Прошлой зимой, до самого Крещения, я прожил-прокуковал с двумя дружками на тещиной даче – минут сорок езды электричкой с Белорусского. Летом в престижной загородной резиденции нашей Александры Павловны не протолкаешься от гостей, и я сюда не очень-то ездок. А зимой пусто. Забот по дому много, и жить здесь, постоянно то есть, никто не согласен.
Вот мы с дружками моими и провели социальный эксперимент. Сделали, так сказать, проверочку на совместимость тканей. И здорово, между прочим, получилось, душевно. Но сгубило наше прогрессивное начинание одно незначительное обстоятельство.
Из Москвы, от семейного очага, я сбежал в известном смысле из-за той же Александры Павловны, как она есть родительница моей жены. Мне тут Катя как раз вторую дочку подряд подарила – я и не выдержал. Снова крик, гам, вечные постирушки. Полный дом тещиных приятельниц – советы давать, помогать в чем там надо.
Ну, к ноябрьским меня и припекло. Спасу нет. Я и говорю Катюше: «Поеду-ка я на несколько дней на дачу. Протоплю хорошенько. Просушу немножко дом к праздникам.» Жена говорит, валяй, мол, Римчик. (Это она одна меня так называет, а вообще-то я Питирим, сам не знаю, за что. Ну, а для друзей да знакомых - иногда Рим, но чаще Пит.)
Как же я обрадовался! Хотя виду, конечно, не подаю. Думаю, ну уж дудки, чтоб я теперь до первых ручьев дома объявился – уж извините.
Ноябрьские, как положено, отпраздновали на даче, в сугубо семейном кругу. К тому времени я там уже в общем прижился. Выспался, внутренне отходить стал. Были, конечно, разговоры, больше по телефону. Но я стоял насмерть. На все вопросы – одно: надо, мол, дачу блюсти. В общем, право свое отвоевал.
А после праздников, через неделю буквально, гляжу – не так как-то все. Наталкивается моя самостийная жизнь на роковые препятствия. Я ведь человек служивый, не какой-нибудь там вольной профессии. На заводе я, хоть и не простым работягой. А завод – значит прыгай в первую электричку. Иной раз даже чаю не глотнешь. Да что чай. На кого угольную печь оставить? А она, проклятая, весь дом отапливает. И если в нее на дню угольку не подбросить – к вечеру погаснет, и все. И тогда холод собачий. И трубы могут полопаться. В общем, одному - полный завал.
Тут я и сообразил позвать на помощь дружков. Обзвонил их и говорю. Вы, мол, в своей столице насквозь прокоптились. (Это у меня подсознательно, из-за печки, такая аргументация. Но пока я, между прочим, ни про уголь, ни про шуровку – ни гу-гу, боюсь спугнуть.) Чего бы вам, говорю, не пожить со мной в зеленой зоне? Хоть и не лето сейчас, а все хорошо. Утром-вечером, говорю, озон, рубка дров, воду опять же будем носить. Красота.
Дружки, понятно, двумя «за». Правда, как я позже уяснил, озон им ни к чему. Им бы, как и мне, на волю, вроде как в тайгу или в пампасы. Подальше, значит, от пап-мам и подруг жизни.
О их трудолюбии, впрочем, плохого слова не скажу. И вода в доме, и печь им нипочем оказалась, всегда на ходу, и вообще – порядок полный. Даже посуду мыли. Наварят ведро воды, и все тарелки-чашки туда и побросают. Покрутят ведро туда-сюда, глядишь – посуда вроде и чистая. Бою, правда, много, да это не в счет. Издержки, можно сказать, производства.
А дружки мои – еще со школы, между прочим. - такие. Алексей проходит как молодой ученый. Уже кандидат, экономист по международным делам. Между прочим, единственный у нас холостяк. Виктор – в газете. Не репортер, а зав-отделом. Из тех, что статьи заказывают, по телефону говорят с разными городами и вообще. Ну, а сам я химик-технолог. Тоже высокая квалификация. Так что вместе мы – цвет трудовой интеллигенции, надежда поколения.
