ЗИМОВЬЕ СЕРДЕЦ
Денис Трусов
Он стоял на опушке леса, мотор не глушил, нет, просто вышел, чтобы подумать и выкурить сигарету. Шёл снег, огромные хлопья тихо ложились на дорогу, засыпая следы протекторов. Он уже давно не был за городом и радовался, что наконец-то очутился здесь, в лесу, столько же не был уже, всё в Москве – работа, работа, работа.
А вот – лес, природа, об этом же мечтаешь всегда, чтобы выехать, летом на шашлыки, зимой – в горы, на лыжи.
Он посмотрел на карту и прикинул, что дальше на машине он ехать не сможет. Дорога – узкая лесная дорога, по которой иногда срезают грузовики с лесопилки, резко уходила вправо. А к Зимовью – влево. Там, слева, начинался по-настоящему густой лес, высились гигантские ели, покрытые снегом. Как же по снегу-то в этих пижонских туфлях? В них по Новому Арбату только прохаживаться. А тут без снегоступов не обойтись. А может, вообще не идти, может не стоит?
Нет, стоит, конечно, стоит.
Он вспомнил хатку ворожеи – низенькую пятиугольную бревенчатую постройку. Старую, замшелую, срубленную ещё, наверное, до войны. Почему пять углов, подумал он тогда, выйдя из машины. Павел, когда объяснял ему, как найти старуху, говорил, чтобы не удивляться особо всяким странностям, которые можно тут увидеть, но чтобы пять углов, это уж слишком. И ни одного окна, только узкая фанерная дверца, низкая, на уровне пояса, в самый раз для собаки какой-нибудь или козы, человеку пришлось бы сгибаться в три погибели.
Долго стучал, но никто не отзывался. Изнутри не доносилось ни звука.
Когда он вернулся к машине, оставленной тут же за сараем, то увидел её – на заднем сидении. Она сидела, опустив седую голову в ладони, длинные распущенные волосы скрывали её лицо. Первым, что пришло ему в голову, было вытащить эту сумасшедшую старую ведьму из машины, наподдать, как следует и уехать к чёртовой матери в город. Но тут он вспомнил, как Павел о ней говорил, и ему стало страшно. Паша, здоровенный бугай, что когда-то долги из людей выколачивал, бычара здоровенная, в первый раз в жизни говорил о ком-то с благоговением и ужасом в глазах.
Помнится, тогда он сел рядом с ней – слева, собирался поздороваться, но не смог, заткнуло, напрочь. Она тоже молчала, всё так же опустив голову, потихоньку раскачиваясь взад-вперёд. Взад-вперёд. Туда-сюда. Снег вдруг повалил совсем густо. Сплошной белой стеной. В абсолютной тишине, ему начало казаться, что он слышит, как падает снег, но это просто шумело в ушах. Он вдруг почувствовал тихий толчок где-то внутри и ощутил, как это её молчание проникло в него, полилось в него, сначала потихоньку, а потом – мощным быстрым потоком, вытесняя его самого – звучащего, мыслящего, звенящего, её тишина, пытливая и гораздая жила в нём, вселялась в него, всё глубже и глубже, вытесняя его самого, и вот настал момент, когда он почти исчез, почти весь став её молчанием. И вот в момент, когда он, констатирующий ещё почти незримое присутствие себя в себе, должен был вот-вот исчезнуть и полностью стать просто молчанием, она медленно поднимает голову и заполняет всё бесконечное молчание своим голосом, на удивление звонким, как у девочки-первоклассницы:
- Ты пришёл за ответом, но я не скажу тебе ответ. Ответ ты найдёшь сам.
Её слова были единственным, что он понимал и слышал во всём мире, а за ними в его незаполненность уже струились другие слова:
- Хочешь наверняка. Зря ты, жалко ведь - наверняка. Но это ты сам себе захотел. Что же.… Если любит – тогда живет сердце, в том, кто любит, в том и живёт. Горячее, такое горячее, что всё вокруг греет. Но когда не любит, тогда всё – остывает, уходит оно, Бог уходит, всё ушло, вот и сердце – тоже, покидает, ушло сердце, нелюбящее. И тогда сердце на зимовье отправляется, там они все лежат нелюбимые, нелюбящие, лежат-скворчат, зиму нелюбви пережидают. Придёшь на зимовье и послушаешь – услышишь, что её сердце там стучит, будет тебе один ответ, не услышишь – другой.
Её голос, наполнив его изнутри, вдруг иссяк, а он почувствовал себя, как надутый до предела воздушный шарик, готовый вот-вот лопнуть, лёгкий и пустой.
- Пойдёшь в лес за лесопилкой, возле Шепетово, через три дня, один пойдёшь, зайдёшь в лес, а дальше он тебя поведёт, к самому зимовью. Ко мне больше не придёшь, прощай.
Последнее её слово вращалось, гудело, разрасталось в его голове, оно росло и росло, распирая его изнутри так, что он почти ощущал физическую боль, в глазах у него вдруг потемнело, и он отключился, а когда пришёл в себя, её уже не было в машине, только несколько седых волос на сидении…
Он докурил, потёр замерзшие руки и решил посидеть ещё пару минут в машине - «на дорожку». Странно всё, вроде же не средневековье и вообще, а почему-то жутко, старуха ведь могла оказаться просто опытной гипнотизёршей или мастером НЛП – он слышал про такие вещи, когда встреченный на улице просто просил у тебя денег, вежливо улыбаясь и ты отдавал ему весь кошелёк, спохватываясь лишь через много часов. Вот и она заворожила. А Павел? Павла легко одурманить, он же одноклеточный, обыкновенный «бык», хоть и строит из себя сейчас чуть ли не профессора. Всё же пойду, надоест – вернусь, конечно, вернусь, ноги замёрзнут, в таких туфлях-то. Он достал из кобуры, спрятанной под приборной доской, револьвер и переложил в карман дублёнки. Надо идти. Ноги нехорошо дрожали. Он заглушил мотор и вышел из машины…
Идти, всё-таки идти, мгновенно набилось снега в туфли, он ещё не успел дойти до леса, не успел пересечь заснеженное поле перед лесом, а уже был сыт по горло. Лыжи, лыжи бы! Он подумал, что уже давно не катался на лыжах.… Глянул на часы – шёл уже четверть часа, успел уже исчезнуть за спиной шум лесопилки, пришли другие шумы – ветер в еловых верхушках, потрескивание веток. Иногда раздавался протяжный глухой шорох – это сыпал с деревьев снег – широкими белыми веерами.
Ему было трудно идти. Снег был глубокий, он ступал по нему, высоко поднимая ноги, как аист и медленно продвигался вперёд. При каждом новом шаге задиралась штанина, а голая нога тонула в обжигающем сугробе, наконец, он додумался и заправил штаны в носки. Идти стало легче. Он оглядывался, за спиной оставалась петляющая среди деревьев цепочка следов.
Зимовье он сначала услышал. Где-то впереди, за деревьями и кустами что-то было, странный шум. Сначала ему показалось, что это машины, будто где-то впереди какая-то автострада, но потом он вспомнил, что никакой автострады там быть не может, там по карте были сплошные леса на много километров. Да и шум этот не так уж и напоминал шум дороги. Чем дальше он шёл в его направлении, тем отчётливее он улавливал в кажущейся монотонности сложные ритмические рисунки, один ритм обгонял другой, растворяясь в третьем, в унисон с четвёртым, который вдруг невообразимо замедлялся и терялся в общем гуле.
Теперь, по мере приближения, гул этот нарастал и был уже столь громким, что воздух вокруг так и кипел, так и вибрировал. Он поймал себя на мысли о том, что если бы источник этого страшного шума находился на одном месте, он не приблизился бы так быстро. Значит, оно движется, движется ему навстречу. Он улыбнулся, вспоминая, как Алиса шла навстречу Королеве. Он перестал улыбаться, когда вдруг чётко осознал, что то, что происходит с ним сейчас невозможно объяснить никакими рациональными доводами. Он окончательно растерялся.
Он шёл, не пытаясь уже унимать дрожь в коленях, не зная даже – вперёд он идёт или назад, не думая, идя на грохочущее, завораживающее, зовущее, как кролик в пасть удава. На шум. Вперёд. В море с головой, а море было шумом, а шум был биением тысяч сердец, и он погрузился в это море и уже на самом его дне он открыл глаза.
Тогда он увидел Зимовье. Тысячи клокочущих, горячих, дрожащих, кровавых, склизких, ненасытных, ползучих, дряблых, гладких, быстрых, эрегированных, бьющихся, пульсирующих, копулирующих – человеческих сердец. От Зимовья шёл густой пар, будто дым, оставаясь в хвое пушистым розовым инеем. Зимовье жило, сердца ползали друг по другу, те, что замерзали, вползали внутрь копошащейся кучи, а те, что уже согрелись, выползали наверх.
Он стоял и слушал, склонив голову набок. Он услышал. Он приложил руку к груди. С недоверием – ещё раз, разрывая рубашку. Он узнал.
Посидел на снегу. Поплакал. Замёрз. Встал и пошёл. Нужно было ещё дойти до машины.
ЗИМОВЬЕ СЕРДЕЦ
Алексей Авеков (Эволл)
ОНА.
