- Ты где? – ее дежурный.
- Я на перекрестке 25й и 8й… - его сдавленный, неуверенный.
- Библиотека рядом с прачечной, напротив пиццерии и ломбарда. Тебе еще два квартала на юго-запад по этой авеню.
- Ты хорошо знаешь улицы? Часто здесь бывала?
- Никогда.
- ..............
Оно
Так я услышал тишину в несмолкающем городском шуме ночи. Он проходил мимо входов и выходов, турникетов из стекла и стали, спотыкался о забытые осенью в зиме почерневшие разорванные листья парковых кленов и путался в витиеватых па, пытаясь не наступить на ногу танцующему свой quick-step ветру. Стемнело в два счета: на раз высоко над головой в окна выглянуло живущее снаружи-не-внутри солнце и рамы-решетки 36х и 53х этажей накалились и зазвенели; на два звон ушел в басы и стеклянные стены задрожали громоздкой густой и кровавой многоэтажной тяжестью, сотрясаемой круглые сутки поездами подземки.
Тишина никогда не наступала здесь. И вот в два счета снежными чаинками осела на заиндевевшую грязную смесь воды и бензина. На полустертой клавиатуре появились капли снега. Темно-малиновые. Медленные фиолетово-малиновые «никогда» сползали по впадинам между кнопками и впивались в кожу большого пальца, удобным движением смахивающего эти безобразные капли. Он наполнялся незвучащим звуком снега. Всасывал его с кнопок кончиками пальцев, и молчание, что есть незвучащий звук, малиновым фиолетовым заполняло его ладони, добиралось до локтевых суставов, мягко просачивалось в плечи, шею, голову, съедало его грудь, пропитывало бедра и тянуло теплое беззвучие, липкое и вязкое, дышащими струйками к коленным чашечкам и из них переливалось в икры и приливало к ступням.
С ним происходило всемирное потепление и великое переселение информационных народов. Молчание оформило свои снежно-красные тайны в ритмичный глухой непрерывающийся стук. Он превращался из он в оно. Оно не имело глаз, но видело. Оно не имело ушных раковин и перепонок, но слышало, оно было скрыто под надежным теплым живым покровом, но мерзло и каждая снежинка отдавалась в нем болью. Оно имело два желудочка, испытывало голод и насыщение, но не ело – у него не было рта и пищевода. Оно сжималось яростно, как будто дышало. Оно дышало. Оно билось головой о стены с завидным упорством, но не пытаясь при этом уничтожить их, будто при всей ненавистности стены хранили его от чего-то неминуемого, волшебного и мучительного. Оно билось.
Сны.
- Мне снятся сны, после которых у меня болит спина, и просыпаюсь я от одышки, а то и затаив в испуге дыхание. Там я собакой убегаю и прячусь, кто-то очень хочет огреть меня палкой по спине, вслед мне кидаются дровами.
- А мне снится что ты ждешь меня в центральной библиотеке за компьютером в незнакомом городе, а я заблудился…
- почему не позвонишь мне?
- я звоню. Ты сначала чертишь стрелки а потом сжигаешь карту.
Ниточки
Я сложила тоненькую красную ниточку вдвое, чтобы была попрочнее и завязала на своем запястье. Отрезала чуть подлиннее, для твоего. Она все время лежала у меня в кармашке сумки, там же где ключи от дома. Она все цеплялась и цеплялась за колечки на брелке, за резьбу ключа. А я не злилась, даже когда однажды ниточка, что ждала тебя, застряла с ключом в скважине. Она не порвалась, хотя я так натягивала! Дергала ключ и думала о тебе, и нитка даже не перетерлась! Оставалось только найти тебя, нащупать твою вену, погладить ее, ощутить твой пульс и узелочком завязать там.
Я встретила тебя на автобусной остановке возле гастронома. Ты нес салат из морской капусты и свежий лаваш, теплый, от него запотел целлофан. Ты так бережно обращался с ним, двумя руками придерживал, грея озябшие пальцы без варежек. Я сразу, улучив момент, запустила руку в сумку и намотала твою нитку на свой мизинец. Дунул сильный серый весенний ветер, и ты, испугавшись, что лаваш остынет, набрал мне: *I GOTTA GO*, и я вынула руку из кармашка, чтобы помахать тебе на прощание…красная, вдвое сложенная ниточка беспомощно жгла мизинец на весеннем ветру. Я даже не смогла посмотреть тебе вслед – мне чудилось, что мой мизинец обрубили красной нитью. Я отчетливо видела кровь и чувствовала, как быстро она стынет и густеет, пробовала ее соленость, льющуюся на язык со слезами. Кровь сразу же запекалась. Сразу же.
