от гроба его чудеса великие, многое множество различных недугов исцелил. Царь же Фёдор Иванович повелел сотворить над гробом его раку серебряную, и позолотить, и украсить камнями и жемчугами и повелел сотворить над его гробом храм каменный. И установили празднование августа во 2-й день (15 по современному стилю — прим. автора)». «Новый летописец».
Родился будущий юродивый и святой в декабре 1469 года в селе Елохово (ныне — Елоховская улица в Москве), на паперти Собора Богоявления Господня. О точной дате рождения история умалчивает, потому как не знает: не царского и не боярского достоинства (скорее — крестьянского) были его родители Иаков и Анна, испросившие себе ребёнка молитвами, посему специальные люди, разумеется, никак уж за ними не ходили, свитки записями актов гражданского состояния не пятнали. Если б знал тогда великокняжествовавший в Москве Иван III Грозный, дед ещё более грозного Ивана IV о таком событии, может, и приставил бы кого — по пятам ходить, охранять мальчонку, пока ещё мальчонка и отрок, да житие со слов и дел первооригинала в виде непосредственного репортажа записывать, когда для подвига своего земного юноша созреет… только это какой-то, не то чтобы даже нерусский, а и просто нереальный, сюжет получился бы, не то, чтоб для фэнтези не пригодный, но и для самой глупой сказки.
«Егда доспе возраста того ж в нём же обычно отроку навыкати научитися рукоделию, грамоте бо не учися, но отдан бысть родительми рукоделию сапожному, и зело то ремесло добре извыче». Говоря по-нынешнему, узнаём отсюда, что по достижении соответствующего возраста не обучавшийся грамоте отрок Василий отдан был родителями в обучение сапожному ремеслу, которое и освоил хорошо.
До шестнадцати (по иным источникам — до одиннадцати) лет юноша трудился подмастерьем у сапожника. Тогда-то однажды посреди чистого неба рисовавшейся в будущем самой что ни на есть обыкновенной судьбы и грянул гром первого провидческого чуда, впечатлившего не только хозяина-сапожника, но и самого Василия. На слова купца, заказавшего хозяину сапоги такие, чтобы не износить их за несколько лет, Василий прослезился (по другим источникам — улыбнулся) и на вопрос, что сие значит, ответил, что будут тому сапоги, которых он не износит (др. источники: даже не наденет). Через несколько дней (на следующий день) мастер пошёл относить заказ и попал на похороны (узнал о внезапной кончине) купца, чему, разумеется, «зело удивися и ужасеся», как гласит одно наиболее художественно оформившееся со временем предание.
Житий Святого Блаженного Василия, юродивого Христа ради, чудотворца московского — всего три, признаваемых церковью и — с некоторыми оговорками о трудности согласования дат, историками: полное, сокращённое и особого состава, которое было составлено из первых двух и дополнено описанием прижизненных чудес святого. Других источников — больше, собственно, из них, вобравших в себя легенды и предания народные, анекдоты и свидетельства, и эпизодически упоминающих о тех или иных событиях жизни юродивого Василия Нагого, просеянных ситом здравого смысла и достаточно серьёзно проанализированных представителями церкви после канонизации («Прославления») святого и сложились (не ранее 1589 г.) жития.
По случаю с невостребованными сапогами, шестнадцати лет от роду, Василий бросил профессию, покинул хозяина и, раздевшись донага (буквально — отсюда прозвище Нагой) и повесив на тело своё вериги («кандалы, цепи, железа, оковы; разного вида железные цепи, полосы, кольца, носимые спасающимися на голом теле, для смирения плоти» — Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля), отринув защищённость и комфорт общепринятого уклада жизни, презрев здравый смысл во имя христианской правды — юродивым взошёл на паперть церкви Христовой, «тело изнурив постом и бдением, и мразом, и теплотою солнечною, и слотою («слякоть, мокредь, снег с дождем, зимнее мокропогодие…» — Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля) и дождевным облаком».
Нельзя сказать, больше или меньше, чем было на самом деле, чудес, как прижизненных, так и после смерти, приписывает Василию Блаженному народная молва, вдохновляемая любовью и преклонением — возможно, приумножая и приукрашивая, наделяя в соответствии времени новыми смыслами и подробностями. Самые, с позволения сказать, простенькие из них — разоблачения недобросовестных производителей продуктов питания и не менее недобросовестных торговцев, благо, что тогда они это совмещали, сами производили и сами же, в основном, и продавали: например, рассыпал в калашном ряду лоток с калачами у одного, разбил кувшин с квасом — у другого.
Попробуй-ка ныне, не смотря на всю уже для всех известную и доказанную вредность какой-нибудь очередной «Chemi-Cola»™©®, не то чтоб разбить красивый стеклянный холодильник, а просто начать громко призывать людей не покупать её, не пить отраву окаянную — что получится? И это — в лучшем случае, а Василия и били, за что он Бога только благодарил, улыбаясь… и за волосы таскали, да вот только сразу же почти и выяснялось, что пекарь и впрямь грешен — подмешал в муку мел и известь, а квас… ну, чем разные, не обязательно — съедобные, жидкости можно разбавить для достижения особо выгодного экономического эффекту, мы совсем недавно проходили, да и до сих пор ещё обучаемся в этой школе выживания, правда, плоховато учимся, травясь и обжигаясь: то бензин на просвет излишне жёлтенький оказывается, отчего самоходный экипаж наш чихает и ехать отказывается, то очень популярная таблетка-конфетка, попав в бутылку с ещё более популярным заморским питьём, взрывается что твоя террористическая бомба.
Как-то в лютый мороз, какие на Руси святой, мы знаем, случаются довольно часто, особенно — зимой, один принимавший Василия у себя боярин не без труда уговорил его принять в подарок шубу: хотя бы во время этой стужи укрыть тело. «Искренним сердцем люблю тебя, прими в знак любви моей». Блаженный согласился, найдя чувства и слова дарителя истинными: «Пусть так, и я люблю тебя». Трое из воровского люда на улице, увидев на убогом бомже неподобающе богатую шубу, решили завладеть ею: один притворился умершим от холода, а двое других испросили у блаженного, в миру славящегося Голым, что-нибудь на погребение, разумея, конечно, шубу, кроме которой, у того на данный момент были только собственные цепи да чистая совесть. Василий накрыл труп шубой и увидел вдруг, что не труп это вовсе, а обманщик в добром здравии, да в злом умысле, после чего, праведно скорбя, сказал: «Буди же ты отныне поистине мёртв за лукавство твоё; ибо не убояшись Страшнаго суда, захотел обманом обрести милостыню: лукавии да потребятся». Вор исполнил волю блаженного, ушедшего в холод и мрак, как и прежде, голым: когда подошли к нему сообщники, он и впрямь уже умер.
Так сложилось, что на Руси без почитания святых христианство будто и не могло явиться, не смогло бы стать столь реально объединяющей народной идеей, насквозь пронизавшей бытие и сознание нации. Святые, будь то правители ли, например, Даниил Московский (1261–1303, прославлен, то есть канонизирован, в 1652 г.), служители церкви ли, от инока и богомаза, Андрей Рублёв (около 1360–1428, прославлен в 1988 г.), до митрополита, Иона (посл. четв. XIV в.–1461, прославлен в 1547 г.), или полководцы, как Александр Невский (1221–1263, прославлен в 1547 г.), и воины, как Илья Муромец (????–1188, прославлен в 1643 г.), — это, прежде всего, земные, существование которых подтверждено исторически, люди, жившие среди таких же земных людей, но во славу народа своего, страны и Бога совершившие или принявшие на себя подвиг, обусловленный, тем не менее, присущими только им особенными, скажем так, «боговдохновенными», качествами.
Кто сегодня осмелится какого-нибудь нынешнего президента просто даже вообразить себе рядом с голым и грязным уличным безумцем? Просто — рядом, даже не ведущим, тем паче, задушевную беседу, исполненную, наверное, не только подозрений и скепсиса, но и смысла духовного? Действительно ли побаивался грозный царь отрекомендованного ему некогда митрополитом Макарием блаженного старца Василия «яко провидца сердец и мыслей человеческих», но вхож тот в палаты царские был… Однажды, одержимый ли бесом сомнения, или же ничтоже сумняшеся в праведности знаменитого и популярного юродивого, царь решил испытать Блаженного, выступив в роли, ни много ни мало, искусителя: дав ему злата, послал вослед соглядатаев, во глубине и глуши параноидальной в будущем души своей, конечно же, надеясь, что, минимум, пропьёт лукавец нежданное богатство с нищим сбродом.
Василий же прям у Лобного места отдал деньги иностранному купцу, не смотря на светлыя купеческия одежды своя, странно затусовавшемуся в неподобающем его статусу сообществе. Слуги сбегали к правителю и доложили о случившемся, а может, и в бинокль какой подзорный увидел он это поразительное безобразие, но вызвал пред светлые грозные очи свои Василия и вопросил прямо: «Куда золото моё… твоё то есть, подевал???»
— Христу отдал, как положено мне и захотешеся.
Нахмурился Иван и уточнил, дабы понять то, чего не уразумел пока:
— Почему же ты, собака блаженный, будущий святой Всея Руси, не нищим родным, нашим — патриотически-русским, подал, а купцу, да ещё и басурманину?! А?! С каких это пор купцу деньги данные мы должны за подаяние Христу потреблять, а, б…?! Отвечай, а не то играть нашему «Зениту» на Красной площади с ихним «Манчестером» каким-нибудь в басурманско игрище твоей буйною головушкой, и стане тады Лобно место вратами…
— Слушай сюды, царе, велик родом, да умом неопытен, поглядом мрачен, но душою, я знаю, не отвердев ещё, солями химическими не пропитан и желочью не измождён… пока ещё. Да мудрости наберись, не поленясь. Купец тот был недавно богат, на многих кораблях торговать сюда шёл, да только они потонули, и купец Божьим промыслом, видимо, остался безо всего, единственно одёжа на ём светла осталася. Три дня гладом тает, бедолага, нечего ему вкусити, а выпросить стыдится ради риз своих, их же на себе носит. А нищие что? Они просить не стыдятся и всегда свой нуждный хлеб себе стяжевают, гладом не живут.