Сука, сука, сука, сука, сука, сука, сука, сука, сука. Ведь он же любит тебя, он же действительно любит тебя, а ты? Посмотри, как он мечется по вашей квартире, он уже который час не может найти себе место. А ты лежишь, даже бровью не поведешь. Ну ты и сука, ведь еще не поздно исправить, еще же все можно исправить, пускай все будет как раньше, ведь вам же было так хорошо, так хорошо, как только это можно себе представить. Посмотри, ведь он так этого ждет, сумасшедшая надежда затаилась в сердцевине водоворота его яростно вращающихся глаз, а ты? Ты глаза свои установила на полшестого вечера, а ведь уже девятый час, и он, кого ты любила, ведь любила же, любила же, как же иначе, стала бы ты иначе? Да и он ведь не мог иначе, не мог он иначе, ведь ты же знала, как на него подействует твой рассказ о зимовье? Вот же дура, набитая дура, и надо было влезть тебе с этой глупой, неизвестно кем придуманной сказкой. Неужели ты не знала, что любое твое слово, как бы дико оно не звучало, для него – единственная правда на свете? Не знала? Ведь знала же, от себя то не убежишь, ты же знала, как отреагирует он на эту глупую выдумку про зимовье сердец, сердец тех, для которых не нашлось любви в этом мире. Неужто ты даже не подозревала, что он, всегда такой спокойный, доброжелательный, неревнивый, в столь короткое время сможет превратиться в задерганного, подозрительного субъекта, и каждый разговор, каждый жест, каждое ваше молчание он неизбежно будет возвращать к нерассказанному концу этой истории, к той тайне, которая, раз поселившись в нем, не сможет уже его отпустить без своего решения. А ведь тебе говорили, ведь предупреждала тебя та, рассказавшая тебе о зимовье, что эта тайна лишь для одной. Или для одного. Ну что ж ты лежишь? Он же явно не в себе, его надо успокоить. Или даже вызвать помощь, ему сделают укол, и все опять будет по прежнему, все будет тихо и спокойно, как раньше, и никто никогда не будет, сорвавшись, трясти тебя, требуя ответа. Как ты могла рассказать ему про зимовье сердец, и при этом не сказать ему, как добраться до места? Ведь ты же знала, что рано или поздно он захочет проверить, не находится ли твое сердце там, а не здесь, с ним, и что с этим можно было поделать? Можно было сколько угодно твердить ему о своей любви, клясться, что больше никого и никогда, но ведь как было убедить его в том, что сердце твое вообще здесь и стучит по нём, а не спит тяжелым дремотным сном на зимовье.
Получается, что ты просто издевалась над ним, все это время издевалась над ним, пока он сходил с ума от любви, ты, глубокоглазая, губы бантиком, что ж ты за сука с замершим сердцем?
Ну вот, он уже успокаивается, значит, пик миновал, и теперь ты уже можешь перестать улыбаться виноватой улыбкой, ну что же ты милая, ну прости меня, я напугал тебя? Прости, я больше не буду, никогда больше не буду так пугать тебя – шепчет
ОН, оглаживая твои локоны, липкие от крови локоны. Он пока еще не видит, пока еще не осознает, но ты все же не сдержалась и открыла ему туда путь. Он еще немного посидит, качая, как ребенка, твою голову с виноватой улыбкой на полшестого, когда, совсем потеряв контроль, он швырнул тебя через всю комнату, в очередной раз услышав «не знаю, я его не знаю, тебе это просто показалось», и стеклянный столик разбился вдребезги вместе с твоей головой, и ты лежала с притухшей виноватой улыбкой (в чем ты виновата, девочка?), а он бродил из угла в угол, рассказывая тебе, какая же ты сука, а ведь ты как могла оберегала его, до самого конца не раскрывая тайну пути, но вот не сдержалась, и вот он, кого ты так любила, уже почти, почти. Он уже практически в начале пути, того пути, что только что прошла ты, прошла чтобы лишний раз убедиться в том, что и так было тебе известно, в том, что сердце твое живое и бьется, бьется для того, кого любит, а он, он приподнимает твою голову, чтобы заглянуть в тебе в глаза, и там, на самом дне твоих бездонных глаз он увидит зимовье. Персональное комфортабельное одноместное зимовье для никогда не любившего сердца.
Холодно.
ЗИМОВЬЕ СЕРДЕЦ
Автор идеи: Денис Трусов.
Пересказано и изложено на бумагу: Надежда Чурюмова.
Внимание! Данный рассказ является частью одного большого проекта.
0.
Я так и сидел в машине и очень долго молчал.
Ладони размазали по лицу красные засыхающие капли.
Кровь на самом деле очень быстро высыхает.
И заметить не успеешь.
Что я сижу в полной темноте в машине, вытирая, слезы со щек, я понял только сейчас.
Я глубоко вдохнул холодный воздух и медленно выдохнул.
Рука машинально тянется.
Машина начинает урчать, завожу.
И я еду вперед.
Я не могу простить себе правды.
Которая вдруг оказалась очень простой…
1.
Я устроился у телефона.
Сел рядом с тумбочкой.
Открыл окно.
Стало немного прохладно.
Ветер сырой и холодный.
Рыщет по округе, как голодный зверь.
Я вот с дверью настежь.
Да еще и с окном.
Так он не стесняется, а нагло мне внутрь смотрит и ухмыляется.
Листья прелые разлагающиеся в это время всегда смолой пахнут.
Терпкой и пряной, но так приятно.
Мертвые дети деревьев.
Умершие пальцы, отмершие руки.
Упавшие тяжело веки...
Плотно задернутые шторы.
Таким ярким траурным ковром устелили дорожку от крыльца к калитке мне.
А я на них смотрю.
Торжествую.
Я-то пока жив! Ясно вам?
Так-то вот.
Оно так...
Тут же на тумбочке полная до краев пепельница.
Окурками измученными и растерзанными.
Как душа моя переполнена чувствами - остывшими выкуренными сигаретами.
Жду, когда мне позвонит.
Она .... Телефон молчит.....
Агния уехала в командировку…
Уселся сначала с пивом на крыльце.
На ступенечке.
Смотрел, как дорога уводит ее машину, сначала в поле, потом выше...
Ведет.
И так пока она не исчезла за тонкой полоской горизонта.
Сначала до города доеду, говорила она мне, а потом там на поезде.
Машину на парковке оставлю.
Ты не забирай.
Провожать не надо.
Сама. Все нормально будет!
Я киваю головой, киваю, да, будет.
Непременно.
А сам некоторое время сижу на ступеньках.
Смотрю туда, где недавно еще маленькой букашкой маячила ее машина.
Могла бы и не уезжать.
У меня отпуск. Пока еще осень хорошая, сухая.
Сидели бы дома, гуляли в лесу, жарили курицу на ужин.
Телевизор смотрели и спать.
Спатаньки.
Под одеялко теплое и сказку обязательно мне на ночь почитай.
Молоко смотри, а то убежит! А ты?
Что тебе эта поездка?
Пиво быстро закончилось.
Я на всякий случай потряс ее возле уха, потом заглянул в узкое отверстие.
Тихо и не видно ничего.
Нет, пива нет больше.
Это, как мое жилище.
Тихо и не видно ничего.
Я пнул банку ногой, и она со звоном шлепнулась на гравий.
И ладно, каждый имеет право делать то, что ему вздумается.
Не осталась ты и ладно.
Твое дело.
Пошел в дом.
Включил телевизор.
Нашел в холодильнике еще пива и чипсы.
На стойке для ботинок валялась какая-то старая газета.
Агния, наверное, приготовила ее выбросить.
Я притащил ее в комнату и принялся листать.
Я-то вообще мало газет читаю.
Это она там выписывает себе. А я нет.
Я только встречаю каждое утро нашего почтальона, который носит эти газеты.
Он всегда хмур и неприветлив.
Словно у него каждый день не задается.
Его серая форма и фурашка как нельзя лучше ему идут.
Мне он напоминает какого-нибудь актера, пора которого давно прошла.
И теперь он, забыв это, все живет в какой-то роли.
И очень серьезно и ответственно ее отыгрывает.
А теперь уже и как вжился, что...
Ну, да и Бог с ним с почтальоном.
Агния позвонила через два часа.
Я доехала все хорошо, говорит.
Целую тебя, пока!
Запыхавшийся торопливый ее голос.
Дышит часто и прерывисто так.
Бежала?
Сразу на ум лезут черт знает, какие мысли.
А если она там уже с кем-то?
А что? На вокзале вполне можно куда-нибудь....
Хотя, нет.
Отмахиваюсь. От них, мыслей. Как от назойливой мошкары.
Рукой, задеваю ребром ладони угол комода - больно.
Вещает откуда-то из мелких дырочек в пластмассовой трубке голос.
Я иногда себе не верю.
Иногда думаю, а вдруг на том конце провода кто-то другой, а не она?
Кто-то другой говорит в трубку, а не я сам?
Но нет, наверное, это все глупости.
Я тебя тоже целую...
Гудки.
Частые-пречастые. Как сердце мое.
Пип-пип-пип....
Кардиограмма.
А тем временем темнеет.
И в комнате моей все холоднее и холоднее.
Окно и дверь настежь.
Я иду и одеваю свитер.
Воротник пахнет ее кремом для лица.