Ты – не = я
- Ты здесь? Со мной?
- Я? А где ты?
- ты…….ты.
- О! я!
- Ты знаешь, весна завтра. Ногти уже слоятся, волосы секутся, нервы ни к черту…
- ни к черту – оченно твое выраженьице…
- …говорят, нужно есть много яблок…в них много витаминов. У моей любимой тетеньки-армянки нет сегодня яблок. Говорит – разобрали. Всем ведь нужны яблоки. Я-блоки…я спросила ее, когда привезут уже тыблоки…фруктовые палатки не торгуют тыблоками…
- А ты знаешь, что я боец невидимого фронта за витаминизацию населения? Забавно, что мы нашлись. Улыбаюсь…
- Заба-а-ав-но…забавно?
- За-бав-но, завтра опять снег.
Бусы из ольхи
Прозрачно. Зябко. Хорошо что не взял книгу, не хочу читать. Он перебирает ольховые бусины на шее. Солнце трется о костяшки его пальцев. Сквозь каждую бусину он протягивает имена книг, городов, станций, главных героев, детей, мужчин и женщин…Он не считает бусины…По кругу все вертит нить имен собственных и расправив плечи, закинув левую руку на спинку старинной, свежевыкрашенной в небесно-голубую краску скамейки, рассматривает, как тени каштанов шелестят на песочной дорожке. Его сонность и леность сжаты утренней прохладой, его лоб поглаживает небо, случаем поглядывающее на его макушку из-за крон старых ветвистых дубов. Не испытывая скуки, любопытства, грусти, он методично ощупывает каждую круглую бусину, с умеренным усердием проверяет их на прочность, не забывая нашептывать именное заклинание, разматывая на вид прочную хлопковую нить прошлого…
Наконец нить меняет цвет, делается ярче и эластичнее, ее волокна совсем новые и он может на ощупь разглядывать ее гладкость, натянутость, слушая низкие альтовые ноты. Глухие ноты чьих-то шагов. Он отвлекается от бусин и нити, задержав большой и средний пальцы на текучем теплом имени Влтава, когда ловит растерянный утренний взгляд девушки в легком желтом ситцевом платье, что оглядывается в его сторону, уходя. Она щурится, убеждается, что оглянулась не напрасно. Голубые водянистые глаза ее разгораются и ищут…лавочку? Парную серьгу-трехлистник из серебра, что отсутствует на правой мочке? Его глаза? Удивительно…теперь из вопросов нить тянется сквозь ольховые бусы и он старательно вышёптывает их, закрывает глаза, запрокидывает голову. Она не дожидается его ответов…они и не следуют…их нет. Её правое маленькое запястье охвачено красной ниткой и плетеным ремешком часов…ей вдруг нужно еще на почту и за хлебом к обеду. Она убегает, пряча в кармашек его шею и плечи, его ольховые бусы – все что ей удается запомнить за 21 секунду…у нее есть только шея и плечи…
- Ты меня не слушаешь. – бережно целует его щеку.
- Да, я задумался. Извини. Ты мне что-то рассказываешь…напомни, в чем там соль, мне правда хочется знать. Я много пропустил…?
- Ну ко, где я была?
- Когда?
- Да…, ты пропустил почти все…
- Начни сначала…
- Три минуты назад, пока ты заглядывал за невидимую мне кулису твоей уютненькой сцены, я тянула тебя за руку в утро на Владимирской горке. Летнее. В свое лето. Я шла по парку. Легко дышалось от ветра с реки в тени каштанов. Шла со стороны соборной площади в парк что тянется от над Днепром вдоль Крещатика. Я ежилась, не торопилась. Заметила худощавого темноволосого человека на лавочке. Он заворожено смотрел на песочную дорожку и что-то нашептывал, теребя в руках деревянные бусы. Когда я проходила мимо, на моих ногах весело и звучно, тенями зашелестели каштаны и замельтешили юркие блики утреннего света. Следуя за ними его глаза встретились с моими. Они выражали мягкое недоумение, осматривали меня спокойно. Его небрежная манера обеспокоенности взволновала меня…
- небрежная манера взволнова-ла….