Пустуют ныне паперти великих и разных: скромных и богатых — храмов России, не увидишь на их ступенях толп стонущих и голосящих, изъеденных язвой и вшой, измождённых голодом и пьянством, в рванье и с трясущимися в требовании подаяния руками нищих, самим публичным существованием своим низводящих до состояния бесстыдной фальши тщательно малюемую лепоту русского бытия. Но! Нищий нищему — рознь. И дело даже не в причинах, у каждого — свои: кто-то так и родился нищим, обречённый нищим и умереть, а кто-то обнищал, неведомо как в грязи вдруг очутившись из князи. Юродивые — случай особенный.
Святыми юродивых, или ещё — блаженных, Русская церковь начала почитать с начала XIV века, определив «Христа ради юродство» как сознательное принятие человеком облика безумия, или даже безнравственности, ради отвержения ценностей мирской жизни. Большинству блаженных присущ был дар пророчества, данный Богом в качестве награды за презрение к отвергнутому человеческому разуму. Наверное, правильнее было бы, ведь мы так живём, сказать «к разумению» или «разумности», имея в виду тот обычный образ жизни и поведения, из которого они выпадали, посвятив себя столь странному подвигу.
В Степенной книге, одном из источников, впервые упоминающих о Василии Блаженном, рассказывается, что летом 1547 года Василий пришёл в монастырь Воздвижения Честнаго Креста и перед церковью долго со слезами молился. Поутру, 21 июня загорелась в Воздвиженском монастыре деревянная церковь. Предсказанный пожар был страшен: выгорели Занеглинье, Великий Посад, Старый и Новый город, как пишет Житие, «не токмо же деревеная здания, но и самое камение распадашеся, и железо разливашеся, и по многих каменных церквах и полатах всё выгоре».
Юродство на Руси пошло из Новгорода: отсюда родом Прокопий Устюжский (XIV в.), Никола Кочанов (XIV в.), Михаил Клопский (XV в.). До Василия Блаженного в Москве особо почитаемым стал блаженный Максим (XV в.). Крайней аскезой заслужив право на посмеяние миру, в XVI веке юродство приобрело не только социальный смысл, но и политический: обличение сильных мира сего стало неотъемлемой его частью. Юродивые, потому как их невозможно лишить голоса, «ругаясь миру» даже в Божьем храме, остались единственными поборниками Христовой правды, обличая грехи и пороки людей, будь то цари или нищие.
— А я не уверен, что эти твои юродивые, действительно, как утверждают, заметь, изначально только они сами, от Бога. Ведь, по большому счёту, они всего лишь играют в безумцев, сознательно идя на столь странный, — промакнув пену на губах, Жерар усмехнулся, ничуть меня не удивив: каждый иных по себе меряет, а его Папюс сегодня боле на шарлатана тянет, чем на учёного. — хм-м, подвиг. Они — всего лишь уличный балаган, успех которого складывается из всяких стечений разных обстоятельств и совпадений, а то и просто фальсифицируют их. Ну, скажи на милость, чего ему стоило самому поджечь эту деревянную церковку в монастыре, а?
— Ага, — я как раз покончил со своей кружкой и сердито взял его неначатую. — а потом магическими заклятьями накликать тот сильный ветер, что раздул пожар на пол-Москвы, да? Впрочем, ты не одинок в своём скепсисе и недоверии. С конца XVI века власти и церковь начинают подозрительно относиться к юродивым, а в XVIII веке Синод вообще запретил канонизацию блаженных. Правда, в минувшем столетии двоих всё-таки прославили: Ксению Петербургскую и Николая Рынина.
— А Григория Ефимовича ещё не произвели? Было б забавно, вслед за Николашкой-то, мучеником.
— Всё бы вам, басурманам нечестивым, над нашими болячками надсмешки устраивать. — проворчал я в ответ и обратился к Ломброзо, молчаливому до сих пор и трудолюбиво напиравшему на креветок. — Ты что-то неразговорчив сегодня, Цезарь? Что думаешь?
— Думаю. — более он не проронил ни слова за весь вечер, пока мы не вышли в расцвеченные неоном вечерние сумерки утомлённого за день солнцем и муравьиной вознёй мегаполиса. — Продолжая начатую вами, молодые люди, беседу, могу лишь добавить, что считать юродство подлинным сумасшествием не совсем правильно. Начальное решение, как мы видим со всей очевидностью, всё-таки принимается вполне сознательно.
— Что я говорил! — щёлкнул пальцами Жерар.
— Но! — Чезарио взглядом призвал его остановиться. — Сами условия, в которые ставит себя блаженный своим выбором… а выбор ли это, подумайте! Скорее — предназначение, явление порядка, так сказать, мистического… кто, будучи в здравом уме, сознательно обречёт себя на лишения и антагонизм окружающему миру?! Материальных выгод за подложное своё безумие юродивые ведь не получают, тогда зачем им всё это нужно?
Один купец, решивший построить на Покровке церковь каменную, пожаловался Василию на неудачу, преследовавшую его в этом благородном богоугодном деле: три раза рушилась церковь недостроенной, как только доходило до возведения сводов. «Найди в Киеве убогого Иоанна, он тебе присоветует, как достроить церковь», — сказал ему блаженный. Долго ли, коротко ль, но купец отправился в славный город Киев, матерь городов русских, и разыскал того Иоанна. В бедной хате убогий плёл лапти на пропитание и качал пустую люльку. Подивился купец: «Кого ты качаешь?»
— Родимую матушку, плачу неоплатный долг.
Устыдился купец, ведь он-то свою мать выгнал из дому. Вернувшись в Москву, испросил он у неё прощения, вернул в дом свой и… благополучно достроил церковь.
Камнями побросаться любил Василий, не в людей, конечно же… это чаще его каменьями бивали, не понимая, что за околесицу он в очередной раз надумал. Бывало, бросит камень в уважаемый благочестивый дом, а потом недоумевающим очевидцам да и объяснит, что бесы в этот дом не вхожи и потому толпятся снаружи, вот их-то он и отгоняет от дома порядочного, а тут же, перейдя на другую сторону улицы, у дома, в коем «кощуны» и пьянство-беспредел творятся, вдруг углы расцелует: «Это я ангелов целую, скорбящих неподалеку, прошу, не оставляя надежды, молиться за грешников». Чисто московской публики, однако, маловато было ему, вот и подивил Василий как-то люд со всея Руси, паломничеством пришедший к иконе Богоматери на Варварских воротах (Варварская площадь (Ногина) в Китай-городе): камнем расколошматил эту самую икону. Мог бы и жизнью поплатиться от гнева народа многочисленного, да только сказал, мол, красочку-то поскребите, да и увидите всё как есть на самом деле. Поскребли и увидели: под святым ликом на доске намалёвана была скрытно харя дьявольская.
Иван Грозный, не чуждый, как любой русский царь, душеспасительных бесед, особенно в именины, угостил за таковой в палатах своих Василия добрым вином, а тот за окно чашу вылил, да не одну, а две или даже три кряду! Разумеется, это не могло не разгневать самодержца и самодура, и спросил он, едва сдерживая скрип зубовный и ярость праведную:
— Ты почто, Васька, дурья башка, добро переводишь?! Небрежением мою чашу заздравную пожаловал, да?
— Нет, это я, — ответил ему юродивый. — пожар в Новгороде потушил.
— Брешешь!
— Да вот те крест, потушил!
Доклад посланных для расследования гонцов по возвращении был удивителен: действительно, в тот день и час в Новгороде начался пожар, но явился вдруг, по словам очевидцев, голый старец с водоносом («палка для ношения ушата с водой» — Толковый словарь русского языка Ушакова) и затушил огонь. Подтверждение сие было, разумеется, получено днями позже, а пока, уняв гнев свой, Иоанн прищурил недобрый глаз:
— А что ж это тебя, Василий, я на заутрене не видел? Ты где был?
— Так ты потому и не видел меня, что сам не был в храме.
— Опять твои речи темны и чреваты. Где ж я ещё мог быть-то?
— А на Воробьёвых горах, в новой хибаре.
Потому и побаивался Иван человека божьего Василия, что мог тот глаза в душу обратить, да и невидимое узреть, ведь именно мыслями о строительстве нового дворца и был во время службы всецело поглощён он.
Умер Василий Блаженный 2 августа 1557 года в возрасте 88 лет. Иван Грозный вместе с царицей Анастасией и сыном Феодором навестил его незадолго до смерти, а на погребении, совершаемом лично митрополитом Макарием, на собственных плечах нёс его гроб. Кладбища Троицкой церкви, что во Рву, где был изначально похоронен блаженный Василий, сегодня уже нет, зато на её месте по указу Иоанна Грозного в память покорения Казани вырос вскоре Покровский собор, к которому в 1588 году по велению Феодора Иоанновича был устроен придел во имя Василия Блаженного на месте, где он был погребён. Ныне этот красивейший собор весь мир знает под именем Собора Василия Блаженного.
Минимум, о 24 чудесах при гробе святого чудотворца, описанных в агиографических (АГИОГРАФИЯ, от АГИОС — святой, ГРАФО — пишу, историко-литературное исследование жизни святых — прим. автора) источниках, можно было бы рассказать в дополнение к изложенному выше, о долее, чем четырёхсотлетней, истории Храма Василия Блаженного и его святынях, среди которых — мощи самого почитаемого на Руси юродивого, можно было б повести некороткий рассказ и, увлечась историческими изысканиями, можно было бы попытаться привести в порядок даты и факты, что, конечно же, невозможно…
Но в осуществление права на авторский произвол в завершение этого неисторического эссе хочется всего лишь позволить себе немного мистической математики. Итак, Собор Василия Блаженного был закрыт в 1919 г., а возобновились богослужения в нём в 1991 г. Сами цифры уже выглядят как-то… мягко говоря. Если же вычесть из девяноста одного девятнадцать, то получится 72, именно столько лет своей жизни посвятил Христа ради юродивый Василий Блаженный, московский чудотворец, своему гражданскому подвигу (кто не любит пафоса, может прочитать «долгу», или ещё проще — призванию, профессии то есть). Теперь же, Жерар Анкосс, более известный как Папюс, на твой ироничный вопрос: «И что же может значить сие совпадение?» — я спокойно отвечаю, что не знаю этого, и добавляю, всё так же спокойно:
— Но знаю точно, что случайностей в этом мире не бывает.