Одевала, наверное, недавно совсем еще.
Снова усаживаюсь на крыльце.
Ну что же.
Надо чем-то себя занять.
Сейчас вот выкурю сигарету и подумаю.
Может, дорогу подъездную от листьев очистить?
Нет, темнеет уже. Не успею.
Или…
Включаю себе музыкальный центр.
И сразу скрипки и звон капель врываются в дом, как запыхавшийся человек вбегает с улицы.
Вбегает и хватает первые попавшиеся листы бумаги со стола.
Швыряет их на пол и так даже и, не поздоровавшись, уходит.
Ну и не надо.
Ну и до свидания.
До свидания, говорит мне ветер.
И я вдруг сквозь пелену оркестровых стонов слышу недовольный рокот.
Мне краешком глаза в окне виден горизонт.
Сизый и тяжелый.
Лежит тонкой узкой полосой.
Придавленный небом.
Агния смотрит с фотографии с усмешкой.
2.
А чем дальше, тем сумеречнее.
А чем дальше, тем страшнее.
И я с каждым днем понимаю, что я это не я вовсе.
Что моя жизнь - вовсе не жизнь, а набор каких-то не совсем удачных попыток и невнятное бормотание.
И я сижу один в доме в полосатом свитере.
Запертый.
Как узник замка.
Замка своих же заблуждений и страхов.
Узник своих домыслов.
Сам себя узник.
Сам себе собеседник.
Один.
Гол, как сокол.
Честен, как перед казнью.
Грустен, как на поминках.
Я...
Становится совсем темно.
Я начинаю бояться чего-то.
Темноты?
Как в детстве, потому что просто нужно залезть под одеяло и включить фонарик.
Да нет.
Того, кто выйдет из этой темноты?
Вот-вот немного и вылезет из-под кровати сине-зеленое чудище и откусит мне руку.
Нет.
И еще тысячу раз нет.
Я еще сам не нашел для себя ответ чего же я боюсь.
Понять себя сложно.
Особенно, когда очень тревожно вокруг.
И я залез с ногами в кресло и включил торшер.
Каждому свое.
Очень противный кофе пью.
Гадкий и кислый.
Словно во рту перегнивший чернозем.
Но я его пью.
Потому что больше никакого другого и нет.
Греюсь, и руки мои не так дрожат, как минут десять назад.
Наверное, только в моем доме сейчас на целую сотню миль горит свет.
Потому, что все должны спать и видеть свои сны.
Каждому свое.
А у меня здесь слабенький тускленький свет торшера.
Дерзкого оранжевого цвета у него абажур.
Из шелка с какими-то несуразными птицами павлинами.
Я бы сказал - вульгарно!
Но Агния притащила его с какой-то распродажи и я не стал сопротивляться.
По мне, так сейчас он совсем не мешал.
Я скрючился в кресле, как птенец в дупле.
Зажимаю кружку между колен и дую на жидкость.
Потом смотрю на рябь.
Она перекатывается и испаряется.
Белый пар в черном кофе.
Черная душа в белом теле.
Моя маленькая душка.
В моем тщедушном теле и так и сяк.
Все никак не успокоится и ноет и ноет.
Что-то все ее тянет куда-то.
Маюсь я.
Когда-нибудь все же кто-то скажет, потупив голову, вот и намаялся, бедолага.
Нама я лся.
Вот и ...
Каждому свое.
От скуки начинаю шарить уставшими туманными глазами по комнате.
Как слепец ощупываю пространство и предметы.
А ее нет и нет.
Ну, вот фотография на стене в рамке.
Вот плюшевый слоник, подаренный родителями на какой-то праздник.
Расческа и шлепанцы для бассейна почему-то посреди комнаты валяются.
Сиротливо так один на другого залез.
Прижались друг к другу, как брошенные щенята.
Газета на столике журнальном.
Сигаретная моя пачка наполовину пустая уже.
А мне все туман да пелена.
Все, все.
Газета, вероятно, старая.
Недельной давности примерно.
Края у нее пообтрепались и замохрились.
Я ее трясу перед носом.
Развернуть пытаюсь, а она как-то склеилась и мне приходится истерично размахивать ею.
Ну вот, ура!
Развернул.
Агния читает их, а я нет.
А зачем?
Удручает очень, да и что мне с них?
Толку никакого нет.
Только лишняя грязь и копоть в душе остается.
А я себя пытаюсь сберечь.
Потому что иначе как же?
Пишут всякую чушь.
Говорят всякую чушь.
А все потому, что всегда есть кто-то, кто это заслушает, пережует и проглотит!
И нравится.
И ничего.
А я давлюсь.
Мне до этих порядков матричного мира, как до седьмого неба.
В газете ни слова позитивного.
Одни лишь страсти да ужасы.
И хроники.
Хроники для хроников.
Для потенциальных психов и алкоголиков.
Для соседей и сослуживцев.
Для прохожих и просто незнакомых людей.
Для всех.
Работает одна огромная машина.
Машина, которая перемалывает кости.
Судьбы и жизни.
Обрабатывает данные и выдает результаты.
Строит графики и выводит пропорции.
А я-то все думаю, почему мне не везет?
Что же я-то такой неугодный?
А выходит как будто я и не причем...
Вот здесь на шестой странице что-то исчеркано ручкой.
Синей пастой обведено объявление.
Я на него смотрю, как на таракана нагло выползшего на мой чистый кухонный стол.
С чего бы ему тут быть?
Ан нет!
Смотрю на лист.
Вот этот квадратненький кусочек текста.
Черными напечатано по желтеющей бумаге измятой.
Да еще и обведено ее рукой, наверное, в аккуратный овал.
Ну, она, а кто же еще.
Кроме нее и не читает никто газет этих.
И глаза мои слипаются уже.
Сил нет.
Слезятся и туманятся.
Вот и голова моя на бок клонится тяжелая.
Я засыпаю прямо в кресле.
10:30 20.02.05
3.
Просыпаюсь оттого, что все тело ломит и холодно.
Я так старательно уместился в кресле, что мне позавидовал бы и Дэвид Коперфилд.
Как йог в коробке.
Плед валяется в ногах, на полу.
Торшер горит.
Я начал старательно разгибать и разминать затекшее тело.
Сначала одну руку, пальцы.
Повращал кистью.
Повертел головой вправо и влево.
Все хрустит, словно я деревянная болванка.
Ну да! Я - марионетка!
Куколка на шарнирах и веревочках.
С деревянной головой и суставами.
С застывшей нарисованной улыбкой.
И сердце у меня ватное.
Мягкое и податливое.
В такое только булавки втыкать...
Утро нахмуренное, пасмурное.
Серая дымка тумана.
Словно чьи-то очень холодные пальцы жадно шарят по моему телу.
Озноб.
Озноб, как единственный признак того, что я еще жив и функционирую.
Иду в душевую.
Нужно прогнать вялость и ватность из тела.
Это - задача номер один.
Но есть еще вторая и очень важная: прогнать вялость сознания.
Кто поможет мне?
Кто?
Ступни леденеют от кафельной плитки.
Я стараюсь дышать медленно.
Расслаблено.
Я покрыт мурашками и каплями.
Каждая капля, прежде чем падает на дно душевой, проходит путь.
От самого моего лба и до пальцев ног.
Они собираются в большие капли, в маленькие потоки и скользят.
Стремятся вниз.
Я закрываю глаза и припадаю щекой к стене.
Мне мерещится, что я касаюсь ее щеки.
Стою так минуту.
Пока голова не начинает кружиться.
Закрываю руками лицо, стираю воду.
Перед глазами только мокрое стекло.
А мне думалось: ты рядом.
Скоро?
Ну да, я помню.
А сколько еще ждать?
Хорошо я потерплю немного.
Знаешь, меня мучают вопросы и сомнения.
А, ну да ладно...
Да нет, все - забудь.
Да, все нормально.
Я же сказал - проехали!
Крыльцо еще пустое.
Почтальон появляется намного позже.
Еще не успел загадить ступени залежами свежих газет.
Я радуюсь этому, ищу в карманах завалявшуюся зажигалку.
Клочья тумана, если смотреть вдаль, напоминают всклоченных овец.
Они бродят вдоль линии горизонта и поедают одиноких пешеходов и одинокие машины.
Вот маячит вдалеке фигурка и АМ!
Нет ее.
Куда все это девается, когда туманная овца закрывает свой рот и начинает жевать?
Куда-куда...
В желудок, наверное.
И вот если сидеть в этом самом желудке, то можно много кого там обнаружить.
Я надеюсь, что когда-нибудь я встречу там своего почтальона и директора.
И тогда я начну выдыхать сигаретный отравленный дым им в лицо и дико хохотать!
А они мне ничего не смогут ответить.
В конце концов, что ты можешь сделать?
Ничего, если ты уже попал внутрь туманной овцы.
Через минуты две я снова начинаю дрожать от холода.
С волос стекает вода.
И на нижней ступени образовывается лужа.
Я пытаюсь так держать сигарету, чтобы она не намокла.
Едкий дым впитывается в мою чистую кожу.
Поры забиваются этим запахом.
О вреде курения я давно уже перестал думать.
Гораздо опаснее черные мысли.
Чем серый сигаретный смог.
Я вспоминаю про вчерашнюю газету.
