БАЛАЛАЙКА
Был вечер, я мыла на кухне посуду, а мои драгоценные мужчины уже заняли места в креслах, приготовившись к просмотру очередного американского боевика. Пока же по телевизору крутили рекламные ролики, и им приходилось терпеть восторженные возгласы, типа: «Сникерс!» – «Твикс!» – «И толстый, толстый слой шоколада!»
Когда я, наконец, управилась с мытьем посуды и вошла в комнату, реклама закончилась и ее сменила заставка: «Встреча с кандидатом в народные депутаты Вовком С.М.»
– Ты только посмотри на этих барбосов,– сказал муж, кривя в усмешке губы. – Пятнадцать минут они проморочили нам головы своей дурацкой рекламой, а теперь здрасьте: решили показать якогось Вовка!
Едва он произнес эту фразу, как на экране появился и сам Вовк. И я сразу же узнала его.
Давно это было.
Жарким летним днем игралась я во дворе родительского дома с моей любимой куклой Оксаной. Вдруг за забором залаяла собака и раздался грозный окрик тети Люды:
– Стрелка! Молчать!
Затем голос тети Люды стал ласковым, как будто даже заискивающим:
– Сюда, Мироныч, сюда. Проходите, не бойтесь. Она вас не тронет... Стрелка! Я т-те пакажу, дрянь такая!
Прижав куклу к груди, я подкралась к забору. В одной из досок выпал сучок, и на его месте светилась дырка, представляющая собой превосходное место для наблюдений. Я опустилась на колени и прильнула глазом к дыре.
В поле моего зрения попала часть соседского дома. В тени винограда, на рассохшемся венском стуле, лежал кот, уронив голову на белые перчатки лап. Во дворе стоял человек невысокого роста, с рябым лицом и копной рыжих волос над узким скошенным лбом. Несмотря на летнюю теплынь, на нем была байковая рубаха, а серые вельветовые штаны – заправлены в сапоги.
– Сейчас, Мироныч, сейчас,– сказала тетя Люда певучим голоском, заискивающе улыбаясь.
Она засеменила к веранде.
Ее гость остался стоять во дворе. Он заложил руки за спину, независимо выпятив живот и нижнюю губу. Был он хмур и словно чем-то даже озабочен. Запомнился мне один его жест: в ожидании тети Люды, Мироныч эдак неспешно, по-хозяйски уверенно, протянул руку к кусту винограда и, отщипнув несколько ягод, кинул в рот. Ягоды оказались незрелыми и Мироныч, скривившись, выплюнул их.
Вскоре во дворе снова показалась тетя Люда. В одной руке у нее был стакан с мутной жидкостью, а в другой – помидор. Угодливо улыбаясь, она протянула угощение Миронычу и тот жадно осушил стакан. Потом удовлетворенно крякнул и с аппетитом взялся за помидор. Закусив, он вытер руки о штаны и деловито спросил:
– Ну, где она?
– Здесь, здесь,– сказала тетя Люда и торопливыми шажочками засеменила к сараю. Мироныч последовал за ней. Прошло несколько минут…
У стены летней кухни стоит деревянная скамейка. Рядом, у алюминиевой миски, лежит лохматая дворняга, и два пушистых щеночка, похожих на снежные комки, тыкаются мокрыми черными носами в ее соски. Неженка-кот по-прежнему дремлет на солнышке...
Внезапно тишину резануло тоскливое блеяние. Спрыгнув со стула, кот кинулся наутек, а собака, жалобно заскулив, забилась со своим выводком под скамью.
– Ах ты, треклятая скотина! – сердито рыкнул Мироныч, и я увидела, как он тянет за рога белую пушистую козу. Несчастное животное, жалобно мекая, отчаянно упиралось. За козой, сжав у груди кулачки, с потерянной улыбкой топталась тетя Люда.
– Ну, шо? – косо усмехнулся Мироныч. – Небось, жить охота, га?
Он грохнул литым кулаком козу по спине. Коза, мекнув, осела. Мироныч потянулся к сапогу...
Уж сколько лет прошло с той поры, а эта картина так и стоит перед моими глазами.
Грубая, мускулистая рука, сжимающая рукоять ножа, торчащего из-за кокетливой гармошки голенища. Плоское рябое лицо с криво вздернутым уголком губы. И – глаза...