Наконец-то он оправился от подло нанесённого ему Папюсом удара, и сегодня мы смогли встретиться и поговорить. Правда, это всегда нелегко мне, как поэту, с другим таким же, не менее… поэтом. Но ничего не поделаешь, накатила тема, так что от разговора мне теперь не уйти: заказчик, то есть главный редактор журнала, с которым я преприятно сотрудничаю и сотрудничество сие ни в коем случае прекращать не собираюсь, потребовал в связи с наступлением поблизости года быка интервью с гением-быком. Кстати, довольно трудно было найти подходящего персонажа: среди быков какое-то пониженное количество оказалось этих самых безумцев, заслуживающих особенного внимания ввиду их гениальности.
Говорила мне мама: «Не читай до обеда [советских газет] и не пей абсента без закуски». Правильно говорила, между прочим, с годами я понял это, жаль только, слаб человек по натуре своей и привычен стал за много-много столетий оправдывать эту, да и любую другую, свою слабость причинами внешними, как бы от человека и независящими, всё страшнее отдаляясь от богоподобия своего изначального. «Лучше вообще не пей, сынок, и брось курить», — говорила.
За окнами кафе наметились сумерки, зазывая, ярче засвербели неоновые огни, до назначенного часа оставалось минут пятнадцать, уточнять я не стал, когда меня понесло и я, усмехнувшись самому себе неприлично громко, открыл блокнот и записал: «Я думал, он приедет на мерсе каком-нибудь бизнесменском или на бумере, на худой конец, но… феррари! Это потрясло меня, хотя — почему?! Ведь он же, в конце концов, итальянец». На самом деле, он вырулил из-за угла пешком, и первое, что бросилось мне в глаза, так это почти полное несоответствие его внешнего облика всем этим знаменитым портретам, как всегда, когда речь заходит об историческом лице, не несущим подлинного сходства, более исполненным каких-то собственных ощущений и мнений портретистов об изображаемом… с фотоаппаратами-то нам сейчас попроще стало, жаль, он не дал согласия на фотосессию.
Этакого визуально известного всему миру иезуита (или даже, только не это! — инквизитора) с жестоким ликом, будто иссушенным лишениями и страданиями отнюдь не только моральными, но и даже физическими, которого в паузе между чтениями Писания и писанием Чтения легко вообразить бичующим себя плетьми до крови так, чтобы потом иметь право спросить и предъявить… я не увидел в сидящем напротив меня поэте. Честно говоря, я и поэта-то в нём, имеется в виду чисто внешнее впечатление, не разглядел. Так себе, обыкновенный алкоголик вроде меня, только… ещё обыкновеннее.
Данте
Беспрекословно не любя никаких неясностей в разговорах, тем более, в интервью, я, если не удаётся прояснить какой-либо вопрос окончательно честно, лучше вообще забуду про таковой, чем дам читателю то, что кажется неправдой или чревато хотя бы как-нибудь сознательным искажением… Имеется в виду вот что: если собеседник мой сам заблуждается вполне искренне: по незнанию или в соответствии вере своей насущной и полученным в соответствии его эпохе знаниям, да много ли ещё разных причин есть лжи, так сказать, непроизвольной… или оправданной, — то это сойдёт, но если интервьюируемый на вполне наивном глазу вдруг начнёт лепить мне горбатые отмазки или красиво сочинять необоснованные теории, то вряд ли такой разговор я буду в силах считать честным, скорее — партией в какую-нибудь «заморскую игру на чёрно-белом клетчатом незнаньи» (это из меня цитатка, а не из Данте — прим. автора)…
— Первый вопрос, как всегда бывает в интервью, дабы дать понять читателю, что журналист, заботясь о нём, блюдёт его интерес, — о штампах, после предъявления публике которых любой вздохнёт с облегчением: «А-а, Этот! Знаю-знаю, как же!» — хотя, возможно, это будет единственное, что он знает об этом самом Этом. Кстати, часто именно первые строки становятся такими вот навязчивыми литературными штампами. — собеседник кивнул, чуть улыбнувшись, наверное, печально, во всяком случае, так мне показалось, и я закончил подзатянувшуюся преамбулу цитатой. — «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Что это значит?
Я открытой ладонью (чего стесняться? — вполне открытый и однозначный ведь жест) приостановил его, как бы предоставив возможность взвесить ответ, и поднял руку вверх — очень высоко, как мог, пытаясь опять привлечь хоть толику весьма, по всей видимости, рассеянного внимания полового. Когда вновь обратился к Данте, собственно, и началось интервью.
— Безусловно, трудно установить, где находится высшая точка дуги нашей жизни. Однако, если подойти к вопросу чисто статистически, принимая во внимание средние количества и величины, например, что жизнь человека длится, в среднем, семьдесят лет, то для большинства людей середина находится между тридцатым и сороковым годом жизни и, я так полагаю, что у людей от природы совершенных она совпадает с тридцать пятым годом. Обладая наилучшим естеством, Иисус Христос пожелал умереть, когда Ему исполнилось тридцать четыре года. Из этого и можно заключить, что вершина возраста Христа приходилась на Его тридцать пятый год.
— Но умер-то он на тридцать четвёртом, в тридцать три, не так ли?
— Это неважно. Ты спросил, я ответил. — Дуранте (Durante — по течению (итал.) — прим. автора, а именно так его зовут от роду, он сам изменил своё имя на Dante — дающий; Alighieri — багры) самым естественным образом вернулся к своей пресловутой «Комедии», произведению, конечно, неординарному, возможно, и великому, но ведь не универсальному же?! — То есть, когда я получил эту возможность наиболее полного без всяких божественных ограничений путешествия по Мирозданию, мне было тридцать пять, и это пришлось на 1300 год. То есть, честно говоря…
Интересно, зачем он замялся именно в этот момент? Зачем? Или — почему, а? Цель важна сейчас для нас с ним, или причина? «Быть иль не быть?» или «Кто виноват?»? «Что делать?» или «А судьи кто?»?
Разумеется, он предложил мне реплику, подал лёгкий мяч…
— Честно говоря, ты воспользовался… будем откровенны?.. нечистоплотным приёмом: поместил своего рассказчика во время до того, когда сам писал своё произведение, чтоб можно было представить в виде пророчества события, о которых ты в реальной жизни уже знаешь, но ещё не знает твой герой? — в обыкновенных обстоятельствах собеседник доброжелательный, нежданно я захотел оказаться, честно говоря, типом агрессивным, ни в коем случае не доверяющим ни обаяньям и реноме, ни авторитетам и харизмам, поэтому и добавил. — Но это же нечестно! Можно и посильнее выразиться, не так ли?!
Кстати, информация к размышлению, пока не иссякли предоставленные журналом пределы. Родился в 1265 году (где-то во второй половине мая — в созвездии Близнецов, как выяснили его, обладая большой наблюдательностью, учёные читатели, типа И. Н. Голенищева-Кутузова (Г.-К. Илья Николаевич (1904–1969) — филолог, специалист по романской и славянской филологии и сравнительному литературоведению, автор трудов о литературе Ренессанса Западной и Восточной Европы, о славянском Возрождении — прим. автора) во Флоренции, классово — знать среднего достатка, потомок рыцаря Каччагвиды, погибшего во втором крестовом походе в 1147 году. По имени жены паладина, Алагиеры, был назван один из сыновей. Потомство этого Алагиеро и понесло через века фамилию Alighieri.
Уж конфронтация невдалеке, а полового нет и нет! Пауза подзатянулась, Данте не раз в течение её внимательно вгляделся в мои нарочито объехидневшие глаза (как же я ненавижу эту собачью работу!!! — лучше просто честно пить и… напиваться, ведя беседу, чистую по-мужицки, безо всего этого жёлтого папараццианства идиотского!), потом вдруг совершенно неожиданно для меня произнёс, что я никак даже не мог предположить услышать:
— Сдаюсь, мне нечего ответить на это обвинение. Только я не могу понять, зачем нынешний век так не любит доверять творцам, всякий раз проверяя их даже не на честность, а на некое соответствие себе?! Мне это не может нравиться, потому что, наверное, я заскорузло по-интеллигентски не соответствую самой этой его (он щёлкнул пальцами, именно поэтому я позже решил выделить последовавшее слово кавычками) «современности», придерживаясь, как и тогда когда-то, более традиционных взглядов. Можно назвать их монархическими супротив буржуазных, которые мне не пришлись по нраву. Это ведь тоже нечестно — требовать от творца соответствия всему, что ни происходит в мире — особенно, тому, что называет себя чем-то новым, ведь оно разрушает то, что складывалось… — он пошарил глазами по залу и поднял руку, видимо, всё-таки удачливей меня словив удачу. — …даже не годами, чаще всего, и не десятками лет, а столетьями и тысячелетьями. Сомнение доставляет мне не меньшее наслаждение, чем знание. Почему я должен довериться порыву ветра, который вполне может оказаться минутным, всем этим новым веяниям, которые, между прочим, в первую очередь почему-то разрушают мораль, культуру, устои?
Школьных знаний юному Дуранте оказалось мало, а университета во Флоренции ещё не было, иначе знал бы он со слов многомудрых профессоров, что буржуазный строй круче… прошу прощения, прогрессивней… феодального — и что делать юноше, обладающему пытливым разумом, когда, всё-таки мир-то познать хочется?
— Я читал всё, что попадалось под руку. Наверное, это тоже некая принадлежность подлинной свободы, ты не находишь? — я кивнул, он — в ответ мне — и заказал наклонно выросшему рядом с нами официанту. — Абсент и водку — один к двум, пожалуйста, и… взболтать, но не смешивать. Кроме родного и латыни, на французском и провансальском я прочёл массу интересного о Трое и о Фивах, об Александре Македонском и о Цезаре, о Карле Великом и его паладинах, а во французских — только не смейся! — рифмованных энциклопедиях и дидактических поэмах я находил то, чего не дала мне школа. Мы все тогда болели dolce stil nuovo, и я благодарен гению… только не говори, что я его превзошёл, это чревато — как это у вас по-русски? — мордобитием. Гвидо (Guido Cavalcanti (Кавальканти), около 1259–1300, итальянский поэт «нового сладостного стиля» эпохи интенсивного роста итальянского торгового капитализма и молодой буржуазной культуры, прогресс которой начал сказываться в глубоком изучении латинских и греческих первоисточников и в развитии науки в рамках схоластики. — Литературная энциклопедия. Т. 5. 1931, отредактировано автором) поверил в меня, когда я по традиции разослал тем, кого уважал, свой сонет, посвящённый Беатриче.