- я была готова подойти к нему, но стоило мне сделать пару шагов в сторону, ремешок моих часов распоровшейся на шве ниточкой зацепился за молнию сумки и вены на моих запястьях ощутили движение стрелок. Стук часового сердца пересекся со стуком моего, отдававшегося в вене…и лицо его не пошевелилось и глаза замерли в точке, на которой сфокусировались минуту назад…и губы опять задвигались…и рука не давала бусам покоя. Я ушла, но когда оглянулась в последний раз, на лавочке сидел ты. Это просто ошарашило меня и я поспешила прочь, боялась последствий своего видения…
- как странно…то что ты мне рассказала…ой, звонят. Пока.
Вопрос
Опять тишина…если бы я могла заменить это слово, этот образ, эту фонетическую картинку, это понятие…Я – да, я найду слова, но сейчас есть только безвременье. Беззвучие. Совершенство. Чистота. Зимы. Твоей зимы. Моей. С тобой. Без тебя. С. Без. Ты. Я. Мы. Мы = я. Мы – не = ты. Теперь после пореза красной ниточкой кровь больше не хлещет и не запекается, в вены мои льется сыворотка моего желания тебя, моей тоски по тебе, моего света тебе, моего сна о тебе, моей глупой красивой, хлопающей ресницами любви к тебе, тебя. Сыворотка тебя, растворяющегося в грязно-снежной затоптанной улице с запотевшим от горячего лаваша пакетом. Тебя, идущего мимо по другой стороне улицы в потрепанных кедах; тебя, возникшего на лавочке в парке, когда я оглянулась; тебя, не отвечающего на сообщения; тебя, целующего воздух при звуке любимых нежных гитар и вкрадчивых басов…А теперь кровь тебя во мне, жидкая, красная, невидимая под покровом кожи...да – порезаться! Я так хочу тебя увидеть, мне так нужно повязать тебе твою красную, вдвое сложенную нитку, что выжила в схватке ключа и замочной скважины! Порезаться и высосать тебя из всех кровеносных сосудов пальчиков - умрут, но я попробую тебя на вкус, увижу твой цвет, твой по-морскому соленый запах. Порезаться! И потерять сознание от потери крови. Тебя…нееет, я буду пить тебя медленно, по каплям. Испишу руки все красной пастой ранок. Смотри, какие они красивые. Ранки – просветы между твоим и моим измерениями. Они светятся, смотри! Тише! Порезаться…
В комнату ворвался пронзительный скрежет и звон разбивающегося стекла и холодный позднефевральский ветер и разбудил ее. Она подскочила с кровати и нервно испуганно стала закрывать рамы с треснувшим стеклом. Она уселась на табуретку поджав ноги под себя, как ворона на ветке и дотянулась до чайника. Зубы стучали о кружку с кипятком. Осколки от внутренней рамы рваными ножами валялись под столом и на подоконнике. На запястье пасмурным плоским облаком размазалась темноватая кровь, на ранке, застывшей от сквозняка, болталась забыто потяжелевшая мокренькая красная ниточка…шел снег.
Рано
Шел хлопьями…шли по пустынной прозрачно-натянутой озябшей улице. Он всегда брал ее руку в свои и вел ее в пустоту малознакомую ей темень. В сквере они обходили обледеневшие к ночи дорожки по серому колючему снегу на газонах. Он стряхивал снег с ее ботинок, присев так вдруг и на секунду, понежнев так внезапно, что нежность брала за шиворот и трясла так, что из ее глаз сыпались искры неловкости и страха. Она не находила подходящего момента, момента без этого «вдруг», чтобы остановиться и привязать его к себе красной ниткой раз и навсегда. Ее отвлекала ее неловкость, сумка всю дорогу падала с плеча и рука машинально разбивала свое уютное прибежище и подтягивала ремешок обратно. Он при этом останавливался и обращал на этот ее жест все свое, с налетом укоризны, внимание. Ее рука мерзла. Она знала что и ее шалаш из его ладоней тоже придется обогревать…Они проходили под просторными окнами новой многоэтажки.
- Знаешь, я люблю смотреть на старинные купеческие дома со ставнями и дымящей трубой. Они живые.
- Здесь недалеко, на соседней улице, есть дом…это рядом с перекрестком, в районе красной церкви…там поздней весной так тихо, машин вообще не слышно. А когда везде жара, в этом доме прохладно…мне нравится сидеть там на крыльце и целоваться.
