Под коркой свирепых будней нарождалось ощущение розового. Не того розового бесстыдства, откровенно прыгающего на нас по вечерам с высоты плексигласа, и не того розовеющего стыда, делающего нас простыми и безобразными как мычание, а того редко встречаемого розового, от которого хочется сложить ладошки лодочкой, и напиться холодной ключевой воды, и похвастаться гордой мыслью своей.
И кто мог упрекнуть его? Извечные замечания соседки по лестничной площадке в то утро разбились об его скачущее лицо, и она бросилась подбирать осколки, дура, а он прошел мимо, удержавшись от позыва поддеть ногою самый крупный из них, тот в котором было что-то о громкой музыке и об окурках. И заботливый дождь разогнал вялые ненужные взгляды, безнадежно пытался остудить его мысли, подпрыгивающие в раскаленном черепе. Пришедшие на ум слова машинально передвигали ноги, и шаг выходил неровным, вовсе даже не потому, что третью ночь сон избегал его, а из-за ломаного ритма этих настырных строк -
Мое сердце
Как
Облака
и никто меня не
спасет.
Было в этих строках и еще что-то, что за давностью лет превратилось в бессвязные звуки, хранящие в себе запах пирожков с капустой, внезапную картинку за окном плацкартного вагона, да разве упомнишь все, что может поместиться в нескольких звуках, способных вывести человека под холодный октябрьский дождь и заставить его лицо отплясывать.
И уже невозможно было представить, что когда-то все было не так, как нынешнее слоеное пирожное. Невозможно было сделать так, чтобы солнце опять стало лишь солнцем, а небо - лишь небом, а ты был бы ты, а не стрелка часов, заведено вращающаяся стрелка, отсчитывающая минуты, начавшиеся с того времени, когда поменялись местами их глаза. Он и сейчас еще не до конца привык к этим своим новым глазам, с их привычкой вращаться независимо друг от друга, и стремлением спрятаться под верхнее веко. Время от времени он останавливался и начинал яростно растирать их кулаками, в тщетной надежде, что после этого они послушно покажут ему знакомый с детства, спокойный и добродушный, как ленивый кот под пальмой, город, умиротворенно мурлыкающий двигателями машинами и шорохом людских ног. Но город все также громоздился вокруг, фантастически нереально нависал над ним, вызывая почти непреодолимое желание упасть на асфальт, и сучить ногами, и визжать нечленораздельно в беспредельной жалобе посеревшему скучному, недоволному собой и нами, небу.