Решив, что легче понять человека, если только влезешь в его шкуру и испортишь мозги тем же, чем испорчены его мозги, я заказал терпеливому мальчику среднего менеджерского в красном галстуке на тёмно-узорчатой шёлковой рубахе то же самое.
Без неё представить биографию Данте невозможно. С Беатриче, дочерью друга отца Фолько Портинари, он встретился, когда ему было девять, а ей — восемь. В 1292 году, смешав прозу и поэзию, Алигьери написал автобиографическую повесть «Новая жизнь» (La vita nuova), рассказывающую о своей любви к Беатриче. Стихи в ней сопровождаются прозаическими вставками, объясняющими, как появилось то или иное стихотворение. Философствуя о куртуазной (courtoise — любезный, учтивый, фр. — прим. автора) любви (по тем временам, довольно блудливой, надо сказать, дамочке, осуждаемой церковью — будь на то Божья воля, сожжена б была на костре во славу Его), Данте пытается примирить её, светскую, с христианской любовью к Богу. Это, по меньшей мере, — говоря, думаю я (или, думая, говорю). — парадоксально, но — почему вдруг нет, если эта любовь свята? В случае отдельно взятого творца, добавляю, такого, например, как Данте.
Она вышла замуж не за него, он женился по расчёту, я и это хотел предъявить ему, но он сказал: «Не надо!». Беатриче умерла в 1290, а женился Данте… доступные источники здесь весьма противоречивы: в 1285, 1291 или сразу после смерти Беатриче Портинари, 1293, 1295, 1298 — в общем, что-то около того. Зафиксированный же на бумаге факт (свидетельство о приданом) официально гласит, что брак с Геммой (Джеммой) Донати был оговорён их родителями ещё в 1277 году… Он сказал:
— Не действуй против божества влюблённых: какое бы ты средство ни привлёк, ты проиграешь битву, будь уверен.
Про это я даже и спрашивать не буду… и навязывать публике своё мнение — тоже, пусть сама голову приложит по назначению, а не токмо шапку носить, подумалось мне жестоко, хоть и люблю я публику, но — лермонтовскою любовью: требовательно и отнюдь не снисходительно.
— Давай вернёмся к «Комедии». — глотнули за Беатриче в Раю, и я вернулся к долгу службы. — «Оставь надежду всяк, сюда входящий» (переводчик Д. Мин (1818–1885) — прим. автора). Просвети, не побрезгуй моим нарисованным ради читателя незнанием.
— Легко, Митенька. — он поднял, и мы глотнули ещё, не взирая на всю опасную предвидимость результатов такового поступка. — Кстати, у вашего более позднего Лозинского (Л. Михаил Леонидович, 1886–1955, самый «признанный» переводчик «Комедии» на русский, в 1946 году получивший за её перевод Сталинскую премию — прим. автора) звучит не так: «Входящие, оставьте упованья». Тоже хорошо, мне нравится.
— Менее знаменито. — кратко и резко подытожил я.
— Это ведь всего лишь заключительная строка надписи на вратах Ада, сотворённого триединым Богом: «Был правдою мой зодчий вдохновлён: Я высшей силой…» — тут он начал прерывать цитату, дабы иметь возможность комментировать. — то есть отцом, «…полнотой всезнанья…», это сын, «…И первою любовью…», это святой Дух, «…сотворён. Древней меня лишь вечные созданья…», это, разумеется, небо, земля и ангелы, «И с вечностью пребуду наравне. Входящие, оставьте упованья». Ад создан навечно и надёжно — для вечного заточенья в нём Люцифера, и иже с ним грешников — по грехам их находящихся в соответствующих кругах. Кругов — девять. Они конусом спускаются к центру Земли.
— Я читал, извини, экскурсию пока отложим. Лучше скажи максимально честно, откуда ж это ты взял, что Ад, Чистилище и Рай выглядят именно так, как ты описал?! Не вводишь ли ты своей страшилкой читателя в заблуждение? Только честно. Привиделось? Приснилось? А может, излишне злоупотребил алкоголем… с абсентом? Или покурил чего необычного?
— О честности, какой бы то ни было, и речи быть не может. Да, я — схоласт, и только этим я могу объяснить те излишне жёсткие портреты мои, что нарисованы после смерти… только:
Здесь нужно, чтоб душа была тверда;
Здесь страх не должен подавать совета.
Я обещал, что мы придём туда,
Где ты увидишь, как томятся тени,
Свет разума утратив навсегда.
Почему-то всегда, как только касаюсь с ним «Комедии», мне хочется задать какой-нибудь другой вопрос — в сторону уйти… Тебе, мой спонтанный читатель, знакомо ли это? Но в сей миг я снова не смог дослушать его, гораздо более пьяного, чем я на данный момент, и, каюсь честно, перебил:
— Расскажи-ка пока про изгнание. Прости, Дуранте!
Простил, куда он на хрен денется, усмехнувшись:
— Ты воевал?
— Нет, Бог миловал.
— А я ведь даже воевал, не поверишь, коллега поэт, с оружием в руках. Как вспомню, так вздрогну — сам не верю себе. В восемьдесят пятом (1285 — прим. автора) и в восемьдесят седьмом (1287 — оттуда же). В июне восемьдесят девятого ебашились, ****ец просто, при Кампальдино, а через два месяца брал замок Капроны.
— Ну, и за что ты воевал? Скажи. — в такие моменты я сам себе противен. Жутко. — За слово, за дело, за мысль — за что?!
Я тоже уже был пьян, теперь — неуправляемо, но он-то, глядство какое, остался на удивление честен:
— Понимаешь, Митя, когда старшие оттеснили младших, разрешение записываться в цехи снова открыло путь к власти, и мы, гвельфы, восторжествовали почти на век. Однако вскоре возник раздор. Чёрные назвались просто гвельфами, а Белые вступили в сношения с гибеллинами. Я примкнул к Белым, как все Алигьери. Мы победили тогда и изгнали чёрных, вождей их изгнали, они, разумеется, сбежали к Бонифацию, а он натравил на нас Карла Валуа «для умиротворения». Моя Флоренция сглупила, подчинившись, и французы вернули нам Чёрных. Самые жаркие уголки в аду оставлены для тех, кто во времена величайших нравственных переломов сохранял нейтралитет.
Та-а-ак, похоже, и это не срастётся, ибо, во-первых, историк из меня никудышный, а во-вторых, мне это всё просто неинтересно, хотя и имеет оно отношение к «Божественной комедии» самое что ни на есть непосредственное. Вернее, к персоналиям этой самой «Комедии», которую, между прочим, сам Данте божественной не называл. Поговаривают, это Боккаччо (Giovanni Boccaccio, 1313–1375), считавший себя его духовным наследником, по совместительству и первым биографом и популяризатором, расстарался, до конца жизни письменно и устно пропагандировавший знания и толкованья Данте (впервые в печати этот эпитет прибавлен к авторскому названию в издании, вышедшем только в 1555 году в Венеции, спустя двести лет), и, кажется, он порядком накуролесил ввиду того, что лишь слишком отстранённо (чего стоят только «семь детей: шесть мальчиков и одна девочка», засвидетельствованные им, против доказанных ныне троих: сыновей Пьетро, Якопо и дочери Антонии, — говорю «доказанных», потому что есть единственный источник, упоминающий ещё одного сына, подозрительно носящего, правда, в данном контексте имя Джованни — прим. шутка автора) мог проследить биографию своего, скажем так, кумира, будучи, естественно, порядком пристрастным.
Кстати, портреты Данте Алигьери великие Ботичелли, Рафаэль и Джотто тоже рисовали всего лишь по «показаниям» Боккаччо: длинное лицо с орлиным носом, глазами скорее большими, чем маленькими, выдающейся вперёд нижней челюстью с припухлой нижней губой толще, чем верхняя, кожа — коричневого цвета, тёмно-каштановые густые волосы и борода у него вьются, а глаза всегда остаются печально-задумчивыми.
Но, похоже, я слишком задумался, пропустив момент, когда Данте мой, подчиняясь неуправляемым позывам каким-то — логическим, разумеется, а не каким бы то там ни было другим, переключился:
— «Пир» (Il convivio, 1304–1307 — прим. автора) я сделал для того, чтобы все поняли, что я больше не занимаюсь куртуазной белибердой и стал философом. Все четырнадцать канцон я хотел сопроводить объяснительными глоссами. Заметь, я люблю читателя не так, как ты! Не смотря на то, что я бросил это дело на третьей канцоне, я сделал главное. А в первой книге «Пира», между прочим, я вообще доказал, что именно итальянский язык единственно возможен для нации как литературный язык. А «De vulgari eloquentia» («О народном красноречии», 1304–1307 — прим. автора) я нарочно писал на благополучно к тому времени сдохшей латыни… Жаль, тоже не добил, сделал лишь первую книгу и часть второй. Понимаешь, — Данте стукнул кулаком по столу, впрочем, сдержанно — более демонстративно, чем по-русски матерно. — итальянский, преодолев латынь, станет самым современным, самым точным, самым… ну, ты понимаешь… литературным языком, который, объединив, уничтожит диалекты и откроет подлинную свободу для великой поэзии.
Я поверил ему, его искренней неистовости, скользнувшей меж, казалось бы, простых самых, что ни на есть, слов. Считается, что Данте — создатель итальянского литературного языка, в основу которого он положил тосканский диалект, обогатив словами и оборотами из других диалектов, латинизмами и неологизмами.
— Ты своей этой «Комедией» прервал работу над такими двумя интересными и, чего греха таить, более важными и серьёзными штуками. А тебе это надо было — стать из учёного филолога вдруг опять неучем-поэтом?! Зачем разрушать солидную репутацию «низким» творчеством, ориентированным на легкочтение, на общедоступность и светскость?
— Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно. — конечно, он заготовил это заранее, успокоил себя я, найдя, что это очень похоже на ранние, приблизительно, пубертатного возраста, мои собственные убеждения. — Я назвал «Комедию» Комедией, поскольку она имеет мрачное начало — Ад — и радостный конец — Рай и созерцание Божественной сущности, и, кроме того, она написана, в отличие от присущего трагедии возвышенного, простым стилем — на народном языке (усмехнулся — прим. автора), каким говорят женщины.