В общем, зажили душа в душу. Мне спокойно. В доме всегда кто-то есть. Ребята мои – народ свободный. Каждый день на службу не надо. И что ни вечер у нас – то праздник. Приеду я, значит, с электричкой семь-тридцать пять. В пол-девятого дома. В печи огонь, на столе чай, колбаса, пельмени. А то и картошечки нажарят. За ужином – разговоры. Общение. А там, глядишь, и пуля. Не так, чтоб уж азартно. Не до утра. А все равно – приятно.
И жить бы нам так до самых жаворонков, если бы не перст судьбы. Рубил как-то наш международник дрова. Размахнулся посильней, а джинсы на нем и лопни. По всему, значит, хинтерлянду разъехались. В общем, срамота.
Огорчился Леха. Говорит, где нитки-иголки? Стали искать. Нету нигде. Надо у Александры Павловны в комнате посмотреть, говорю, в комоде. Должны быть. Она у меня дама хозяйственная.
Ну, отперли, значит, запретное помещение. Посмотрел я в комоде. Нашел, натурально, коробку из-под монпансье, а в ней все что надо. А еще в ящике лежит стопка книг. Аккуратненькая такая стопочка. Я, понятно, заинтересовался, что это моя Александра Павловна почитывает. Беру одну книгу – «Жизнь насекомых» Фабра. Другую беру – еще того пуще – мемуары Черчилля, в лондонском издании. В обеих полно иллюстраций. В общем, шикарные вещи. А из-под книг, значит, выглядывают вдруг два бутылочных горлышка. А в них что-то золотистое, нежное такое просвечивает, на манер чая. Коньяк.
Дружки мои тоже заметно оживились. Нависли над комодом. Ай да Пит, говорят, смотри, что нашел! Это дело, мол, надо обмыть.
А я против! Встал, можно сказать, стеной на защиту священного права частной собственности. Или личной. В общем, ни в какую. Не мы, говорю, клали, не нам и пить. Это, куда ни кинь, сама Александра Великая заначила. Небось, еще когда коньяк совсем было пропал. Дефицит, одним словом. Нельзя обижать. Раз сама не сказала, не намекнула, что есть, мол, поищи в комоде – значит, и нет его! Она у меня строгая, теща-то, заслуженная. Пенсионер повсеместного значения.
А их разве уймешь? Чего там, говорят. Неужто мы даму, а тем более пенсионера, обидим? Ты на часы-то взгляни! Скоро девять. А кооператив когда закрывается? То-то! Неужто не быть счастью? Да мы, кричат, завтра же все восстановим. Как откроют – мы сразу туда. И положим все на место, в лучшем виде.
Да я и сам вижу – деваться некуда. Даю сигнал. Ну, натурально, вынули мы бутылки. Глядим – молдавский, три звездочки и пять. Знает толк разлюбезная моя родственница. Прогрессивных, значит, взглядов.
Открыли мы трехзвездный. Мало-помалу оживились. Вроде как праздник у нас. Расписали, между прочим, нулю и играем себе, радуемся. Потягиваем тещин коньячок.
К полуночи пулю закрыли. Алеша подсчитал все чин-чином. Ну, говорит, старик, с тебя точно на пять звезд. А я что? Так, значит, говорю, ставишь вопрос? Взял бутылку, что оставалась, и на стол ее, с поклоном. Прошу, говорю. Пользуйтесь.
Попользовались - и спать. Утром я вскочил к электричке. Две красненьких на стол и записку: мол, восстановить надо заначку. С вас три звезды, с меня – пять. И уехал с тяжелым сердцем.
Вечером прибежал со станции – и к комоду. Приподнял Черчилля, гляжу – бутылочки на месте, лежат себе, как птенчики. Такие же точно, только головки другие. Были металлические, золотенькие, а теперь красные. Полиэтилен. Ну, это, думаю, чепуха. Не заметит. И так мне стало хорошо, спокойно. Отличные у меня дружки. Одноклассники-однокашники. С детства и на всю жизнь.
