21.04.02.
Сегодня снова заходила сестра Мария, от которой пахло жженным сахаром и ромом. На этот раз волосатые змеи, роящиеся в ее голове, мирно спали, и только одна всё норовилась укусить. Каждый раз, когда я касался своего любимого перстня с черным агатом, эта липкая и зловонная пасть с острым зубом злобно шипела и ёжилась. Я закрылся руками, отшатнулся, закричал, забился в угол, но Мария просто оставила на столе листы и карандаш, забрала тарелки и вышла. Сейчас тихо и тускло. Я люблю, когда тускло. Тускло, но не темно. Ведь в темноте бесформенные тени оживают и бродят по комнате, а тусклый свет убаюкивает стекла и зеркала. Они спят и не мучат меня своими уродливыми отражениями. Я разбил их все. Все, кроме окна. Решетчатая кожура его панциря всегда побеждает мои слабые, кулачные удары, и стекло смеется отражением, особенно днем, на солнце… Нет, нет, сейчас хорошо, сейчас тускло и спокойно. Карандаш мило скрипит. Мне нравится этот скрип, шелест, шорох…как в детстве… до того, как это нач…
23.04.02.
Всё затихло. Не гремит большими ведрами старая коридорная ведьма в мятом, выцветшем халате, что врос в ее кожу. ( Эта блеклая оболочка дряхлого, бесформенного тела всегда пугает меня своей безликостью и серостью, шевелящейся по всему силуэту огромными ослиными головами с омерзительной улыбкой.) не тикают часы на стене, не тикают и не мучат. Убрали. Я всегда видел на их месте свое сердце. Оно ритмично изгибалось то в одну, то в другую сторону, изрыгая кровяные массы. Туда-сюда. Туда-сюда. Тик-так. Тик-так. Своего внутреннего сердца я не слышу. Не слышу и не считаю удары, а часы оцепеняли меня, и я считал, считал… Я жутко боялся досчитаться до последнего удара и всё придумывал причины, по которым биение должно продолжаться… Но вот причины закончились, стали путаться и повторяться. Я сбивался и леденел от ужаса…Но теперь хорошо, теперь тихо. Мария говорит, что не переносит тишину. Глупая, она просто не умеет ее слушать.
24.04.04.
Сегодня был доктор, и мы оба делали вид, что вели серьезную беседу. Он всё время писал и пыхтел. Тысячи маленьких ручек, свисающих с его висков, упорно пытались сдержать уголки узких губ, не дать им расплыться в гогочущем оскале. Доктор спрашивал то же, что и всегда: о самочувствии, головных болях, снах, фантазиях…Потом на руке его что-то блеснуло – часы. Удачный угол падения света породил иллюзию зеркала. Я закричал, потому что увидел в нем то, от чего так отчаянно бегу, - своё отражение. Я увидел контур худощавого тела, усыпанного, облепленного глазами. Глаза, глаза, вверху и внизу… Глаза моргающие, глаза пустые… Все темные, смоляные, густые, гудронные, сонные…
Доктор закрыл блокнот и ушел. Наверное, мой крик испугал его. Знал бы он, что испугало меня…
26.04.02.
Он ушел. Он назвался Дмитрием, кажется, Роговым. Сказал, что студент, пишет какую-то работу, пару раз назвал вошедшего доктора дядей и попросил меня вспомнить самое страшное, что я видел. Слушал внимательно, вдумчиво.
Самое страшное? О, его было так много, так много, слишком много…
Я начал с описания «Леди-Дракон», моей бывшей соседки по этажу. На месте ее затылка ютилось второе лицо. Оно-то и пугало меня. Стоило только миловидной блондинке повернуться спиной, на меня уже смотрела злобная гримаса: огромный рот с почерневшими зубами и папироской, на месте глаз – дыры с мерзкими белыми червями, норовящими выползти и поверх всего – вскрытая черепная коробка, набитая всяким тряпьём.