То бишь «базарные бабы», прочитал, то есть услышал я, и это главное достоинство поэзии великого Данте, что возводится ему в заслугу как создателю «современного» литературного итальянского языка. Проиронизировал, ревнуя. Теперь, я думаю, никто не возбранит лирического авторского отклонения об «НАШЕ ВСЁ» разных стран и наций. Так вот: итальянское — Данте (Dante), 1321 (дата смерти), французское — Рабле (Rabelais), ок. 1553, испанское — Сервантес (Cervantes), 1616, английское — Шекспир (Shakespeare), 1616, немецкое — Гёте (Goethe), 1832, впрочем, по срокам действия недалёкое от русского, и, наконец, русское — Пушкин (Пушкин), 1837. Американское (США) — большой знак вопроса, вот такой, приблизительно, ? Им принесли, они продолжили. Коль не прав автор, поправит меня более сведущий читатель, слава Богу, таковой ещё встречается в невостребованном уже, к превеликому моему сожалению, количестве.
Пользуясь тем, что мы решили повторить коктейль, добавлю в паузе ещё немного: помимо вошедших в «Новую жизнь» Данте написал ещё несколько аллегорических канцон, вероятно, позже намереваясь включить их во всё тот же «Пир», а также много лирических стихотворений, изданных кем-то под заглавием «Стихи» (Rime), или «Канцоньере» (Canzoniere), хотя сам он и не авторизовал такого сборника. За «Комедию» Данте взялся около 1307, прервав «Пир» и «De vulgari eloquentia». Окромя «сумрачного леса» и «оставь надежды», на самом деле, в ней он предъявил миру неприглядную картину двойственности существования этого самого мира: с одной стороны, божественно предустановленного, с другой — невиданно разложившегося.
Нам принесли, и мы продолжили. Я сформулировал, признаться честно, с трудом, приблизительно так, как уж позволили довольно уже с трудом ворочающийся под нёбом язык и обострённо отяжелевшая мысль:
— Главное моё подозрение, ты уж меня извини, Данте, за откровенность, состоит в том, что будучи в изгнании, при том, наказанный Родиной, по твоему сугубо личному мнению, несправедливо, ты просто свёл счёты со своими врагами… уже зная, конечно, что, в отличие от чьих бы то ни было частных мемуаров и даже супротив, казалось бы, по-настоящему научных документов, твоя великая поэма останется на века.
— Да о чём ты, Митя! Не ожидал я от тебя такого!! Я и не думал!!! — я поначалу даже не понял, что он наивен настолько, что в этот тщательно мною спрограммированный миг оказался искренен и потому сильно рассердился. Не ожидал я такой реакции, а он продолжал — немудро, гневно, беззащитно. — Неужели и ты такой же слепец, как все вокруг, погрязшие в бездуховном потребительском существовании, где кусок колбасы и наличие пальто из выдубленной кожи решают, как жить и кого любить и уважать?! Количество лошадиных сил под капотом компьютера и жирность счёта в банке заменяют и твоё представление… о счастье… вообще — о смысле бытия?! Не верю.
— Зря не веришь, не гарантирую, конечно, но вполне могу и от себя, грешного, ожидать именно этого. — я просто вставил реплику, потому что Дуранте сглотнул. Нет, это не абсент, это что-то другое ему поперёк горла — до слезы??? — встало.
— Нынешний мир сбился с пути. — он стукнул кулаком по столу: по-русски матерно более теперь, нежели демонстративно-риторическим, как в прошлый раз, приёмом воспользовавшись, от всей души, как говорится. — Это главное и самое страшное, что только можно предположить. Но и не это главное, ведь с этим просто надо смириться. Обман и сила — вот орудье злых. В Аду карают за доставшиеся нам от Адама распущенность, насилие и ложь, ведь за тысячелетия и тысячелетия человек так и не смог преодолеть всего этого в себе. Более того, он продолжает упорно искать — и ведь находит, подлец этакий! — оправдания творимому злу.
— Да тебе, брателла, не поэму надо было писать, а Библию, блин.
— А я что написал?! — он даже и не понял толком, что это он такое вдруг ляпнул, сбитый влёт моим несвоевременным замечанием. — Я прошёл в Комедии путь от греха адамова до царствия небеснаго, как суждено рано или поздно, с потерями и страданиями пройти этот путь всему Человечеству — вслед за Христом, между прочим, не иначе! Вот именно за это стоит выпить не по-детски. За то, что тот мир, все три его части: Ад, Чистилище и Рай, — и наш мир, в котором мы сейчас с тобой общаемся, любим и ненавидим, помогаем кому-то и кому-то мешаем, грешим против истины, жадно жаждая её всем своим существом, то есть, что называется, живём, — это не отдельные миры, а единый мир, и главное-то то, что человеку воздаётся за Вратами справедливо: в соответствии грехам его и добродетелям — по делам его, свершённым здесь. Кто там, Кинчев, кажется, спел: «всё в наших руках»? Подписываюсь.
В трактате «О монархии» (De monarchia,), написанной в 1312–1313, философ-теоретик и филолог-практик Данте Алигьери с пылом и жаром доказывает в нашем лице всему на тогдашний момент известному ему человеческому сообществу:
что, лишь под властью вселенского монарха человечество может прийти к мирному существованию и исполнить своё предназначение;
что, Господь избрал на правление римский народ, следовательно, этим монархом должен быть император Священной Римской империи;
что, император и папа получают власть непосредственно от Бога, согласно чему первый не подчинён второму.
По пункту первому что можно сказать, раскинув мозгами по историческим просторам? Наверное, только то, что «плавали — знаем», чем нам так нравятся и отчего не нравятся все эти мировые господины разного пошиба: Гитлеры и Александры, Сталины и Наполеоны, Цезари и Чингисханы…
По второму. Ха-а, кое-кто, не будем говорить, кто, хотя это представители поголовно всех наций (не без урода ведь не только в семье), именно считает богопризванной именно свою нацию, и тут они с Данте не согласятся… лишь в частностях (а какая именно нация?!), а в главном — наоборот…
А по третьему пункту РКЦ (Римско-Католическая Церковь), разумеется, немедленно осудила сей трактат и, по свидетельству Боккаччо, приговорила книгу к сожжению. Особая причина, не смотря на то, что это всё и до него, крамольного, звучало вслух — он привнёс в эти досужие и банальные рассуждения поэтическую страсть и пылкость убеждения.
Кстати, кого-кого, а уж вояку Данте-то сжиганием книжек не напугать: его самого дважды приговаривали к смертной казни во Флоренции в случае, если опрометчиво надумает уступить ностальгии по неблагодарной родине, так что он и не подумал вернуться, хотя разрешение о возвращении просил неоднократно. В Италии того времени, вдребезги разбитой феодальными, буржуазными, монархическими и церковными претензиями, политическая жизнь была весела, ничего не скажешь: очередные победители врагов своих к смертям приговаривали, что в твою Великую Французскую революцию.
— В основе структуры поэмы лежит число три, благодаря этому я достиг удивительной теперь и мне самому симметричности её строения. Это те самые мера и порядок, которые Господь придал всем вещам.
— Дорогой мой Данте, оставь это Голенищеву-Кутузову. И про специально изобретённую тобой для этого терцину — тоже.
До закрытия нам здесь оставаться не резон — «скорая» увезёт, так что, почти одновременно глянув на часы, мы закончили интервью, расплатившись поровну и оставив официанту положенные чаевые.
— Самый мудрый человек тот, кого больше всего раздражает потеря времени. — на выходе он спросил. — Тебя подвезти?
Обведя улицу пытливым взором, я не обнаружил среди зябко прикорнувших на краю тротуара и печально посыпанных поздним московским снежком шестисотых, икспятых, туарегов и похожих на мохнатых обезьян, греющихся в тёплой воде, япошек ни ламбы, ни мазерати, ни феррари. На вейрон я и не надеялся. Данте объяснил:
— Я тут, за углом, припарковался.
Моё разочарование испарилось, а настроение воспарило до небес — всё-таки, итальянец, усмехнулся я про себя, ведь за углом нам приветливо подмигнула кругленькими наивными глазками копейка (ФИАТ-124 — прим. автора).
— А доедем?!
— Приговорённому не страшно.
— Так я-то — не приговорённый!
— Откуда знаешь?
— Не знаю.
— Поэтому и доедем.
Пытливо-догадливый и умно-наблюдательный читатель данного цикла произведений вольно-литературного жанра с красиво-иностранным названием эссе (франц. essai — попытка, проба, очерк, от лат. exagium — взвешивание, прозаическое сочинение небольшого объема и свободной композиции, выражающее индивидуальные впечатления и соображения… и заведомо не претендующее на определяющую или исчерпывающую трактовку… — Большая Советская Энциклопедия), наличием коего и умением пользоваться которым по поводу и без такового можно оправдать какую угодно авторскую произволь (даже мягкий знак на конце слова, где его не должно быти), уже, разумеется, заметил, что автор и не собирался ни коими образом и подобием доказывать правомочность названия «Великие сумасшедшие» — ни в коем случае! — предлагая, разумеется, принять этот принцип за изначальную данность.
Классе этак в седьмом или в восьмом я чуть было не организовал собственную масонскую ложу. Но почему этого не случилось-таки, я до сих пор не могу понять, потому как именно наличие незаурядных организаторских способностей отличали во мне безоговорочно все характеристики как до, так и после того. Видимо, бессознательно я отказался от какой бы то ни было борьбы ещё тогда, она и без меня была провозглашена в те годы смыслом определяющего сознание человеческого бытия и едва ль не религией местной, в масштабах отдельно взятой социально-политической системы, жизни. Кроме того, возможно, я не знал и не мог знать, как не мог же и сформулировать, целей этой борьбы. А потом уж я занялся отстаиванием собственной свободы, по-детски вызывающе и бескомпромиссно, для чего масонская лажа мне вовсе и не требовалась. Красот таинственной идеи я тогда понять тоже не смог бы, да и не сумел бы: просто из-за отсутствия какой бы то ни было объективной информации, да и собирать её, искать, вычитывать между строчек идеологически выверенных книг и статей я не умел ещё. Так что в классе седьмом или восьмом, не помню точно, я так и не организовал собственной масонской ложи. А жаль, думается мне сейчас немного даже аксиомно, потому что я отверг прекрасный шанс применить на практике отмечаемые окружающими мои организаторские способности и не проверил свою личность на предмет силы: заложено ли во мне что-то, что позволяет гордецу оправдать гордыню, мудрецу — ум, а просто гению — просто реализовать своё безумие наиболее адекватно.