Надо бы выпить чаю.
От кофе меня уже тошнит.
***
"Магия и ворожба.
Гадание, предсказание судьбы."
Внизу мелким шрифтом телефон и адрес.
Я разглядывал объявление.
Совершенно не понятно, зачем она его отметила.
К гадалке ходила?
Или только собиралась?
Но для чего?
Мне казалось, Агния всегда была далека от такого рода вещей.
Суеверной ее точно не назовешь.
Я был сбит с толку.
Как мало я знаю о ней.
В голову мою полезли загадки и догадки.
Разные-разные.
И хорошие и не очень.
И все равно я не мог понять, почему же магия?
Газета оказалась всего лишь недельной давности.
Все, что я мог придумать толкового так это взять ключи и направиться к машине.
Надеюсь, мне удастся миновать участи быть зажеванным туманной овцой.
Уже сидя за рулем, вспомнил, что так и не расчистил подъездную дорожку.
Расчищу сегодня или завтра.
А можно и не чистить вовсе.
Какая кому разница?
На соседнее сиденье я кинул газету.
Я все на нее поглядывал, каждые десять минут.
Словно она - это бомба с часовым механизмом.
Или очень ценный подарок в обертке, который не терпится развернуть.
Ну и денек начался.
Бывает же!
4.
Ехать мне пришлось в Старый город.
Судя по адресу это, были районы исторического центра.
Довольно таки престижный и тихий район.
Когда-то я очень хотел купить квартиру именно там.
Но позже передумал и переехал в пригород.
Свой дом все же лучше, чем квартира в кондоминиуме.
А когда ко мне переехала Агния, стало еще лучше.
Она любит природу и тишину.
Так что я очень доволен и даже рад.
Гадалка.
И все же: зачем она отметила это объявление?
Вдруг у нее что-то случилось?
Почему она мне ничего не говорит?
Не говорит же.
Я начал копаться в памяти.
Купить новый шкаф.
Я заеду в мебельный тогда, только не раньше чем через неделю.
Повышение на работе.
День Рождения мамы.
Я тебя люблю.
Я тебя тоже.
Смотри, что я купила!
Классная штука!
Можно и с собой в дорогу брать!
Ну, да и я о том же.
А сколько ты прождал там?
Два часа.
Это не так много еще.
Вот Ирэна мне говорила, что она сидела в приемной четыре.
Твоя Ирэна всегда преувеличивает.
Я тут видел в лавке одну хорошую книгу.
Да, купи, если снова мимо поедешь.
Нет, она не подгорела, просто сильно зажарилась.
А ты на кнопку нажимать пробовала?
Я тебя хочу.
Я тоже.
Холодно, пойдем наверх!
Она что, звонила?
Ну, как там дела?
Да все отлично.
Скоро в командировку уеду.
Надолго?
Нет, не совсем. Там неделя максимум.
Ой.
Да ты свет выключи!
Подожди.
Он мне нахамил ты представляешь?
А потом извинился, конечно.
Нет, ну я не думал, что так все отлично сложится.
Я уже приготовился ждать месяц, а они говорят: все будет через три дня!
Прикинь, как здорово?
Да я тоже не могу ждать.
Скорее бы.
Я тебе позвоню, как только приеду.
Хорошо, я тебя не провожаю.
Целую.
Я скучаю!
Ничего такого подозрительного.
Совсем ничего.
Может, я совсем слепой?
И глухой...
Просто так ничего не бывает.
Нужно выяснить, что это за дела такие.
К чему все это меня приведет?
Я не знаю.
Может, там мне скажут.
Может, она приезжала туда?
И я узнаю зачем?
На дорогу ушло около двух часов.
Я еще к тому же блуждал в районе в поисках нужной мне улицы.
Дом оказался узким и многоэтажным.
В один подъезд и с консъержем.
Но в окошке было темно и пусто.
Я нерешительно и осторожно подошел к лифту и прислушался.
Очень тихо.
Что я здесь делаю?
Стою и слушаю нутро лифта.
Я, наверное, сошел с ума.
Но в руках моих газета, а в ней кружочком означены несколько строчек.
И телефон есть и адрес.
Мне всего лишь седьмой этаж.
Машина припаркованная на углу.
Агния должно быть уже там.
Дверь я закрыл.
Кружку оставил в посудомоечной машине.
За двустворчатой дверью тихо и думаю темно.
Нажимаю кнопку.
В мозгу: а кнопку нажимать ты пробовала?
Пробовала?
Пробовала?
И голос мой такой обыденный, простой.
И память как по команде выдает мне картинки.
Вот она стоит напротив.
Она улыбается в ответ.
И рукой проводит по волосам, поправляя выбившиеся из заколки пряди.
А где-то на кухне бубнит радио.
Мимо, я посмотрел в окно, проезжала красная машина.
Я смотрел на ее веснушки.
И слушал, как мимо проскальзывает теплый солнечный луч.
Как в замедленной съемке.
Я поворачиваюсь и тоже улыбаюсь.
Подставляя себя солнцу.
Там бьется в истерике ветер.
На все это мне даются доли секунды.
Вы просматривали небольшой отрывок из трагикомедии "...".
В фильме снимались...
И титры солеными каплями смывают пыль на лице.
Люди в зале плачут и обнимают друг друга.
Но оваций нет.
После они просто молча расходятся.
Аплодируют не многим.
Перед тем, как нажать на кнопку звонка, я еще раз замираю.
Мне становится вдруг трудно дышать.
Это волнение.
Это очень непонятное чувство.
Неприятное.
Я думаю, что надо бы сверить номер квартиры.
еще раз убедиться, что это все не бред.
Что я, может, просто сплю еще дома.
Стоп.
Не волнуйся.
С чего ты вообще так нервничаешь?
Глупости.
Ты что старик?
Все путем.
И я нажимаю на кнопку звонка.
Стою и смотрю на нее.
В узком дверном проеме трудно что-либо разобрать.
Дверь приоткрыта ровно на длину цепочки.
А внутри еще и света нет.
Но я почему-то уверен, что человек за дверью.
Это женщина.
У нее большие глаза.
Она смотрит на меня оттуда, как сова, не моргая.
Я тоже смотрю на нее.
И все молчат.
Она почти не дышит.
Абсолютно неподвижна.
У нее очень маленький рост.
Гораздо ниже Агнии.
Может, она подросток еще или девочка?
Я стою и смотрю в этот остановленный кадр.
В этот слайд.
И время вокруг меня остановилось.
Наверное, они приезжие.
Очень нетипичные глаза.
Слишком карие и раскосые.
Азиатка.
Я отражаюсь.
Как в дверном глазке.
Я очень худой и головастый.
С растрепанными волосами.
Я смотрю сам на себя и мне очень хочется пить.
Она моргает, я разлипаю ссохшиеся губы и облизываю их шершавые языком.
Ее веки закрываются еще раз.
открываются, и я выхожу из ступора.
Немного поколебавшись, я показываю ей газету, чтобы она смогла разглядеть объявление.
Она смотрит секунду, потом поднимает глаза на меня и цепочка падает.
Мне открывается дверь.
Я делаю очень маленький шаг.
Дверь закрывается.
Я оказываюсь в темноте.
- Рассказывайте.
Голос приказал говорить.
мне стало неуютно.
Я сел за стол.
Руки спрятал, положил на колени.
мне не хотелось, чтобы она их увидела.
Женщина, которая сидела напротив казалась мне опасной.
Я почти испытывал ужас.
Понять его причину я тоже не мог.
Ибо это было ощущение, как его еще называют, шестое чувство.
я вдруг решил, что она вполне способна сейчас превратиться в кошку и прыгнуть мне на шею.
Я уже увидел, как ее когти цепляются за мои артерии.
Меня затошнило.
Я попытался бороться с ощущениями.
Вдохнул глубоко и сжал пальцы в кулаки.
- Я...
Попытка выдавить из себя слово.
- Я пришел...
Она разглядывала меня очень спокойно.
Я подумал, что она может быть очень хорошей женой и матерью.
Такое у нее лицо спокойное и красивое.
Она довольно таки взрослая.
Около 35.
Может, у нее уже есть дочь?
Вполне.
Такая же, чарующая.
- Зачем Вы приехали? Вы можете сказать или нет? Не молчите уже. Я не могу ждать так долго.
Я смотрел, как двигаются ее губы.
Как иногда показываются зубы.
Как мягко и плавно изгибаются линии.
Но звука не было.
- Ну, отвечайте же.
И опять тихо.
Я прислушался к себе.
- Ну?
Звук идет откуда-то из меня.
Из живота, как будто.
Это даже не звук как таковой, а вибрация мышц.
Просто воспринимается, как голос.
- Я хотел спросить. - Слова очень трудно даются.
Словно я накурен до одурения.
Мне вдруг подумалось, что я могу отсюда никогда не уехать.
- Я вот увидел, тут адрес Ваш.
Моя рука упала на стол, сжимая газету трубкой.
Я подумал, что Агния скажет, когда узнает про то, что я ездил по адресу?
Я все узнаю, а ей говорить не буду.
Незачем ей знать.
Женщина смотрела на меня очень пристально.
И в то же время без интереса.
Словно перед ней старый ненужный давно комод.
- Тебе нужен ответ на вопрос?
- Да.
я хотел с ней разговаривать.