Я вспомнил, как однажды видел мужчину, руки и ширинка которого утопали в крови и клочках волос, а глаза судорожно светились. Он спросил меня, как пройти к женскому интернату, и, когда услышал ответ, улыбнулся. Его клыкастая улыбка с обилием слюны даже сейчас вызывает приступ тошноты.
На ум приходило и множество людей без глаз или многоруких…
К моменту обрыва воспоминаний студент Дмитрий заметно изменился в лице, побледнел, приник, но все же горячо поблагодарил и вышел. Тихий такой…
Странно – его присутствие меня не томило и не страшило. Миллионы электрических точек, булавочек и лампочек быстрым потоком скакали от головы к руке, губам… Мне на миг показалось, что эти электрические потоки, как ниточки марионеток, управляются огромной рукой в его голове, но я забылся в воспоминаниях… Хотел бы упаковать их в ящик, но не могу, не могу, они, как тиски, как оковы… Пытаюсь убежать, но шаги смыкаются моей болью и страхом… И самая страшная крупица боли кричит о безысходности и тупике… И она права…
28.04.02.
Рассвет разбил окно. Оно расплавилось и медленно стекло на подоконник. Дмитрий ворвался как раз, когда оно полностью очистилось от рассвета. Ворвался, такой электрический и бодрый, как мотор в машине моего отца. Ворвался вместе с доктором и объявил, что я – важный элемент его исследований, и он хочет меня показать профессорам. Я взмолился о пощаде и в награду получил черную повязку на глаза. Шли и ехали куда-то в темноту. В моей темноте было спокойно, хотя и звучно… Эти назойливые звуки кусались и хныкали, визжали и гудели… Потом моё убежище, мою темноту, отдали на растерзание свету. Я вскрикнул и зажмурился. Получив обратно свою темноту, я старался вслушаться в голос Дмитрия. Отчетливо слышал, но не понимал. Потом снова ехали и шли. Внезапно сквозь повязку я почувствовал свет, не увидел, но почувствовал; свет ярче солнца, ярче сотни солнц… скинул темноту и ослеп, ослеп от обилия света; ничего не видел, но было тепло. Не знал, что у света есть ладони… они есть. Они нежно гладили меня… Не знаю, откуда шел свет… Он длился не больше секунды, а потом та же комната.
Закат слепил окно. Слепил по кусочкам красными лучами. До завтра остыло.
1.05.02.
Повсюду звучала музыка. По коридорам бегали люди, звенело стекло, капала вода…
Веселый доктор вприпрыжку заскочил в комнату, просемафорил что-то руками и кисельными словами пять минут декламировал слюнобрызгающую речь о празднике и небольшой прогулке по этому поводу. Потом Мария и Елена под руки вывели меня в сад и посадили на лавочку рядом с яблоней. Я изо всех сил старался ни на кого не смотреть, но неожиданно вновь возникли ласкающие ладони света, совсем рядом, за спиной. Я оглянулся. В непроглядной теплой слепоте веки сомкнулись сами собой. В ту же секунду жгучий детский голос закричал: «Многоглазка, многоглазка…» Шум шаркающих шагов сменился топотом и возгласами сестер: « Держите её, успокойте, рубашку…»
Чья-то твердая рука увела меня в комнату. Я открыл глаза и услышал свое дыхание: оно спешило или опаздывало, постоянно всхлипывая сиплыми глотками колючего воздуха. Мария закрыла дверь. Я остался один. Тепло и мягко. Спокойно.
8.05.02.
Тоскую по ласкающему свету. Тоскую и ищу. Ищу везде. Прошу, умоляю, упрашиваю доктора позволить мне снова гулять, посидеть на лавочке рядом с яблоней… Он молчит и пишет. Говорит, что подумает. Обещает. Наверное, забывает подумать, потому что обещает уже в третий раз.