Для того, чтобы стать солдатом, говорят, не обязательно им родиться, и я не имею морального права не согласиться с этим, но для того, чтобы стать Наполеоном (Наполеон Бонапарт (Napoleon Bonaparte) (15.8.1769–5.5.1821), французский государственный деятель и полководец, первый консул Французской республики (1799–1804), император французов (1804–14 и март–июнь 1815 — БСЭ), необходимо просто, и иначе — никак, родиться, минимум, Наполеоном.
Ценёв
Людей становится с каждым годом всё больше и больше, не смотря ни на какие регулирующие ухищрения природы и цивилизации, а фамилий, индивидуально для каждого, стало не хватать. Вот и с моей, по происхождению, скорее всего, болгарской, на просторах России довольно редкой, как мне казалось ранее, произошло вдруг то же самое. Сказав волшебное: «Ловись, рыбка, большая и всякенькая», — и закинув в информационное море невод поисковика, обнаружил нежданно-негаданно в нём целый косяк однофамильцев: от продавцов и лыжников, майоров милиции и сибирских психологов, ныне выигрывающих в рекламных лотереях пенсионерок и некогда штурмовавших Берлин воинов-победителей до собственных брата, жены и сына. О некоем правительственном деятеле времён густобровья и политически-публичных взасосов уже и не упоминаю (упомянул-таки, вот чёрт!). Засим вынужден специально оговорить персону сегодняшнего моего экзерсиса в вольности слога и мысли: это Ценёв Дмитрий Александрович, 1967 года рождения, уроженец города Березники Пермской области (ныне Пермский край) и никто другой.
Когда-то и во мне было всё прекрасно: и лицо, и одежда, и мысли, и чувства. И я просто не мог не появиться на свет. Недавно смешной диалог произошёл за празднично уготованным для жертвоприношения столом: речь совсем, надо признать, случайно во время наполнения мною большой моей, благословенно не подделанной в нынешнее, гораздое на всяческие пошлые римейки, времена, а самой настоящей из тех времён — напоминающей этакую гранёную бочку, даже с парой воздушных пузырьков в толстых и грубых стенках, кружки пивом об одной из актуальных бед не только лично моих, но и всего предуготованного к жертвоприношению человечества, — алкоголизме. Приятель заявил, довольно ехидно, мол, отрицательно относится к алкоголизму и совершенно не понимает алкоголиков, естественно, на мою сторону батон, так сказать, кроша. На что мне пришлось ответить, так как чёрт, пока у Бога дел многовато, успевает всегда меня за язык дёрнуть:
— А я абсолютно отрицательно отношусь ко всем другим способам расширения сознания. — и не стал договаривать вслух: «И совсем не понимаю наркоманов», — так что перед ним Бог мой, уделив рабу своему момент благосклонного внимания, скатерть оставил чистой, как мою совесть относительно правил приличий, так или иначе обречённых на соблюдение разными людьми по-разному.
Наверное, это неинтересно (или, скажем так, не совсем понятно — а зачем?) посещать мастер-класс неизвестно кого? …родился в семье электрогазосварщика и учительницы начальных классов; в 1999 году закончил ЛитИнститут им. Горького, где учился на семинаре Владимира Орлова (Орлов, Владимир Викторович (р. 31 августа 1936), русский советский прозаик, автор романов: «Соленый арбуз» (1965), «После дождичка в четверг» (1969), «Происшествие в Никольском» (1975), «Альтист Данилов» (1980), «Аптекарь» (1988), «Шеврикука, или Любовь к привидению» (1990), «Бубновый валет» (2000), «Камергерский переулок» (2008) — прим. благодарного ученика); ранее не получил по разным причинам: профессию «руководитель самодеятельного театрального коллектива» в Пермском институте культуры, из которого сбежал в Иркутское Театральное Училище, в коем благополучно не получил профессию «актёр драматического театра»; женат на Елене (1990), сынат Иваном (1991), трудовой стаж — прерывистый, от слабого до умеренного: дворником, сторожем, лаборантом в школе, массовиком-затейником во Дворце культуры, библиотекарем, руководителем кружка, звукорежиссёром на FM-радио, журналистом и режиссёром на ТВ; повести «Полюбить свой страх» (1996) и «Избранные записи наблюдателя» (2000), а так же рассказ «Дневник ожидания» (1996) были опубликованы в журнале «Юность»; рок-музыкант, пишет песни (как тексты, так и музыку), аранжирует и исполняет, сочиняет инструментальную музыку.
В своём творчестве Дмитрий Ценёв не подразумевает никогда подразделений на жанры и формы, более того, как и любые другие рамки, рано или поздно становящиеся ему тесными, он их разрушает. Начав творческий путь с провозглашения себя гением, писатель отстаивает метод «творческого произвола в чистом поле свободной импровизации» и минимального последующего редактирования, ни в коем случае не выходящего за пределы «сотворённого по Высшей воле» авторского артефакта… Но, раз дают, брать надо, мой вам полезный совет, так что пользуйтесь моими щедротами, пока я добр, а добрым я бываю всё меньше и меньше и с каждым прожитым годом — всё реже и реже.
Мастер-класс даю бесплатно. Для начала, как в интервью, о планах всяких на будущее, программах-минимум и -максимум, то есть о том, что вообще не имеет смысла, тем меньше, чем современней жизнь моя, то есть насколько принадлежаща она текущему времени, а она, к превеликому моему сожалению, принадлежаща происходящему миру, да ещё как! Как бы я хотел, ах, как я хочу не зависеть ни мысленно, ни материально от всех и вся, что лезет ко мне в душу, что терзает моё тело, что гнобит моё сознание и что издевается надо всеми моими, даже самыми прекрасными, чувствами… Возможно, в предыдущем предложении есть смысловые повторы, но на это наплевать, вернее — господня воля. Так вот, о планах на будущее. Если будущего нет, какие могут быть, блин, планы? Могут, оказывается. Например, завтра найти работу, сдать анализы, установить систему приятелю-чайнику, ещё я планирую получить кучу денег — примерив на себя одиозную роль мытаря в этой несуразной своими случайностями жизни, забрать из музея копии рассказов, тех самых, которых у меня почему-то теперь нету, к зубному врачу надо бы сходить, ну, и… разумеется, поработать — почиркать ногтями по клавишам, если, конечно, хватит на то сил и времени.
Например, что такое «любовь»? Или — как выйти из экономического кризиса? Или… Это всё неинтересно, пока неинтересен человек, дающий интервью — не звезда, не политик, не нобелевский лауреат, не серийный убийца, в конце концов… Зато интересно, с какой наглостью будет этот человек навязывать свои мнения и сомнения, рецепты и анализы, концепции и мировоззрения. Поэтому я и люблю давать мастер-классы. Начнём с насущного — с «любви», ведь слово само по себе не значит ничего, пока не ассоциируется с каким-либо явлением жизни, не так ли? Неважно, притом, что появилось раньше — слово или явление. Любовь, наверное, появилась раньше, чем слово. Это ответ всем тем глупым пошлякам, которые между любовью и основным инстинктом ставят знак равенства: инстинкт был сразу, и любовью его никто не называл, потому что ещё и называть-то, похоже, не умел. Получается, «любовь» наша присуща лишь человеку разумному и чувствующему по-человечески, более того — грамотному. Ведь и мыслит, и чувствует человек разумный иначе, чем какое-нибудь там животное — посредством привлечения абстрактных методов познавания окружающего мира.
Если любовь — чувство человеческое, неприродное, а наработанное в результате многовекового общения с миром, то это значит только одно: сформулировать суть явления, если, конечно, изрядно сильно постараться, то возможно, правда, при этом надо осторожно развеять некоторые мифы человеческого бытия. Например, что такое чувство любви к женщине, и что такое чувство любви к ближнему, что такое чувство любви к Родине, и что такое любовь к Богу, а любовь к природе в общем и — в частности, к домашнему какому-нибудь рыжему волосатому или пернатому любимцу??? В чём вопрос? А вопрос вот в чём, это что — всё какие-то разные любви или одно и то же чувство? Пока гомо сапиенс в одиночном экземпляре для себя эту проблему не решит, пусть даже и не пытается отыскивать решение проблемы в словарях и энциклопедиях — не поймать ничего там без помощи самого себя, а вот как раз это делать теперь немодно, непрактично, невыгодно, неметодично, неправильно… Правильным считается найти правило, определение, закон, чем проще в формулировке, тем лучше. Смешно, не правда ли, смешно? Однако, унифицирование сознаний человеческих индивидуумов — ныне главная задача того дьявольски сильного и непонятного субмозга, что понял, как управлять миром — нужно заполнить его, этот мир, клонами, и, если буквально это пока невозможно, то, минимум, мозги человечишкам прочистить, простроить как надо, отсечь всё лишнее — это уже пожалуйста! В принципе, и не надо вовсе даже просто делать вид, что какую-то там Америку открыл, говоря, что весь двадцатый век прошёл под знаком изобретения технологий идеального манипулирования человеческим сознанием.
Я даже не возьмусь точно диагноз человечеству проставить — изобретена она всё-таки, эта адская машина, или нет?! Кто, например, докажет мне или самому себе, что президент США и террорист Усама бин Ладен (полное имя Усама бин Мухаммад бин Авад бин Ладин; Usamah bin Muhammad bin `Awad bin Ladin, р. предположительно 10 марта 1957 — лидер исламской террористической организации «Аль-Каида», признан террористом № 1 в США, России и др. — прим. автора) не одно и то же лицо, а? Кто вообще их видел рядом, так, чтоб левой рукой одного за яйца пощупать, а правой — у другого из бороды волос выдернуть и прошептать сакраментальное «трах-тибидох»? Я, кстати сказать, вовсе не уверен, что вообще существует такая страна — США, в которой очень много разноцветных, очень много богатых, толстых и счастливых, глупых и эгоистичных, с позволения сказать, людей. Я знаю точно, что на свете существуют русские, евреи, казахи и узбеки, буряты, чеченцы и абхазцы, грузины там разные — я это всё добро своими глазами видел, с некоторыми за руку здоровался, а с некоторыми, женского пола, разумеется, ещё и в интимные отношения вступал.