Бесконечно.
Бесконечно смотреть на ее рот.
Изучать каждую трещинку.
И слушать, как она отвечает мне в животе.
- Я могу дать ответ только на один вопрос!
И я вдруг понял, что мне совсем все не снится.
Что я действительно сел в машину и приехал по адресу.
Я сам!
Никто не подстрекал меня, никто не тащил за руку.
Никто не угрожал.
Я действительно сам сюда пришел.
Вот и сейчас я должен был что-то ей ответить.
Сам.
Один вопрос всего лишь.
Какой?
Вдруг мой рот открывается, и я произношу:
- Мне нужно знать любит ли она меня.
Рот закрывается.
Любит ли она.
Меня.
Я прихожу в замешательство.
Я что такое говорю?
Идиот.
Конечно, любит, что за вопрос?
Дурак, всего лишь один вопрос, а ты что сказал?
Урод.
Надо было...
- Поздно.
И мне стало страшно.
Я просто почувствовал, как с меня падают гири.
с моих рук и ног.
Как я расправляю плечи.
И смотрю с жалостью наверх.
а там наверху, очень яркий свет.
Наверное, чтобы ангелы разгоняли тьму.
Там вкручивают очень яркие лампы дневного света.
Мне так легко.
Мне тепло.
Я вдруг вижу себя рядом с родителями, рядом с первой девушкой.
И без остановки мелькают кадры.
Моего кино.
Меня обнимают, иногда целуют в щеку.
Держат за руку.
Обнимают за плечи.
Я не один.
Вокруг люди, которые меня любят.
- Это очень хороший вопрос. Но ты сам можешь на него ответить.
Я думаю.
Агния, очень красивая.
Я готов ради нее умереть.
Но я продолжаю жить тем не менее.
У нее очень тонкие пальцы.
У нее прямые и длинные ресницы.
У нее очень горячее сердце.
И пальцы всегда ледяные.
Так говорят.
Кажется...
5.
Я сел в машину.
Меня немного знобило.
Наверное, не стоило выходить мокрым утром на улицу.
Не простыть бы.
Она сказала, что нужно ехать к Зимовью.
Но это не то, что к западу от Старого города.
Там так деревенька и называется Зимовье.
А другое.
Сердец.
Зимовье сердец.
Там мне ответят.
Я забыл спросить у нее, как именно туда ехать.
Но мне не хотелось снова возвращаться к женщине.
Когда она закрывала за мной дверь, в проеме я видел уже старушку.
Я боялся, что если вернусь снова, то застану ее не живую.
***
Я неожиданно проснулся.
Мне на секунду показалось, что Агния проводит пальцами по моему лбу.
Она так иногда делает.
Просыпается рано-рано и...
И я просыпаюсь от нее холодных рук на своем лице.
Они гладят меня, как две ручные птицы.
Но сейчас я сижу в машине.
И на щеке вмятина от руля.
Надо же так отключиться.
Не помню, чтобы я засыпал.
Чертовщина какая-то...
Я вышел из машины.
Пытаясь нащупать часы на руке, понял, что их нет.
Забыл дома, скорее всего.
Я стоял посреди широкой дороги.
По краям лес из сосен.
Впереди и сзади - только серые клочья тумана.
Я поежился.
Слишком холодно.
Я попытался вспомнить или понять, как я оказался здесь.
Как-то же я сюда приехал?
Очень сильно захотелось курить.
Я достал сигарету и закурил.
Вперед дорога резко сужается.
машина не пройдет.
Можно пешком немного вперед пройти, посмотреть, что там дальше.
Назад ехать?
Как-то же выбираться нужно отсюда.
Вот стою я здесь.
Рядом с машиной.
Смотрю на дорогу.
И очень тихо.
я даже мог бы сойти с ума.
От такой вакуумной тишины.
Кажется, что даже себя не слышишь.
Тихо тихо так.
Словно траур.
И даже шевелиться никому нельзя.
Даже туман беззвучно переползает по лесу.
Он густой и молочный, клочьями.
Как взлохмаченные седые волосы у старухи.
Он серый и страшный.
У него даже запаха нет.
И нет вкуса.
И дотронуться до него я тоже не могу.
Так есть ли туман?
Но я же его вижу.
То, что ты видишь, это еще не доказательство.
Глазам не верь.
Рукам не верь.
Губам не верь.
А кому мне можно верить?
Сердцу...
Сердцу верь.
И куда мне теперь?
Куда идти???
И я решил идти прямо.
Машину бросил на дороге.
Что уж теперь.
Сосны с обоих сторон.
как стены. Мне даже не страшно.
Мене просто подумалось, что если я и умру здесь.
То во всяком случае я умру очарованным.
Очарованным этим странным местом.
Очарованным тишиной и забвением.
Гладкие коричневые стволы.
Исполинские тела.
Тянутся ввысь, туда, куда простому смертному ни-ни!
И очень далеко вверх мохнатые макушки.
Но мне их не видно из-за тумана.
Я могу только догадываться.
И представлять, как ветер гладит их по головам.
А ветер гладит их своей рукой.
Иногда как старец, медленно и задумчиво.
Иногда, как мать - задорно взъерошивает волосы.
Или как-нибудь еще.
Мало ли у ветра лиц.
А в ушах моих звенит.
От тишины...
Я закрываю ладонями уши, очень больно.
словно барабанные перепонки вырваны.
И уши мои кровоточат.
Я утираю рукавом глаза.
Они слезятся.
От боли и от душащих меня ...................................
Иду, иду вперед.
Пока не становится дорога узкой тропой между деревьями.
И вдруг я выхожу на поляну.
Заплаканный и замерзший.
Нога моя в пыльном ботинке касается травы.
Я падаю на землю.
Открываю глаза.
Дышу очень медленно.
Словно боюсь, что рассыплюсь сейчас на детали.
Помню, как потемнело в глазах и я завалился.
Кажется жив.
Лежу вот и пытаюсь что-то придумать.
Краем глаза я улавливаю движение.
Поворачиваю голову набок.
ГЛАЗА.
Очень большие и желтые.
Они смотрят на меня в упор.
У меня появляется чувство, что я под прицелом.
Но никакого дула я не вижу.
И не вижу ничего кроме сплошного тумана.
И фигуры человека.
- Пришел, да? - Говорит мне человек.
Я в знак утверждения закрываю глаза.
- Ну вставай, пойдем.
Я встаю на четвереньки, пытаюсь нормально дышать.
Глаза и уши.
Все нормально.
Слышу и вижу.
И боль прошла. Господи, точно же!
Боль прошла!!!
От радости вскакиваю и догоняю отдаляющуюся фигуру.
У него небольшая хижина.
Деревянная законопаченная соломой.
Печка и стулья.
Два огромных сколоченных их сосны стула.
Я сижу на одном из них и пью холодную воду.
Родниковую, сладкую.
Человек капается в картотеке.
Я смотрю на его сгорбленную спину.
Наверное, он был болен чем-то.
Такое физическое уродство просто так не получишь.
Одна лопатка выше другой.
Спина колесом и вывернута немного.
Словно его пытались выжать, как мокрое белье для сушки.
Несчастный.
А молодое такое лицо, вроде.
Гладкое, белое.
Все черты правильные.
Я все тайком поглядывал, никак не мог оторваться.
- Так ты хочешь узнать про нее?
Он повернулся ко мне, поставил себе на колени ящик с бумагами.
- Да.
Теперь я мог разглядывать его сколько угодно.
Я назвал ее фамилию.
Он стал копаться в листочках.
Пальцы его тонкие и узловатые шустро и внимательно перелистывали карточки.
Они простои привычно перебирали архив.
я замер и смотрел.
Брови у него были светлые и блеклые.
Зато глаза...
Никогда я не видел такого выражения в глазах.
Так обычно смотрят древние старики.
Которые достаточно прожили и знают все мудрости.
У них в глазах столько спокойствия и мудрости.
столько истины.
Им нечего терять...
Но этому на вид было около двадцати.
Этому, я так говорю, потому что я решил, что это юноша.
Но потом пригляделся и усомнился.
Теперь мне казалось, что это - девушка.
Волосы у нее были собраны в капюшон.
И я не мог увидеть их.
Я стал смотреть по сторонам в поисках хоть какой-то подсказки.
Но абсолютно ничего не нашлось.
Пустой дом.
Как у сурового монаха-аскета.
И все же я решил про себя, что пусть оно будет мужчиной.
Не так необычно хотя бы.
Тут он поднял на меня свои желтые лунообразные глаза.
- ЕЕ здесь нет.
Я замешкался.
- Как нет? Нет?
Ее нет, это значит...
Я стал сумбурно собирать всю логическую цепочку.
- Это значит, что ее сердца в Зимовье нет!
- Нет?
Я допил залпом воду и смущенно улыбнулся.
- Но есть зато другое. Хочешь знать?
- Да. – Я решил, что раз уж я тут, то нужно соглашаться сейчас.
Второй раз я сюда в жизни не поеду.
Никогда и ни за что!!!
- Идем. - Он встал и отложил ящик на пол.
Я кинул взгляд на груды таких же ящиков у стены.
Очень много пустых сердец.
сердец людей, которые никого не любят.
Которые далеки от этого дара.
Которые не нашли еще, или потеряли в себе самое главное.