Теряю надежду. В голову приходят разные мысли. Как стая птиц, проносятся и оставляют следы. Странно, раньше я мало думал. Вот опять. Летят. Если успею, запишу. «…всё кажется чей-то злой шуткой, дикой до безумия. Всё- небо, руки, глаза, слова… Мир, натянутый на глаза и давящий, как подсевший свитер… Чувствую, что живу по смешной необходимости сохранять тысячелетний устой, устав, гнёт, тюрьму…»
Всё. В голове только шум. Он похож на шум океана, синего, теплого, вечного… Мне всегда казалось, что океан, он как свобода: бесконечно непостижимый и такой близкий; вот он, ты в нем, закрываешь глаза, и прохладные соленые губы дарят телу легкость, невесомость, но если хочешь удержаться и не захлебнуться, греби, плыви, раздирай руками пучину, борись… и всё сам: только ты и океан. Наедине с ним бывает страшно, но без него – душно, тяжко, задыхаешься и гибнешь.
Как свобода – знаешь, что никогда не обуздаешь и не покоришь, и всё равно бросаешься и плывешь. И иначе не можешь. Душа требует.
10.05.02.
Приходил электрический мальчик. Пожал мне руку. Улыбался. Просто сиял своими лампочками и всё говорил, говорил…
Я рассказал ему о свете, о детском крике, о ласке. Слушал и внимал. Пообещал. Ушел. Тоска.
11.05.02.
Она говорила удивительные вещи: о космосе, о свободе, о множестве миров, которые видит…
Когда Дмитрий подвел её ко мне, я снова зажмурился. Старая яблоня слегка лепетала. Её голос похож на яблоню. Она коснулась меня и прошептала: «Бедный…» Открыв глаза, я впервые сквозь свет и тепло увидел маленькую девочку с длинными косичками и огромными мудрыми глазами, наполненными облаками тибетских гор и росой воскресного утра.
«Бедный, - повторила она. – Страх целует твою жизнь ледяным поцелуем. Ты, наверное, многое видел…» И я говорил. Рассказывал обо всем. Говорил и чувствовал, чувствовал и видел, как сквозь пальцы сочилась черная, тягучая нечисть; сочилась и утекала… Утекала, растворяясь в её свете. Свет дышал и ластился. Спокойно.
Не успел спросить её имя. Спрошу завтра. Тихо. Счастлив.
18.05.02.
«Завтра» приходит каждый день, и это удивительно. Раньше «завтра» было бесконечно растянутым «сегодня», а теперь «сегодня» и «завтра» не знают друг друга, ибо каждый новый день с первыми лучами первого солнца рассыпается чем-то новым, чем-то «завтрешним».
Я вижу её каждый день у нашей старой яблони. Спросил об имени, улыбнулась, перышки ресниц встрепенулись и вспорхнули. Сказала, что любит, когда я называю её Лучиком, а от рождения она София… София – неземное, прекрасное имя. Ей идет.
Много разговариваем. Щебечет и смеется. С ней спокойно и легко. В лучах её света остывают страхи, и я не вижу ничего, кроме тепла и глубоких глаз, сияющих космической бездной.
Иногда просто сидим: я на лавочке, а она на моих коленях; сидим и молчим. Она тоже любит тишину. Она дарит мне свою тишину, а я ей свою. Мы дарим друг другу мысли и воспоминания. Так бывает каждый день, пока Дмитрий не приходит за ней.
Потом я сижу в своей комнате. Один, как всегда. Но не боюсь. Пишу до самой темноты и жду приземления «завтра».
25.05.02.