Кстати сказать, я точно знаю, что про шарообразность нашей родной планеты — это всё полная чепуха, я сам проверил, от Байкала до Питера, Минска и Ставрополя — земля, точно, плоская, и с самолёта, кстати, она выглядит не менее плоской, чем когда лежишь щекой на земле. Можно, конечно, строить прогнозы, придумывать сценарии, хоть это дело и неблагодарное. Творцы, по-модному криэйторы, никогда не получат достойных их ума и фантазии гонораров. Например, говорить в уютно затемнённых телестудиях о том, что смешные в прошлом веке голливудские сценарии в новом веке стали воплощаться в кошмарную что ни на есть реальность. Можно при этом стыдливо избегать интереса к главному вопросу: а кому это надо? На этот вопрос ответить просто невозможно… Почему?! Да потому, что окончание на «у». Так вот, самый достойный гонорар для профи в деле написания жизненных, читай — реальных и реалистичных, сценариев — это смерть, ибо человек, осмелившийся взять на себя божественное право Провидения решать за других их судьбы не просто «обречён» и не просто «достоин»…
Кощунство, гордыня и самонадеянность. За это в морду бьют. И ещё как бьют — и так, и этак, сан Сусан. Не спрашивая о причинах, не слушая извинений, не ожидая раскаяний, потому что этого уже не будет… отведавший власти человек — это отведавший крови хищник, он отравлен сам и отравляет других — просто даже своим существованием. Про это вам в любой русской деревне расскажут. Город лицемерит, потому что привык прощаться со свободой и не замечать этого, вернее — делать вид, что не замечает, а деревня сжимает правду в кулак и на ближайшей свадьбе бросает её смертеподобным поцелуем в лицо зарвавшемуся ближнему, тому самому, которого возлюбили, как самого себя — чтобы не разлюбить. Жаль, деревня вымирает, это, кажется, был наш последний оплот. Последний русский оплот. Хорошее название для политической партии?! ПРО — Последний Русский Оплот, круто, просто рулезз. Хотя, в эпоху тотального просчитывания ситуаций и написания тотальных соответствием своим этим ситуациям сценариев суть образования новых партий теряет всякий смысл: любые просчитанные временные или постоянные функции можно возложить на любую партию, ибо все они уже давно, как левые, так и правые, под рукой — сильной, знающей. И вряд ли принадлежащей простому смертному землянину.
Возможно, что я параноик, да, разумеется, но стрелку мы забили, всё-таки, на грани дня и вечера за five o'clock beer в кафе на Малой Бронной, спорить о выборе которого даже и не пришлось: название его мы произнесли почти хором, и опоздал при этом явно тот, что, всего лишь, был на другом конце эфира сотовой связи. Да и подошли-то мы, хоть и с разных сторон, но одновременно, а я ведь хотел, явившись загодя, выбрать место для себя поблагоприятнее и поудобней, но оказалось, что и его оно устраивало, как нельзя лучше. Симпатичная девушка в снежно-белом фартучке (очень бы эротичном, если б было одето на голое тело в чулочках на пояске) при виде нас растаяла, как мороженка на языке. Заказали на четверых, как и договаривались, что арбитры наши сегодня пьют за наш счёт.
Я спросил, надеясь сыграть:
— Как ты думаешь, кто придёт первым?
— Ставлю на Чезаре.
В общем, пари не состоялось, потому что я тоже бы на него поставил, но проиграли мы оба, потому что первым заявился наш тощий — Дуранте, усевшись справа от меня — лицом к окну. Через минуту вкатился и толстяк — тот, из-за которого мы проиграли. Наполовину полных стаканов не бывает, только пустые и отнюдь не наполовину, произнёс я про себя, а Ломброзо по праву старшинства провозгласил:
— Ну, ребята, за долгожданную встречу!
Данте добавил, по праву более древнего:
— И пусть никто не окажется мистером Хайдом.
Мы с визави особо — поджатием губы, кивком и поднятием чуть выше бокалов — подчеркнули понравившееся уточнение, и губерния пошла писать.
Политодиозность преподавания истории в советской школе, кстати, потому что 1985 — мой выпускной, и это мой личный, так сказать, опыт, и отвратила меня от изучения этой интересной и важнейшей из наук, недостаток этот я ощущаю чуть ли не с каждым днём всё чаще и чаще. И острее. Но ничто в мире не пропадает бесследно, и если в одном месте что-то убавилось, то, безусловно, в другом, наоборот, прибыло. На выяснение того, где же у меня прибыло, и ушли все последующие годы не только поныне, но и те, что ещё предстоят, то есть вся жизнь. Немаленькая уже, надо сказать, хотя, честно признаться, и не слишком ещё большая. Онанизмом я занимаюсь с одиннадцати лет, поначалу, естественно, даже и слова-то приличного не знал, хотя во всём придерживался или, по крайней мере, стремился придерживаться приличий.
С примерами всегда трудно, зачастую приходится их просто-напросто высасывать из пальца. Ну, вот один из них, которым я, пожалуй, даже и горжусь отчасти. Говнокакашка. Если кто-то, увидев данное словообразование, усомнится в его правомочности, то, поверьте мне, это именно тот человек, которому и адресован этот странный, казалось бы, на первый взгляд, образец. Считается, что словом «какашка» (Word предложил взамен «казашку», смешно) сказано всё, и нет здесь никаких уже нюансов, ни фонетических, ни смысловых… Однако, стоп-пп-ппп! Как раз, о смысловых нюансах в необходимости нововведения данного лексического новообразования и пойдёт ныне речь. Если поинтересоваться (или, хотя бы, вспомнить, что такое эта самая (пока ещё не говно-, а просто) какашка (уёбище опять предложило свою вшивую «казашку»), отрешась от неприятия самого слова из-за принадлежности оного, минимум, к разряду «приниженной лексики»), как возникли слова, воспринимаемые как синонимы, — «какашка» и «говёшка», то выяснится, что это отнюдь слова, не обозначающие одно и то же.
Говоря грубо псевдонаучно, «говёшка» — это то, в принципе, что не может быть ничем иным, как говном, то есть отвечает на вопрос «из чего сделано?», не иначе. «Какашка» же несёт в себе более оценочный характер, чем научно-познавательный, она повествует тому, кому предназначена, оценку того, кто предназначает (преподаёт???) эту оценку тому, кому она предназначена. Это подтверждено исторически — этимологией самого слова «какашка».
Как — это всего лишь «сын бога Вулкана». У Вергилия это уже получеловек-полузверь, изрыгающий дым и пламя, кровожадный убийца... он, сволота этакая, похитил у Геркулеса (Геракла) четырёх быков и четверых телиц из Герионова стада и, чтобы запутать следы, втащил их за хвосты в свою пещеру. Геркулес обнаружил кражу и убил его. Про это, между делом этак — походя, поведал нам великий Данте в великой Комедии. Или Лозинский, переводчик?! А дальше получился опосредованно католической церковью некто «Какодемон», который, разумеется, к современному «Не трогай, это КАКА!» никакого почти, кроме легко угадываемого, отношения и не имеет. Какого? Правильно, всего лишь оценочного — «плохо».
Так что изначально «какашка» к говну никакого отношения не имеет. Теперь стоит вспомнить некоторые чисто психологические особенности восприятия нами двух слов: «какашка» и «говёшка». Почувствовали разницу? Не буду вдаваться в подробности — знаю, что почувствовали. Встречая меня сейчас на улице, друзья, приятели и враги с искренней радостной завистью моим настоящему и будущему хлопают меня по плечу, не забудь, мол, и про нас черкни что-нибудь, увековечь, так сказать.
— Так что же? — думаю я про себя, как о пористом теле, упруго наполненном жизненесущей жидкостью. — Всегда готов! И смолою облить, и в перьях обвалять. Лишь бы вам впрок пошло, сверстнички-ровеснички, однокласснички в контакте мои, а то ведь, как вспомню, что вы, одолеваемы теми же проблемами, только лишь издеваться и были готовы, защищались нападаючи, увидев чьи-нибудь не очень удачно скрытые неловкость, незнание или слабость какую. Не дай Бог, самим опростоволоситься!
В этом плане я всегда был мягче вас, открытее что ли, я обижался, и вы били — били по самым больным местам, надеясь, что, случайно вами угаданные, они действительно болезненны для меня. Когда бьют по одним и тем же местам, они, вслед за тем, что истекают кровью, покрываются коркой, которая, если продолжать бить всё по тем же местам, становится, в конце концов, самой настоящей бронёй. Ныне я вдруг понял, что почему-то не слишком спешу, не смотря на обещания и угрозы, увековечивать вас и понимаю, что это оттого, что кого-то из вас, грешных, я всё-таки люблю, как себя.
О чём вы, братцы? Да так, ходим, белим, красим. А всё остальное, извините, по телевизору показывают. Тут как-то девушку одну — высокого роста, наверное, баскетболистку (или артистку? — кто сейчас их разберёт!) с дурным прошлым, при наличии коего просто не живут, — некая организация оставляет в живых. И дальше уже всё понятно, так вот, я, хотите — верьте, хотите — нет, познакомился с этой самой девушкой…
Нам так и не удалось договориться, какими именами должны именовать нас наши судьи: мы оба беспрекословно хотели быть Митей, а для двух наблюдателей, сидящих между нами и, я так думаю, успевших загадать желания, левый и правый, само собой, не совпали. Порешили пройти мимо этого ставшего вдруг щекотливым вопроса. Я откинулся на спинку стула, вперил свой ожесточившийся взгляд прямо в глаза Мити напротив и начал, предположив наивно, что окажусь внезапным:
— Когда-то и во мне было всё прекрасно: и лицо, и одежда, и мысли, и чувства.
Когда я взял дыхание, ведь иногда и гению нужно перевести дыхание, он, будто обещая: «То ли ещё будет!», — продолжил мрачно:
— Но время неумолимо шло куда-то по кривой, по кривой ускоряясь, изменяя мир вокруг меня… теперь я такой, какой есть. Конечно, я всегда таким и был… наверное, и, если б мир, живя во времени, не имел дурной привычки изменяться (ныне уже без сомнений — только в одну сторону, в сторону всё большей и большей худшести), то, само собой, я по-прежнему оставался бы прекрасным.
Момент перехватить инициативу я безнадёжно пропустил, потому что пересохло в горле и я решил глотнуть освежающе-бодрящей влаги, попутно надеясь, что он сам добровольно в какой-то момент отдаст мне её. Он продолжал, ещё более спокойно — внутри, и — заводясь яростью снаружи… да, нарисовать этак поэффектней я умею, не отнимешь, как говорится:
— Да, меня можно считать ангелом. Несомненно, хоть и странно для солипсизма, что как раз никто меня таковым не считает. Почему, если мир этот — это я? Если этот мир и всё, что наполняет его, создано мною? Почему этот мир не принимает меня?
