Но, в общем-то, достаточно.
Достаточно для того, чтобы упереться взглядом в стену, покрытую полосатыми, кое-где вздувшимися обоями и потягаться с ней в безразличии. Руки, нет, про них говорить нечего, двумя трупами руки на подлокотниках кресла, в котором тонешь уже давно, судя по расположению стрелок на настенных часах. Что это? Что так мощно наплывает, голос, грохотом, голос объявляющий, голос указующий, объясняющий, почему я не могу остановить его, выстроив невидимую преграду, бетонную стену, под которой я бы свернулся в жалкий клубок, с сожалением расставаясь с остатками тепла, отдавая их холодному бетону, абсолютно неприспособленному к твоей любви и обломанным ногтям твоей ненависти.
Безо всяких на то оснований, запутавшись в травостое внезапно падать в небо цвета германской лазури, да что там, просто в синее стеклянное небо. ТРАХ! Разлетается дождем и иными осадками. Костяшки пальцев побелели, значит, нарушен кровоток, и ты смотришь на это, и сожаление (нет, сожаление уже было, значит нужно вызвать качественно новое чувство, ну пусть это будет, к примеру, удивление), и удивление – широко распахнутые глаза, неужели такое бывает? Пробуешь , осторожно пробуешь пихнуть это мыском высокого шнурованного ботинка, и сразу в нос бьет зловоние того, что уже давно мертво, впрочем, не так давно, чтобы оставить после себя ладный выбеленный плоский, а может быть только неделю назад аккурат в колее заброшенной дороги ты еще какое-то время верил, что не все потерянно, и только когда я почувствовал, как топчутся по мне вороны из твоей песни, еще недавно переминающиеся с лапки на лапку на сосновых ветвях, а затем вдруг разом, словно по сигналу кого-то невидимохитрого, спустились на землю, каркая, смелели, пробуя на вкус одежду, все ближе подбирались к лицу и вот уже перед глазами скрещиваются подлые в своей мнимой параллельности полосы, образуя замысловатый узор, хитросплетенный лабиринт, по которому можно плутать, разматывая клубок, который внезапно кончился перед бетонной стеной, под которой я, свернувшись клубком, шепотом повествую о любви разбившемуся вдребезги небу, осыпавшемуся дождем и иными осадками, покрывшее собою то, что трогаешь ты мыском тяжелого шнурованного ботинка и в нос сразу бьет тяжелый запах смерти того, что что лежит в высоком травостое, прижавшись к бетонной стене, обнимавшей тебя, когда беззаботно ты смотрел на небо цвета германской лазури, которое ни с того, ни с сего потемнело и осыпалось, покрывая твои белые костяшки пальцев снегом и другими осколками цвета крыла вороны, что, склонив набок голову, пристально пялилась на меня, а я верил, что еще смогу подняться, подняться и пойти, даже после того, как, запутавшись в высоком травостое, упал прямиком в небо, разлетевшееся черными воронами, пировавшими на том, что мертво уже, отдавшее бетонной стене все свое тепло, начиная с костяшек пальцев, сомкнувшихся на подлокотниках кресла, в котором соревновался во стеной в любви и удивлении, свернувшись клубком, трогал мыском шнурованного ботинка то, что разлетелось вдребезги прахом и пухом черных ворон, исклевавших полосы, поймавшие в ловушку взгляд того, что мертво под бетонной стеной, запутавшейся в высокой любви и упавшей в кресло с побелевшими подлокотниками пальцев, рассыпанных.
Но, в общем-то, достаточно.