Ужасно. Ужасно уродливая. Ужасно уродливая мысль. Пришла, ворвалась, прошила насквозь и ноет где-то внутри, зацепившись за рассудок. Рассудок плачет. Он изнемог от лихорадочного поиска выхода и ответа. Он обессилен от мысли, что когда-то ничего этого не будет: не будет этого солнца, этого неба, этих звуков, этих людей… Ничего не будет. А что будет? И рассудок корчится от напряжения… Ничего не будет, и этого конца никак не избежать – он всё равно, всё равно придет, войдет без стука и…
Страшно. Вновь страшно. Никуда не могу деться от этой уродливой мысли. Она, как тень, которую берешь с собой даже под подушку; она липкая, липучая, клейкая присоска, пиявка, да, как пиявка в мозгу, не освободишься от неё, пока не вскроешь черепную коробку…
Пугает неизвестность и неизбежность. Это нечестно! Нелепо! Это…это не имеет смысла…Смысла!? А что имеет смысл? Жизнь? Вечность? Космос? Но для человека вечность, как лоскутное одеяло, сшита из малюсеньких кусочков – человеческих жизней… Прерывисто-непрерывная, лоскутная, мозаичная вечность в бескрайнем космосе! И это смысл? Но ведь это нелепо… Кому нужна такая вечность, если ради нее все должны рождаться, плодить и умирать, так и не узнав, зачем весь этот спектакль?...
Много плакал. София успокаивала. Лепетала. С ней забылся. Неужели и она, такая лучистая и нежная, тоже встанет в ряд безликих лоскутков. Неужели и она умрет? Да, да…И снова плачу.
26.05.02.
Уходит в запах. Запах её льняных волос. Уходит боль и страх. Я вдыхаю его, выпивая по капле аромат весны и нежности. Она здесь, рядом. Здесь в сердце представление о ней. Образ, тепло, близость.
Я держал её на коленях, как всегда, как обычно, но что-то изменилось. Что-то грело. По-иному. Ближе и глубже. Я забыл о смерти. Забылся в этом весеннем запахе, в словах, в слезинках. Они, как бусинки, оброненные нечаянно с ладони. Упали и застыли на коже рук, губ, памяти, сна… она плакала так по-детски, так искренне, так чисто; обнимая меня тоненькими ручками, лепетала о грусти, о тоске, обо мне… Она плакала, но я знаю – плакала безмятежно, не страдая, а просто от чувства, от тепла, от радости, от моего «ты здесь»… И я гладил её волосы, целовал их мягкие тельца и жил, дышал, чувствовал…Что же я чувствовал…счастье…маленькое, хрупкое счастье, но счастье – сейчас, счастье – со мной. И не было смерти. Я просто не видел её, не видел мир вокруг и не нуждался в нем. София была рядом, а смерть – где-то далеко, в сумерках, в тумане, вне сознания…
София говорит, что ночами видит свет, в который мы пойдем вместе. Она верит в этот свет. Говорит, что я боюсь, потому что не верю. Но я верю. Я хочу верить. Наверное, это разное. Я только знаю, что перестал бояться темноты. Ведь со мной в моем сердце она. А с ней не страшно.
28.05.02.
Туман и сумерки обволакивают меня. И не только меня. Между небом и землей, между дыханием и тишиной, между взглядом и пустотой всегда смеется неопределенная туманность, которую люди называют концом, смертью, завершением. А, может быть, не смеется, а созидает? Туман ведь полупрозрачен, за ним виднеются только размытые контуры. И лишь приблизившись вплотную к непонятному бесформенному, можно вдруг разглядеть его сущность и природу. Туман пугает своей непредсказуемостью и неоднозначностью.
Но я оградил себя надежным кольцом из её волос, рук, запаха, голоса… Я много думал о смысле: зачем Космос, далекий, холодный? Там, где близко, там нужно постараться увидеть смысл. Я увидел. Увидел смысл в нашей вечерней тишине, в капельках солнца на ресницах, в круглой родинке на щеке, в пухлом пальчике на губах…
Я поделился этим с Софией. Она улыбнулась и сказала, что я наконец-то вошел в открытую дверь. Я не понял до конца, но почувствовал истинность.
Мы провожали розовые облака. Облака отражались в ее маленьких ноготках. Я сказал, что хотел бы поцеловать это пушистое розовое небо, и поцеловал её руку. Она молча поцеловала мои глаза. Мы подарили друг другу небо. Мы подарили небу друг друга.
21.04.02. – 15.06.02.