Неделю продержались. А там нагрянули гости. Приезжает неожиданно к Алеше знакомая. Мариночка, певица из Киева. Призовое сопрано. Натурально, привозит ее Леха на дачу. Входят они. Дружище мой весь раскраснелся от волнения, портфель – пузырем. А в портфеле, понятно, «Алазанская долина» полусладкая, шампанское сухонькое, сок грейпфрутовый. Воистину, герой и кавалер.
Посидели, чаю попили. Спела наша гостья одну арию, другую, а потом перекинулась на народные песни. Красота. На столе между тем попустело. И нам с ребятами что-то взгруснулось. Не иначе, от пения от мариночкиного.
И тут гостья наша вся как-то подобралась, вроде во фрунт стала. Поднимает это она бокал с Алазанкой и мощно так заводит: «Эй, гусар, пей вино из полных чар!..» Неслабо это у нее вышло. Только глядим, а пить-то нам, между прочим, нечего.
Переглянулись. Алексей вскочил, и на кухню. Делает мне оттуда знаки. Ну, выхожу я к нему. А сам уже в кармане ключом поигрываю, который от тещиной комнаты. На друге моем лица нет. Как хочешь, говорит, а придется опять заначку вскрывать. Потому – престиж! День завтра у меня творческий, в Москву в библиотеку собирался. А теперь вижу – не поеду! На лыжах буду кататься с Мариночкой. А бутылки восстановлю. Ей-Богу!
Ну, я, естественно, даю согласие. И немедленно, говорю, их обеих на стол! Чего уж там.
На другой день приезжаю, как всегда, под вечер. Бутылочки на месте, хотя одна, вроде, не молдавская. Ну, да это пустяки. Потеплело во мне, отлегло. Хороший, думаю, человек рядом живет. Настоящий. А на душе все равно грустно так, пусто. Виктор, который журналист, номер сдает, приедет поздно. А Лексей после лыж поехал-таки Мариночку провожать. Его, пожалуй, и вовсе ждать нечего.
Походил я, побродил по комнатам. Полы подмел. Не помогает. Радио послушал, про погоду. Тоже не помогает. И шахматный этюд не помог, и хоккей по ящику – тоже. Оставалось что? Ну, я ее родную, трехзвездную, и вскрыл. А вскрыл – назад не закупоришь.
Да что говорить. Прожили мы так почти два месяца. Ни разу слова грубого друг другу не сказали. Жить бы нам да поживать здесь мирно аж до зеленой травы. Так нет же! Сгубила нас тещина заначка, вконец наши бюджеты порушила.
Ведь что ни неделя – то событие какое-нибудь, оказия. То приезжает детина этот рыжий , из «Литературки» который – милейший, между нами, человек – в карты перекинуться мечтает. То Фома с гитарой нагрянет. Драматический актер. Раньше на Таганке гражданственность свою проявлял, а теперь отчего-то в ТЮЗе оказался. «Пожилого Зайца» играет. А выпивки, ведь ее всегда не хватает. Так что никуда не денешься!
Новый год отпраздновали шумно. Гостей из Москвы – навалом. Натурально, наши с Витей жены. Побросали детей на бабок и к нам. Прилетели они веселые, с морозу. Духами пахнут. Пошарили по углам, пошушукались между собой, и говорят: «Молодцы!» А мы и впрямь молодцы – всюду чисто так, аккуратно. Бутылок не валяется, пол подметен, посуда блестит.
Три дня гуляли. Культурно, весело. На полу - конфетти, что снегу на дворе. Хлопушками забавлялись. Повсюду пробки от шампанского, лепешки стеариновые – от свечек. Хорошо, пожару не наделали.
И физтрудом не брезговали. Помню, пошли мы первого января поближе к полуночи на колонку, за водой. Я по жене, по Катеньке своей, так соскучился, что шубу ее напялил – так и пошел. Несу я, значит, – сам в жениной цигейке – два полных ведра на коромысле, а навстречу нам гости с соседней дачи. Сошлись как раз под фонарем. Здравствуйте, кричат, Федор Иваныч! Я сначала не понял, даже обидеться хотел. А домой пришел, в зеркало глянул – так и есть, ну вылитый Шаляпин с картины Кустодиева. В общем, повеселились.