БОГА.
Очень много карточек и данных.
Каждому свое...
Он повел меня за дом.
Я снова стал терзаться мыслями об этом человеке.
Очень уж много на сегодня загадок.
- Постой, а можно спросить?
Я немного обогнал его.
- Что еще тебе? - Смотрит на меня исподлобья.
- А что с тобой случилось? Травма?
И я тут же постыдился своего вопроса.
Как бы там ни было, с моей стороны это совсем не корректный вопрос.
Он остановился и вцепился в меня глазами.
Я окончательно сник и пожалел о сказанном.
- Действительно интересно? - Он отвечал спокойно.
Словно это уже вовсе не имело значения.
- Ну...
Юноша повернулся спиной ко мне.
То что я увидел стало для меня страшным откровением.
На спине его жили два огромных шрама.
Словно кто-то очень долго и методично выкручивал и отрывал ему крылья.
Если бы они там были.
Я чувствовал, что стоит мне произнести вслух свою догадку, как...
Как я потеряю все свои ориентиры.
Все свои представления о мире и умру.
Земля уже выбивалась из-под ног.
И я смолчал.
В страхе и ужасе, разглядывая искалеченное тело.
- Не бойся.
Он снова спрятал себя в складках одежды.
- Идем. Ничего. Бывает и такое. Каждому свое...
Каждому...
Свое...
Вскоре он привел меня к яме.
Скорее даже это был целый котлован.
Я решил, что это , наверное, высохшее озеро.
- Что это?
- Зимовье Сердец. Теперь вот это оно самое. Ну смотри!
Я осторожно подошел почти к самому краю.
Туман клубился над ямой и я не мог ничего увидеть.
Чувство такое, что там что-то варят.
Что-то страшное.
Или прячут.
и глубина у ямы самая что ни есть большая.
Оступишься и поминай.
Меня зазнобило.
Я повел плечами и вопросительно посмотрел на человека.
Он кивнул утвердительно.
Мол, ну давай, что медлишь-то?
- Они пока тихие. Покаты не назовешь чъе-нибудь имя. Они молчат.
- И что мне сделать? - Я лег на живот и руками уперся в край ямы.
Ничего не видно.
Хоть глаз коли.
И вдруг мне стало страшно, я зажмурился.
Что-то было ТАМ, в яме.
Какое-то копошение и шевеление.
Я представил себе, что все это должно быть змеи и прочие гады.
Очень уж похоже на шипение.
- Скажи им!
Я сглотнул слюну.
- Ну?! - Человек за моей спиной требовал произнести мое имя.
Я свесился и неуверенно прошептал свое имя туману в яме.
- Крикни! Крикни им свое имя!!!
Человек за моей спиной орал.
Я закрыл глаза и закричал туда.
Я сошел с ума.
Может, я все еще успею проснуться?
Ну давайте же кто-нибудь!!!!!
Включите свет и заберите меня из этого не хорошего сна!
Ну где же хоть кто-то???
Яма отозвалась на мой немой вопрос стенаньями и плачем.
Мне показалось, что даже воздух задрожал.
Я нервно повел плечами и впился руками в землю.
Оттуда, снизу вырывались голоса и стоны.
Сквозь ватный и грязный серый туман ползли ко мне.
Они кричали и выли.
Очень высокими и жалобными голосами.
Низкими и хриплыми, безумными и больными голосами.
Реквием.
Мне пели реквием.
По любви.
- Так всегда бывает. Ты же помнишь: каждому свое!
Человек скинул капюшон.
И я увидел его остриженную голову.
- Они здесь в этой яме. Без света и тепла.
Всегда в сыром и грязном облаке.
Здесь пустошь.
Глушь.
Мне стало неприятно и гадко.
я чувствовал себя там, на дне.
Словно я сам тоже часть этой страшной темноты.
Я подумал, что сейчас я могу туда свалиться.
Навсегда.
И никогда не выбраться.
И умереть.
И никто не узнает что со мной и где я.
Я заплакал.
Как ребенок, который вдруг обнаружил себя ночью дома в одиночестве.
Человек сел рядом.
- Правильно. Плачь...
Теперь я плакал с ними.
старался сдавить всхлипы.
Спрятал лицо в ладони, перепачканные землей.
Она пахла отчаянием.
Не забирай меня к себе.
я не хочу умирать.
я еще не хочу!!!!
НЕ ХОЧУ!!!
- Думаю, тебе не стоит туда заглядывать. Но вот это ты должен увидеть.
Человек слегка потряс меня за плечо.
- Вот. смотри.
На его ладони лежало человеческое сердце.
Шевелящееся, истекающее кровью сердце.
Совсем небольшое.
Я отшатнулся в ужасе.
- Держи. - Он взял мою правую руку и переложил сердце. - Не урони.
Я почувствовал, как меня тошнит.
Это живое сердце, еще теплое.
Господи, Господи где же ты?
Что же я делаю?
Его сокращающиеся мышцы щекотали мою ладонь.
Я каждым нервом чувствовал, как оно идет от пальцев.
Вверх по руке, до локтя.
Потом в плечо и отдает в живот.
Мышцы пресса судорожно сокращаются.
И я борюсь с приступом тошноты.
- Ты его... Ты его оттуда достал?
Я смотрю на этот кусок плоти, как на бомбу замедленного действия.
Так и хочется отшвырнуть подальше.
- да. Из ямы. Это сердце - узник зимовья.
Руки мои мокрые кровавые держат его.
- Оно чье?
И сердце внезапно оживляется и начинает усиленно биться.
То ли от радости, то ли в конвульсиях.
И я сжимаю его немного сильнее, дабы не выскользнуло.
Я и подумать не мог, что это мое.
МОЕ СЕРДЦЕ.
Я сидел в машине и очень долго молчал.
Сам с собой молчал.
Ладони размазали по лицу красные капли.
Кровь на самом деле очень быстро высыхает.
И заметить не успеешь.
Что я сижу в полной темноте в машине, вытирая, слезы со щек, я понял только сейчас.
Я глубоко вдохнул и медленно выдохнул.
Рука машинально тянется.
Машина начинает урчать.
И я еду вперед.
я не могу простить себе правды.
Которая вдруг оказалась очень простой.
ЗИМОВЬЕ СЕРДЕЦ
Оксана Ростова
- Ты где? – ее дежурный.
- Я на перекрестке 25й и 8й… - его сдавленный, неуверенный.
- Библиотека рядом с прачечной, напротив пиццерии и ломбарда. Тебе еще два квартала на юго-запад по этой авеню.
- Ты хорошо знаешь улицы? Часто здесь бывала?
- Никогда.
- ...
Оно
Так я услышал тишину в несмолкающем городском шуме ночи. Он проходил мимо входов и выходов, турникетов из стекла и стали, спотыкался о забытые осенью в зиме почерневшие разорванные листья парковых кленов и путался в витиеватых па, пытаясь не наступить на ногу танцующему свой quick-step ветру. Стемнело в два счета: на раз высоко над головой в окна выглянуло живущее снаружи-не-внутри солнце и рамы-решетки 36х и 53х этажей накалились и зазвенели; на два звон ушел в басы и стеклянные стены задрожали громоздкой густой и кровавой многоэтажной тяжестью, сотрясаемой круглые сутки поездами подземки.
Тишина никогда не наступала здесь. И вот в два счета снежными чаинками осела на заиндевевшую грязную смесь воды и бензина. На полустертой клавиатуре появились капли снега. Темно-малиновые. Медленные фиолетово-малиновые «никогда» сползали по впадинам между кнопками и впивались в кожу большого пальца, удобным движением смахивающего эти безобразные капли. Он наполнялся незвучащим звуком снега. Всасывал его с кнопок кончиками пальцев, и молчание, что есть незвучащий звук, малиновым фиолетовым заполняло его ладони, добиралось до локтевых суставов, мягко просачивалось в плечи, шею, голову, съедало его грудь, пропитывало бедра и тянуло теплое беззвучие, липкое и вязкое, дышащими струйками к коленным чашечкам и из них переливалось в икры и приливало к ступням.
С ним происходило всемирное потепление и великое переселение информационных народов. Молчание оформило свои снежно-красные тайны в ритмичный глухой непрерывающийся стук. Он превращался из он в оно. Оно не имело глаз, но видело. Оно не имело ушных раковин и перепонок, но слышало, оно было скрыто под надежным теплым живым покровом, но мерзло и каждая снежинка отдавалась в нем болью. Оно имело два желудочка, испытывало голод и насыщение, но не ело – у него не было рта и пищевода. Оно сжималось яростно, как будто дышало. Оно дышало. Оно билось головой о стены с завидным упорством, но, не пытаясь при этом уничтожить их, будто при всей ненавистности стены хранили его от чего-то неминуемого, волшебного и мучительного. Оно билось.
Сны.
- Мне снятся сны, после которых у меня болит спина, и просыпаюсь я от одышки, а то и затаив в испуге дыхание. Там я собакой убегаю и прячусь, кто-то очень хочет огреть меня палкой по спине, вслед мне кидаются дровами.
- А мне снится, что ты ждешь меня в центральной библиотеке за компьютером в незнакомом городе, а я заблудился…
- почему не позвонишь мне?
- я звоню. Ты сначала чертишь стрелки, а потом сжигаешь карту.