- Это не за бывшим Домом Художника? Такой еще старенький, каменный, с высокой верандой из посеревшего листвяка?
- Точно не помню где. Вспоминаю, когда иду туда сам. Всегда нахожу…я тебя отведу туда как-нибудь. Давай руку. А знаешь, кто живет в доме?
- Кто?! Ведьма?! – залюбопытствовав играючи.
- Нееет. Человек-лето там. – таинственно-серьезно.
- Видел его?! – заговорщицки подмигивая?
- Он зажигает свечи по субботам и читает иудейские молитвы. Это шаббат…нет, я не видел его. Но слышал шмыганье его носа. Он шмыгает очень часто, наверное у него хронический гайморит…но шмыгает по особенному, осторожно, медленно так…
- Да тебе чудится, это скорей всего кошки…ветхие дома ими кишат…или…ммм…или половицы предупреждают о том, что вот-вот рухнут…с чего ты взял что это человек?
- Свечи горели. Он там. Так и вижу его со свечами на лестнице, одетого в поношенный песочный пиджак, запустившего руку в набитый ранетками карман…гладит шевелюру на подбородке и щупает свой нос…
- …залепленный пластырем крест накрест, и щурится так хитро…
- Почему?
- Шмыгает же осторожно…нос болит, наверное от свечки загорелся.
- Хм…сыщик ты…вполне…я там только весной и летом был, с конца апреля, когда на набережной дички цветут…там на крыльце пахнет пчелиным воском, представляешь?
- Ну так ведь церковь же рядом, свечи он там покупает…
- не думаю, что он туда может пойти…
- А, ну шаббат же…так если только за свечками…
- Да ну не ходит он туда, я чувствую…еще там немного кофе отдает…смотрит наверное на густую жидкость в чашке и читает наши воспоминания…
- Там плавают воспоминания?
- Кофейные зерна хорошо впитывают воспоминания…из дождя, росы, тумана…
- Я не пью кофе…мне он слишком терпкий…значит, человек-лето много знает, говоришь…
- …помнит…много помнит…своего, твоего, моего…их…
- Вот черт! Ты наверное замерз уже руку мою держать…вечно мы без варежек! …может я себе в карман...?
- Ты у нас альтруисточка…нет, я не чувствую холода, разве тебе холодно?
- Нет, уже нет…, а отведи меня в тот дом..?
- Рано. Зима не кончилась. Он в это время запирает ставни и заливает крыльцо водой.
Мимо
Шел мертвый двухнедельный протухший на крышах и карнизах снег. Шел на казнь, последний раз надев белую сорочку, затвердев от страха перед неминуемым, прокалывая своим ледяным острым взглядом кожу на щеках пешеходов. Она смотрела на это площадное заоконное действо и плакала от щиплющей боли и жалости. Она плакала от любви и отрубающего руку любви вопроса. Вопроса, разгрызшего битым стеклом ее нитку. Вопрос был обращением, состоящим из трех слов: двух местоимений в именительном и родительном падежах и глагола в потенциально-настоящем времени.
Нельзя здесь сидеть. Нужно туда, к снегу. Закуталась в шарф и завязала короткие шнурки. Пробираясь сквозь отважившуюся поглазеть на казнь толпу, она искала ответы в обрывках чужих перешептываний и переглядываний; останавливаясь перед каждым объявлением, отходила недовольная, морщила лоб и поджимала губы в гримасе сострадания к заблуждающимся рекламщикам. Ответ был неверный, несмотря на всю его убедительную случайность. Мимо церкви, мимо больницы , мимо заколоченного фонтана. Загорелся зеленый и стороны улиц начали обмениваться пешеходами. Она уже не могла точно назвать местоимения, составляющие ее вопрос, все меня, ты, ее, я, тебя, нас, мы мельтешили перед глазами и в глазах рябило и мелькало. Ее шарф натянулся сдавив ей шею…она остановилась посредине проезжей части в разгар зеленого движения, уставившись на вертикальную, грязно-серую мраморную надпись «Дом Художника» на другой стороне перекрестка. Рядом с ней остановился крепкий бородач с обожженным носом. Узелок бахромы ее шарфа застрял в молнии его синей кожаной сумки, купленной лет тридцать назад, пыльной и засаленной…откуда-то запахло пчелиным воском…сквозь растертые по небу графитные тучи просочился цвет дня и упал прямо на изборожденный нос…
- Извините, я не нарочно…давайте отойдем…вон туда…
- Вечно ты за все цепляешься…то за молнии, то за местоимения…
- Простите, что? Давайте просто отцепим мой шарф, я спешу…
- Ты спешишь…спешишь на лево? На право? Прямо? Назад?