Третьего под вечер разъехались гости. В доме пусто. Прибрались немножко, и за стол – подбить расходы. Вышло по шестьдесят пять рэ с носа, с мужика то есть. А до зарплаты – почти две недели. Приуныли.
Вдруг Виктор на тещину дверь посмотрел и говорит. Вы, говорит, ребята, последнее время больше меня восстанавливали. Я за месяц, может, всего три бутылки и восстановил. Стыдно даже. Так что сегодня – кому как не мне! Очень сильно развито в нем чувство справедливости…
Ну, и опять, значит, не удержались.
А в целом хватило нас еще дней на двадцать. Дальше видим – нельзя так больше. Сплошное разорение, ей-Богу. Ведь коньяк, не какой-нибудь там сухарь! Алексей за это время две статьи написал, насчет высокой эффективности производства в Японии, как помню. Витя набрал левого редактирования. Я тоже старался кое-что подхимичить. А толку никакого. В долгах, как в шелках. Ведь что ни бутылка – то пятнадцать рэ или того хуже. Здесь и экономия на сигаретах не поможет!
Собрали совет. Поговорили-поговорили, и решили – закрывать дачу. Ну, нету сил! Пытались, впрочем, найти другой выход. Виктор говорит: «А ты признайся теще-то, что мы ее заначку нашли. Ведь мы и вправду случайно. Пусть заберет – и дело с концом. Или бы хоть на вино заменила, что ли…»
Я в крик: «Ты что, сдурел совсем? Да не могу я! Ведь это что значит? Что мы в ее комнате шарили. Она этого ни в жизнь не поймет, не простит! А для меня Александра Павловна – первый человек. После жены. Нельзя обижать. Да и не известно еще, зачем она их припрятала. Она ведь не пьющая. Может, для какого важного дела. Может, строительство какое затеяла, которое в исполкоме без подмазки хрен пробьешь…»
Ну, видим, делать нечего. Полный привет. Объявили родным, и в ближайшую же пятницу дачу законсервировали. Выгребли угольную печь, спустили воду из системы, вычерпали остатки из водяного бака. Под вечер стали окна деревянными щитами закрывать. Ну, поставили щиты, протопили последний раз голландку, а перед сном расселись – как в лучшие времена – за привычным и родным овальным столом.
Ладно, говорю, доставай!
Выпили мы обе под овсяное печенье, чаем запили. Дебатировался даже вопрос – не начать ли самим гнать? Все же я химик. Но почесали в затылках – и единодушно отвергли. Не сидеть же за эту дрянь! Вздохнули, и спать.
Утро выдалось серое, ветреное. К одиннадцати в кооп шли нехотя, без обычного веселья. А там уж нас ждут. Не успели войти, Маша вынимает откуда-то снизу две бутылки – три звездочки и пять – мне протягивает. Расплатились мы, как полагается, попрощались с Машей, поахали, что, мол, больше не придем. Дома привычно уложили бутылки в теплое гнездышко, Фабром прикрыли. А через час электричка уже уносила нас в Москву, к семейному воскресенью.
Так и кончились золотые денечки. И что больше всего обидно – почти за три месяца теща моя дорогая так ни разу и не заглянула на дачу. Все грозилась на лыжах пройтись со старшей внучкой, да не выбралась. А это что значит? Что мы всю зиму впустую простарались. Ведь у нас в любой день на случай ревизии все на месте было. А, выходит, можно было просто выпить, и забыть…
И все-таки, думаю, не зря мы так. Ведь главное, чтобы все по-честному. Жаль только, не удалось на даче удержаться. Уж больно сладко нам там жилось. До сих пор иногда вспоминаю – и хоть плачь.
А может, и правда – признаться Александре Павловне? Она же у меня добрая, отзывчивая. Может, она этот коньяк для меня и заначила, только молчит пока – сюрприз готовит. Эх, и подались бы мы тогда на всю следующую зиму за город! На этот раз – уж действительно до первых цветов…