Ниточки
Я сложила тоненькую красную ниточку вдвое, чтобы была попрочнее и завязала на своем запястье. Отрезала чуть подлиннее, для твоего. Она все время лежала у меня в кармашке сумки, там же где ключи от дома. Она все цеплялась и цеплялась за колечки на брелке, за резьбу ключа. А я не злилась, даже когда однажды ниточка, что ждала тебя, застряла с ключом в скважине. Она не порвалась, хотя я так натягивала! Дергала ключ и думала о тебе, и нитка даже не перетерлась! Оставалось только найти тебя, нащупать твою вену, погладить ее, ощутить твой пульс и узелочком завязать там.
Я встретила тебя на автобусной остановке возле гастронома. Ты нес салат из морской капусты и свежий лаваш, теплый, от него запотел целлофан. Ты так бережно обращался с ним, двумя руками придерживал, грея озябшие пальцы без варежек. Я сразу, улучив момент, запустила руку в сумку и намотала твою нитку на свой мизинец. Дунул сильный серый весенний ветер, и ты, испугавшись, что лаваш остынет, набрал мне: *I GOTTA GO*, и я вынула руку из кармашка, чтобы помахать тебе на прощание…красная, вдвое сложенная ниточка беспомощно жгла мизинец на весеннем ветру. Я даже не смогла посмотреть тебе вслед – мне чудилось, что мой мизинец обрубили красной нитью. Я отчетливо видела кровь и чувствовала, как быстро она стынет и густеет, пробовала ее соленость, льющуюся на язык со слезами. Кровь сразу же запекалась. Сразу же.
Ты – не = я
- Ты здесь? Со мной?
- Я? А где ты?
- ты…….ты.
- О! я!
- Ты знаешь, весна завтра. Ногти уже слоятся, волосы секутся, нервы ни к черту…
- ни к черту – оченно твое выраженьице…
- …говорят, нужно есть много яблок…в них много витаминов. У моей любимой тетеньки-армянки нет сегодня яблок. Говорит – разобрали. Всем ведь нужны яблоки. Я-блоки…я спросила ее, когда привезут уже тыблоки…фруктовые палатки не торгуют тыблоками…
- А ты знаешь, что я боец невидимого фронта за витаминизацию населения? Забавно, что мы нашлись. Улыбаюсь…
- Заба-а-ав-но…забавно?
- За-бав-но, завтра опять снег.
Бусы из ольхи
Прозрачно. Зябко. Хорошо что не взял книгу, не хочу читать. Он перебирает ольховые бусины на шее. Солнце трется о костяшки его пальцев. Сквозь каждую бусину он протягивает имена книг, городов, станций, главных героев, детей, мужчин и женщин…Он не считает бусины…По кругу все вертит нить имен собственных и расправив плечи, закинув левую руку на спинку старинной, свежевыкрашенной в небесно-голубую краску скамейки, рассматривает, как тени каштанов шелестят на песочной дорожке. Его сонность и леность сжаты утренней прохладой, его лоб поглаживает небо, случаем поглядывающее на его макушку из-за крон старых ветвистых дубов. Не испытывая скуки, любопытства, грусти, он методично ощупывает каждую круглую бусину, с умеренным усердием проверяет их на прочность, не забывая нашептывать именное заклинание, разматывая на вид прочную хлопковую нить прошлого.…
Наконец нить меняет цвет, делается ярче и эластичнее, ее волокна совсем новые и он может на ощупь разглядывать ее гладкость, натянутость, слушая низкие альтовые ноты. Глухие ноты чьих-то шагов. Он отвлекается от бусин и нити, задержав большой и средний пальцы на текучем теплом имени Влтава, когда ловит растерянный утренний взгляд девушки в легком желтом ситцевом платье, что оглядывается в его сторону, уходя. Она щурится, убеждается, что оглянулась не напрасно. Голубые водянистые глаза ее разгораются и ищут…лавочку? Парную серьгу-трехлистник из серебра, что отсутствует на правой мочке? Его глаза? Удивительно…теперь из вопросов нить тянется сквозь ольховые бусы, и он старательно вышёптывает их, закрывает глаза, запрокидывает голову. Она не дожидается его ответов…они и не следуют…их нет. Её правое маленькое запястье охвачено красной ниткой и плетеным ремешком часов…ей вдруг нужно еще на почту и за хлебом к обеду. Она убегает, пряча в кармашек его шею и плечи, его ольховые бусы – все что ей удается запомнить за 21 секунду…у нее есть только шея и плечи…
- Ты меня не слушаешь. – бережно целует его щеку.
- Да, я задумался. Извини. Ты мне что-то рассказываешь…напомни, в чем там соль, мне правда хочется знать. Я много пропустил…?
- Ну, ка, где я была?
- Когда?
- Да…, ты пропустил почти все…
- Начни сначала…
- Три минуты назад, пока ты заглядывал за невидимую мне кулису твоей уютненькой сцены, я тянула тебя за руку в утро на Владимирской горке. Летнее. В свое лето. Я шла по парку. Легко дышалось от ветра с реки в тени каштанов. Шла со стороны соборной площади в парк что тянется от над Днепром вдоль Крещатика. Я ежилась, не торопилась. Заметила худощавого темноволосого человека на лавочке. Он заворожено смотрел на песочную дорожку и что-то нашептывал, теребя в руках деревянные бусы. Когда я проходила мимо, на моих ногах весело и звучно, тенями зашелестели каштаны и замельтешили юркие блики утреннего света. Следуя за ними его глаза встретились с моими. Они выражали мягкое недоумение, осматривали меня спокойно. Его небрежная манера обеспокоенности взволновала меня…
- небрежная манера взволнова-ла….
- я была готова подойти к нему, но стоило мне сделать пару шагов в сторону, ремешок моих часов распоровшейся на шве ниточкой зацепился за молнию сумки и вены на моих запястьях ощутили движение стрелок. Стук часового сердца пересекся со стуком моего, отдававшегося в вене…и лицо его не пошевелилось, и глаза замерли в точке, на которой сфокусировались минуту назад…и губы опять задвигались…и рука не давала бусам покоя. Я ушла, но когда оглянулась в последний раз, на лавочке сидел ты. Это просто ошарашило меня, и я поспешила прочь, боялась последствий своего видения…
- как странно…то, что ты мне рассказала…ой, звонят. Пока.
Вопрос
Опять тишина…если бы я могла заменить это слово, этот образ, эту фонетическую картинку, это понятие…Я – да, я найду слова, но сейчас есть только безвременье. Беззвучие. Совершенство. Чистота. Зимы. Твоей зимы. Моей. С тобой. Без тебя. С. Без. Ты. Я. Мы. Мы = я. Мы – не = ты. Теперь после пореза красной ниточкой кровь больше не хлещет и не запекается, в вены мои льется сыворотка моего желания тебя, моей тоски по тебе, моего света тебе, моего сна о тебе, моей глупой красивой, хлопающей ресницами любви к тебе, тебя. Сыворотка тебя, растворяющегося в грязно-снежной затоптанной улице с запотевшим от горячего лаваша пакетом. Тебя, идущего мимо по другой стороне улицы в потрепанных кедах; тебя, возникшего на лавочке в парке, когда я оглянулась; тебя, не отвечающего на сообщения; тебя, целующего воздух при звуке любимых нежных гитар и вкрадчивых басов…А теперь кровь тебя во мне, жидкая, красная, невидимая под покровом кожи...да – порезаться! Я так хочу тебя увидеть, мне так нужно повязать тебе твою красную, вдвое сложенную нитку, что выжила в схватке ключа и замочной скважины! Порезаться и высосать тебя из всех кровеносных сосудов пальчиков - умрут, но я попробую тебя на вкус, увижу твой цвет, твой по-морскому соленый запах. Порезаться! И потерять сознание от потери крови. Тебя…нееет, я буду пить тебя медленно, по каплям. Испишу руки все красной пастой ранок. Смотри, какие они красивые. Ранки – просветы между твоим и моим измерениями. Они светятся, смотри! Тише! Порезаться…
В комнату ворвался пронзительный скрежет и звон разбивающегося стекла и холодный позднефевральский ветер и разбудил ее. Она подскочила с кровати и нервно испуганно стала закрывать рамы с треснувшим стеклом. Она уселась на табуретку поджав ноги под себя, как ворона на ветке и дотянулась до чайника. Зубы стучали о кружку с кипятком. Осколки от внутренней рамы рваными ножами валялись под столом и на подоконнике. На запястье пасмурным плоским облаком размазалась темноватая кровь, на ранке, застывшей от сквозняка, болталась забыто потяжелевшая мокренькая красная ниточка…шел снег.