- Нас сейчас задавит вон тот грузовик! Пустите меня!
- Грузовик «почта» твой любимый, он может задавить только в одном случае, если не довезет твоего письма до адресата…смотри, солнце разорвало небо!
- Что у вас с носом? – нервно.
- А что у тебя с сердцем? – вкрадчиво, еле слышно. – спалил я нос…задирал ее юбку, а она целовала мою переносицу…очень горячая была…я тоже.
- Хорошо, что с моим сердцем?
- Я за тобой не подглядывал, не знаю, как ты его обожгла…- небрежно, отворачиваясь…- ну давай что ли, посмотрим, что там с твоей бахромой…черт, этот замок прослужил мне сотню лет и из-за какого-то нелепого голубоглазого шарфа я его лишусь!
- Ну уж извините. Молнию надо застегивать!
- Вот-вот! Где была твоя голова, когда ты глазела на того худого брюнета в киевском парке!?
- Продолжайте…продолжайте-продолжайте!
- О! смотри, автобус! Это же наш! Скорей!
Она автоматически ринулась к остановке, что была в пяти метрах от места, где они стояли. Она запрыгнула лихорадочно в 77й и только расплатившись, обнаружила что одна. Это был он. И он все помнил. Помнил. Осмотрела шарф – он был цел, ни затяжки ни дырочки…было трудно дышать и она ослабила узел на шее. Она смотрела в окно и щурилась, разбирая пролетающие мимо надписи на бетонных стенах. Бог тебя не ждет. Зима. До весны он спит. Зимует. В каком месяце наступит весна? Конечной была ЖДвокзальная. Она сошла и направилась в зал ожидания.
Она
Она вбежала по новенькой мраморной лестнице, боясь холода перил прятала руки в карманах. Зал тоже был новый, пахло краской и сыростью. Огромные окна ждали солнца. Она сделала шаг к железным сидениям, но ее остановили. Женщина в форме потребовала предъявите билеты. У меня не было билета. Очень хотелось сидеть. Ноги подкашивались и ныли-мерзли пятки.
Она топталась на месте, из скуки разглядывая ожидающих…
Она обмякла. На скамье сидел он, тот, кто утром нес лаваш и морскую капусту, кто рассказывал ей свой сон и отвлекался от ее лета, с кем ей хотелось целоваться на крыльце лиственничного дома… Голос не слушался ее, он вмиг пропал и ее связки производили только беспомощное глухое шипение. Когда она все же извлекла мало-мальски громкий, непохожий на ее звук, он наткнулся на звуконепроницаемую стену из толстенного стекла. Она дрожала от отчаяния, глядя на потухшее табло прибытий-отправлений, ждала, пока хоть что-то вразумительное высветится и она сможет найти его на какой-нибудь по счету платформе…Она оглохла и ничего не могла услышать в вокзальном шуме. У нее наступила тишина, и в два счета стемнело – на раз огромные окна зазвенели от яркого солнечного света и тот, которого она искала, тихо, отрешенно улыбнулся свету. На два зажгли тусклые электрические лампы в тяжелых вокзальных канделябрах. Она погрузилась в малиновый свет вокзала. Только сейчас она увидела что тепло одетых ожидающих было не сосчитать…все они тонули в проводах и умеренных улыбках, вместе с канделябрами над каждым зажглась желтая лампа, делающая людей бестелесными…точнее, преображавшая их тела…их тела теперь были пульсирующими темно-малиновыми комочками, повисшими над своими сидениями…зимующими, потерянными в пространствах своих комнат без окон, без стен, без потолков и полов, с дверями, из которых сочился слабый охристый свет. Молчание по имени «никогда» из красной, прилипшей к запястью нитки вливалось в ее глаза, заполняя все ее тело медленно и неотступно…она превращалась в оно, оно всхлипывало и сжималось, издавая ритмичный стук. Оно задыхалось. Оно так дышало. Оно яростно билось головой о стены. Оно билось. В желтом свете греющей лампы, повисшее над сидением.