Но против физиологии не попрёшь, ему тоже потребовался глоток, и я продолжил:
— Почему терзает вот уже много лет неустроенным бытом, болезнями и интригами, недовольством родных и близких, покушениями на саму жизнь мою даже… и жизнь — сплошная мелодрама, исполненная почему-то страстей мелковатеньких, предсказуемо-дешёвых и однообразно-примитивных.
Было смешно краем глаза следить за нашими немного растерявшимися архангелами: головы их аккуратно следовали за теннисным шариком весом этак в двадцать мегатонн, будто в замедленной съёмке, буровящим пространство между нами и роняющими на поверхность внизу капли стекающего с него жирного на вид конденсата.
Родители смотрели телевизор в большой комнате — она у нас проходная была, а я — в их спальне. Почему так получилось, я не знаю. Зато показывали самую эротическую телепередачу тех времён — репортаж с чемпионата по фигурному катанию. Это теперь, наверное, оттого, что стал взрослым, я редко смотрю фигурное катание, а тогда я не пропускал ни чемпионата страны, ни Европы, ни «Нувель де Моску», ни, тем более, чемпионат мира. Я не знаю, каким стечением обстоятельств или инстинктов обусловлено то, что я сунул руки в карманы и начал ими двигать. Откуда взялось вдруг это движение, я не знаю, но это произошло. Что-то такое, непонятное, отчего мне пришлось, зажав там всё руками в положении какой-то закорючки, бежать через комнату, где отец и мать смотрели детектив про комиссара Мегрэ в исполнении, кажется, не то Бориса Тенина, не то Армена Джигарханяна. Я этого не помню, я помню другое: чувство стыда, преступности содеянного мной и потрясения от полученного врасплох удовольствия в долю со страхом.
— Несу я крест, сознаюсь честно — не слишком тяжёлый, а на нём — надпись: «Ха-ароший ты писатель, Митя Ценёв, но лучше бы тебя не было».
— …и подпись: «Народ». Ханжи любят… скорее врут, лишь вслух произнося это, эротику, я же, будучи истинным эстетом, эротику ненавижу, преданно любя лишь порнографию, и на любом углу могу, торжественно возложив руку на Библию, вполне ответственно заявить себя…
— …апологетом самоотверженного вуайеризма и правозащитником не менее жертвенного эксгибиционизма, кем и являюсь. И вот почему. Расширив значения слов…
— …«вуайеризм» и «эксгибиционизм» до типологии поведения индивидуума в человеческом общежитии…
— …избавив их от узости чисто психиатрического применения, я утверждаю…
— …что мир перманентно делится на вуайеристов и эксгибиционистов, и это и есть главное условие существования…
— …более того — необходимости Человечеству, Искусства как единственно возможного регулирующего способа…
— …сосуществования этих двух противоположных методов познания Мира.
Я не мог сразу выскочить из постели с этаким-то торчащим в трусах, а мать требовала, чтобы я поскорее вставал, умывался бодрячком, завтракал и скакал в школу, где в классе через проход от меня сидела (увековечиваю) Иб-ва Люська в короткой юбке, и вот после ответа с места она садилась на скамью, руками обтягивая свою юбчонку вокруг кругленькой попки, будто не зная, что при том, когда она садится, нижний край упрямо и далеко ползёт к месту перехода этих ног в эту попку. «Всегда готов!» — как же-с иначе-то?! И сразу после этого однажды (да не однажды, конечно же) спросили меня, вот я и попытался ответить сидя, очень надеясь, что мысли, отвлечённые интеллектуальной надобностью, как-нибудь освободят от напряжения, но, видимо, я слишком на этой надобности сосредоточился, поэтому в очередной раз и нарушил рамки приличия.
— Первый тайм вы уже отыграли. — звякнул по пустому стакану краешком полного рефери Данте. — Отпразднуем-ка небольшую паузу для коллоквиума докторов филологии и психиатрии.
— С вашего позволения. — обведя присутствующих взглядом, рефери Чезаре повертел пиво в руках. — Случай, в принципе, классический, ничего удивительного в себе как бы и не таящий, кроме одного. Вторжение мистера Хайда отменяется, а жаль, было б интересненько. Тем не менее, приходится констатировать, что раздвоение произошло не по моральным критериям, вы продемонстрировали нам ваше полное взаимопонимание, во-первых, в принципах мышления, во-вторых, в методологии и…
Паузу Ломброзо мягко подмаскировал очередным глотком.
— Что-то третье ищешь, Чезаре? — спросил Митя. — Мы ведь так привыкли, чтобы всего у нас было по три, ни больше, ни меньше.
— О, Мить, а ты об этой извечной власти числа три у Дуранте спроси, — подлил масла… то есть пива… то есть, просто добавил я. — он про число три нам всё расскажет как на духу.
Бывало, я будто нечаянно ронял под парту ручку или карандаш и, скрючившись в неудобнейшем из возможных положений, смотрел назад — под юбку соседки сзади Ив-вой Таньки. Да, если Иб-ва Люська из потребностей развивающихся бессознательно эксгибиционистских наклонностей не следила за своими движениями, то эта не следила просто так: сидела она за столом, широко расставив ноги, а была при том одной из самых высоких девиц в классе, так что моему взору представала б просто порнографическая картинка, если б не те досадные детские колготки, которые она носила. В очередной раз вынырнув в состоянии привычного возбуждённого разочарования из-под парты, красный ни от какого не стыда, а скорее вследствие наклона — прилившей к голове кровью, я злился, что именно Ив-ва сидит позади, а не Иб-ва или не соседка Ив-вой, Иг-ва, носившие уже тогда капрон.
— Не везёт, не везло, не то, что сейчас. Да и сейчас не везёт. Всё в этом мире против меня. Всё и все. Родился на пару лет позже, чем надо было, родился не там, вот если б в Питере или Москве, на худой конец — в Свердловске…
Зря он это сказал, зная себя, я перешёл в наступление:
— Да ты сам и виноват во всех своих пожизненных неудачах, Митенька! Не надо искать причин вовне! Ты же, маршируя на смотре пред генераловы очи, не за линией следишь, а кино про себя, ненаглядного, сочиняешь! Ах-ах, посмотрите, это идёт подпоручик Ценёв, и глаза дам сверкают восторгом, и в воздух что-то там летит! А генерал-то, генерал что там, а?!
Данте доцитировал, кстати, гораздо убедительнее и, надо думать, точнее меня:
— «Полковник Шульгович, ваш Ромашов одна прелесть, — сказал корпусный командир, — я бы хотел иметь его своим адъютантом».
— Вот именно. — Ломброзо почему-то заулыбался. — Вы что это, Митя, нашему Мите, никак, помимо мании величия и раздвоения личности ещё и паранойю клеите?
— Вот именно, ведь когда-то и во мне было всё прекрасно: и лицо, и одежда, и мысли, и чувства. Теперь же всё пообтрепалось: не только одежда, но и лицо… и мысли, кажется, тоже… да и с чувствами — подавно всё не так, как когда-то.
— Да, кстати, а любовь — это всего лишь гнусная фрейдистская колбаса по двадцать четыре тыщи за кило, диктующая нам условия игры, она и только она обуславливает способы нашего мышления и наши же вкусовые ощущения…
— А вот это уже интересно. — улыбнулся и черкнул что-то в свой блокнотик Ломброзо.
— Да вы любите стриптиз, батенька? — с какой-то очень уж недантовской интонацией подковырнул его Алигьери.
Рок-н-ролл стал основным бзиком, хотя я, как любой мальчишка, наверное, переменил в ту пору массу самых разных увлечений. Ходил заниматься лёгкой атлетикой во Дворец Спорта, радиотехникой — во Дворец Пионеров, плаванием — в бассейн «Дельфин», бальными танцами — во Дворец культуры имени Ленина, авиамодельным спортом — на Станцию Юных Техников, автоконструированием — в Технический Клуб ДОСААФ. В школе занимался то борьбой, то футболом, то спортивным ориентированием, то волейболом. Ничего из всего этого, разумеется, не вышло приличного, окромя вздохов маменьки и клички «профессор кислых щей» ввиду приобретённых, хоть и поверхностной, но всё же — эрудиции порядочной, изящности телодвижений, эстетичности манер и естественности выражения эмоций в общении с окружающими. Во все начинаниях я был безумно близок к подлинному успеху, но не менее безумно и остывал.
— Даже когда целуемся, — я был искренне печален, когда произносил это в ответ, вернее, в продолжение Митиного резкого выпада. — мы ощущаем не губы и не тела, ни ладони, ни грудь, ни глаза, ни бёдра, мы всего лишь чувствуем эту гнусную колбасу.
— В полиэтилене, в меру красную, в меру пахнущую мясом, в меру напичканную нитритом и сорбитом…
Потом один из великих зомби рок-н-ролла спел мне, что рок-н-ролл-то, оказывается, умер раньше, чем я появился на свет, и всё, что я любил, всё, перед чем преклонялся, было всего лишь многочисленными зомби рок-н-ролла, в том числе — и он сам.
Мы иссякли как-то одновременно и резко, так часто случается в последнее время. Но, увидев напротив всё те же непримиримые глаза, всё понимающего врага, такого, что дороже друга, мы встали из-за стола, я начал:
— Ребята, мне пора.
— Да, что-то ничего у нас сегодня не получилось, парни!
Данте с Ломброзо и Алигьери с Чезаре не обиделись, удобно распределив освободившиеся за столом места, и попрощались с нами, более, видимо, чем мы с Митей, довольные проведённым вечером. А я уже спешил, ведь необходимо во что бы то ни стало опередить этого так и не уступившего мне наглеца и первым попасть домой, где, я знаю точно слова, что встретят меня, мне не понравятся:
— Я твоему Ломброзо, пусть только попробует позвонит ещё, я ему всё выскажу. И Данте — тоже, пусть на глаза не показывается…
Потом, когда будем засыпать, она положит мне на плечо голову, долго выбирая тот рельеф, в котором будет удобно, так чтобы не отлежать наутро ухо, и будет шептать как колыбельную про то, что нормальному писателю, чтобы он творил, не должно быть хорошо. Всегда, как райкинского знаменитого дефицита, должно чего-то не хватать: любви, денег, понимания или здоровья… а может быть, просто…