Рано Шел хлопьями…шли по пустынной прозрачно-натянутой озябшей улице. Он всегда брал ее руку в свои и вел ее в пустоту малознакомую ей темень. В сквере они обходили обледеневшие к ночи дорожки по серому колючему снегу на газонах. Он стряхивал снег с ее ботинок, присев так вдруг и на секунду, понежнев так внезапно, что нежность брала за шиворот и трясла так, что из ее глаз сыпались искры неловкости и страха. Она не находила подходящего момента, момента без этого «вдруг», чтобы остановиться и привязать его к себе красной ниткой раз и навсегда. Ее отвлекала ее неловкость, сумка всю дорогу падала с плеча и рука машинально разбивала свое уютное прибежище и подтягивала ремешок обратно. Он при этом останавливался и обращал на этот ее жест все свое, с налетом укоризны, внимание. Ее рука мерзла. Она знала что и ее шалаш из его ладоней тоже придется обогревать…Они проходили под просторными окнами новой многоэтажки. - Знаешь, я люблю смотреть на старинные купеческие дома со ставнями и дымящей трубой. Они живые. - Здесь недалеко, на соседней улице, есть дом…это рядом с перекрестком, в районе красной церкви…там поздней весной так тихо, машин вообще не слышно. А когда везде жара, в этом доме прохладно…мне нравится сидеть там на крыльце и целоваться. - Это не за бывшим Домом Художника? Такой еще старенький, каменный, с высокой верандой из посеревшего листвяка? - Точно не помню где. Вспоминаю, когда иду туда сам. Всегда нахожу…я тебя отведу туда как-нибудь. Давай руку. А знаешь, кто живет в доме? - Кто?! Ведьма?! – залюбопытствовав играючи. - Нееет. Человек-лето там. – таинственно-серьезно. - Видел его?! – заговорщицки подмигивая? - Он зажигает свечи по субботам и читает иудейские молитвы. Это шаббат…нет, я не видел его. Но слышал шмыганье его носа. Он шмыгает очень часто, наверное у него хронический гайморит…но шмыгает по особенному, осторожно, медленно так… - Да тебе чудится, это скорей всего кошки…ветхие дома ими кишат…или…ммм…или половицы предупреждают о том, что вот-вот рухнут…с чего ты взял что это человек? - Свечи горели. Он там. Так и вижу его со свечами на лестнице, одетого в поношенный песочный пиджак, запустившего руку в набитый ранетками карман…гладит шевелюру на подбородке и щупает свой нос…
- …залепленный пластырем крест накрест, и щурится так хитро…
- Почему?
- Шмыгает же осторожно…нос болит, наверное от свечки загорелся.
- Хм…сыщик ты…вполне…я там только весной и летом был, с конца апреля, когда на набережной дички цветут…там на крыльце пахнет пчелиным воском, представляешь?
- Ну так ведь церковь же рядом, свечи он там покупает…
- не думаю, что он туда может пойти…
- А, ну шаббат же…так если только за свечками…
- Да ну не ходит он туда, я чувствую…еще там немного кофе отдает…смотрит наверное на густую жидкость в чашке и читает наши воспоминания…
- Там плавают воспоминания?
- Кофейные зерна хорошо впитывают воспоминания…из дождя, росы, тумана…
- Я не пью кофе…мне он слишком терпкий…значит, человек-лето много знает, говоришь…
- …помнит…много помнит…своего, твоего, моего…их…
- Вот черт! Ты наверное замерз уже руку мою держать…вечно мы без варежек! …может я себе в карман...?
- Ты у нас альтруисточка…нет, я не чувствую холода, разве тебе холодно?
- Нет, уже нет…, а отведи меня в тот дом..?
- Рано. Зима не кончилась. Он в это время запирает ставни и заливает крыльцо водой.
Мимо
Шел мертвый двухнедельный протухший на крышах и карнизах снег. Шел на казнь, последний раз надев белую сорочку, затвердев от страха перед неминуемым, прокалывая своим ледяным острым взглядом кожу на щеках пешеходов. Она смотрела на это площадное заоконное действо и плакала от щиплющей боли и жалости. Она плакала от любви и отрубающего руку любви вопроса. Вопроса, разгрызшего битым стеклом ее нитку. Вопрос был обращением, состоящим из трех слов: двух местоимений в именительном и родительном падежах и глагола в потенциально-настоящем времени.
Нельзя здесь сидеть. Нужно туда, к снегу. Закуталась в шарф и завязала короткие шнурки. Пробираясь сквозь отважившуюся поглазеть на казнь толпу, она искала ответы в обрывках чужих перешептываний и переглядываний; останавливаясь перед каждым объявлением, отходила недовольная, морщила лоб и поджимала губы в гримасе сострадания к заблуждающимся рекламщикам. Ответ был неверный, несмотря на всю его убедительную случайность. Мимо церкви, мимо больницы , мимо заколоченного фонтана. Загорелся зеленый и стороны улиц начали обмениваться пешеходами. Она уже не могла точно назвать местоимения, составляющие ее вопрос, все меня, ты, ее, я, тебя, нас, мы мельтешили перед глазами и в глазах рябило и мелькало. Ее шарф натянулся сдавив ей шею…она остановилась посредине проезжей части в разгар зеленого движения, уставившись на вертикальную, грязно-серую мраморную надпись «Дом Художника» на другой стороне перекрестка. Рядом с ней остановился крепкий бородач с обожженным носом. Узелок бахромы ее шарфа застрял в молнии его синей кожаной сумки, купленной лет тридцать назад, пыльной и засаленной…откуда-то запахло пчелиным воском…сквозь растертые по небу графитные тучи просочился цвет дня и упал прямо на изборожденный нос…
- Извините, я не нарочно…давайте отойдем…вон туда…
- Вечно ты за все цепляешься…то за молнии, то за местоимения…
- Простите, что? Давайте просто отцепим мой шарф, я спешу…
- Ты спешишь…спешишь на лево? На право? Прямо? Назад?
- Нас сейчас задавит вон тот грузовик! Пустите меня!
- Грузовик «почта» твой любимый, он может задавить только в одном случае, если не довезет твоего письма до адресата…смотри, солнце разорвало небо!
- Что у вас с носом? – нервно.
- А что у тебя с сердцем? – вкрадчиво, еле слышно. – спалил я нос…задирал ее юбку, а она целовала мою переносицу…очень горячая была…я тоже.
- Хорошо, что с моим сердцем?
- Я за тобой не подглядывал, не знаю, как ты его обожгла…- небрежно, отворачиваясь…- ну давай что ли, посмотрим, что там с твоей бахромой…черт, этот замок прослужил мне сотню лет и из-за какого-то нелепого голубоглазого шарфа я его лишусь!
- Ну уж извините. Молнию надо застегивать!
- Вот-вот! Где была твоя голова, когда ты глазела на того худого брюнета в киевском парке!?
- Продолжайте,…продолжайте-продолжайте!
- О! смотри, автобус! Это же наш! Скорей!
Она автоматически ринулась к остановке, что была в пяти метрах от места, где они стояли. Она запрыгнула лихорадочно в 77й и только расплатившись, обнаружила что одна. Это был он. И он все помнил. Помнил. Осмотрела шарф – он был цел, ни затяжки ни дырочки…было трудно дышать и она ослабила узел на шее. Она смотрела в окно и щурилась, разбирая пролетающие мимо надписи на бетонных стенах. Бог тебя не ждет. Зима. До весны он спит. Зимует. В каком месяце наступит весна? Конечной была ЖДвокзальная. Она сошла и направилась в зал ожидания.
Она
Она вбежала по новенькой мраморной лестнице, боясь холода перил, прятала руки в карманах. Зал тоже был новый, пахло краской и сыростью. Огромные окна ждали солнца. Она сделала шаг к железным сидениям, но ее остановили. Женщина в форме потребовала предъявите билеты. У меня не было билета. Очень хотелось сидеть. Ноги подкашивались и ныли-мерзли пятки.
Она топталась на месте, из скуки разглядывая ожидающих…
Она обмякла. На скамье сидел он, тот, кто утром нес лаваш и морскую капусту, кто рассказывал ей свой сон и отвлекался от ее лета, с кем ей хотелось целоваться на крыльце лиственничного дома… Голос не слушался ее, он вмиг пропал и ее связки производили только беспомощное глухое шипение. Когда она все же извлекла мало-мальски громкий, непохожий на ее звук, он наткнулся на звуконепроницаемую стену из толстенного стекла. Она дрожала от отчаяния, глядя на потухшее табло прибытий-отправлений, ждала, пока хоть что-то вразумительное высветится и она сможет найти его на какой-нибудь по счету платформе…Она оглохла и ничего не могла услышать в вокзальном шуме. У нее наступила тишина, и в два счета стемнело – на раз огромные окна зазвенели от яркого солнечного света и тот, которого она искала, тихо, отрешенно улыбнулся свету. На два зажгли тусклые электрические лампы в тяжелых вокзальных канделябрах. Она погрузилась в малиновый свет вокзала. Только сейчас она увидела что тепло одетых ожидающих было не сосчитать…все они тонули в проводах и умеренных улыбках, вместе с канделябрами над каждым зажглась желтая лампа, делающая людей бестелесными…точнее, преображавшая их тела…их тела теперь были пульсирующими темно-малиновыми комочками, повисшими над своими сидениями…зимующими, потерянными в пространствах своих комнат без окон, без стен, без потолков и полов, с дверями, из которых сочился слабый охристый свет. Молчание по имени «никогда» из красной, прилипшей к запястью нитки вливалось в ее глаза, заполняя все ее тело медленно и неотступно…она превращалась в оно, оно всхлипывало и сжималось, издавая ритмичный стук. Оно задыхалось. Оно так дышало. Оно яростно билось головой о стены. Оно билось. В желтом свете греющей лампы, повисшее над сидением.