С первой же секунды они произвели на меня нехорошее впечатление: было в них что-то неживое, мерзкое. Тускло-желтый блеск этих глаз был так неприятен, так жесток!
Удерживая козу за рога, Мироныч занес нож над обреченным животным. Я в ужасе закрыла лицо ладошками и уткнулась головой в доски забора...
Когда я снова осмелилась посмотреть в дыру, коза с хрипом рыла землю копытцем, а из шеи у нее фонтаном била кровь. Алая жидкость стекала в небольшую лужицу, и Мироныч умело держал агонизирующую козу за рога, прижимая ее мордочкой к земле с таким расчетом, чтобы кровь не растекалась по всему двору. В обалделых глазах мясника плясали восторженные огоньки.
Таким и вошел в мое детское сознание этот человек. И вот теперь он смотрел на меня с экрана телевизора...
Вовк сидел в вольтеровском кресле, на фоне узорчатого ковра, с собакой у ног и с котиком на коленях. На столе пыхтел самовар, стояли чайные чашечки, сахарница, ваза с печеньем, и Мироныч, в простых домашних тапочках, в спортивных брючках с кантиками по бокам, производил впечатление эдакого мирного законопослушного гражданина.
– Вот я заметил,– сказал сидевший с ним за столом репортер,– что вы все время поглаживаете то кота, то собаку... Наверное, вы очень любите животных?
– А как же! – сказал Мироныч. – Очень, очень люблю! Это, знаете ли, моя слабость...
Репортер сделал микроскопический глоточек чаю, церемонно оттопырив мизинец, и аккуратно поставил чашечку на стол. Объектив камеры скользнул к груди депутата. Ворот его пестрой, в цветочках, рубахи был, по-домашнему расстегнут, и в его вырезе красовался большой крест.
– Я, знаете ли, еще когда был пацаном,– решил поделиться своими воспоминаниями Мироныч,– всегда таскал домой кошечек, птичек, и потом подолгу ухаживал за ними. Найду, знаете ли, бывало, на улице какую-нибудь бездомную собачонку, принесу ее домой, отогрею, постелю ей мягкую постельку, напою теплым молочком... Меня уж, бывало, и родители за это наказывали. Но – ничего не помогало. Любовь к животным – это, знаете ли, у меня в крови!
Оператор переместил объектив камеры с креста на стену с висевшей там иконой Божьей матери.
– Я, знаете ли, такой человек,– продолжал Вовк, пытаясь придать своему голосу задушевные оттенки,– что даже и мухи-то обидеть не могу! Я даже рыбу-то – и то ни разу в жизни не ловил! Как увижу, иной раз, как она, бедненькая, трепещет на крючке у иного рыбака – так у меня просто сердце от жалости к ней разрывается.
– Ай-яй! – подал голос сын. – И как только он с таким слабеньким сердцем думает выдержать избирательную компанию!
– Этот выдержит,– сказал муж. – Можешь не сомневаться в этом.
– Понятно,– сказал репортер с вежливой улыбкой. – Ну, а есть у вас какие-нибудь увлечения, так сказать, хобби?
– Конечно,– Мироныч пригубил чайку. – Я, например, очень люблю читать книжки... Люблю музыку...
В объектив снова попал крест. Затем – рука, по-хозяйски уверенно оглаживающая собаку.
– И какие книги вы больше всего любите? – слащаво улыбнулся репортер. – Наверное, богословские?
– Ну, почему же непременно богословские? – Мироныч как будто даже слегка обиделся. – Вот почему-то все считают: раз он христианский демократ – так, значит, уже никаких нормальных книг и не читает. А я, напротив, очень люблю Пушкина, Лермонтова... потом еще этого... Как его... – Вовк прищелкнул пальцами, мучительно нахмурив лоб.
– Иными словами, ничто человеческое вам не чуждо? – пришел на помощь репортер.
– Вот, вот! – просиял Мироныч, и оператор показал гитару на стене. – Ведь я такой же, как и все! Просто имею свои убеждения. И вижу, что продвижение вперед, к гармонии и прогрессу,– он очертил перед собой ладонями контуры большого мыльного пузыря,– немыслимо без нравственного обновления общества!
Сын широко зевнул:
– Интересно, скоро эта Балалайка уже сбацает нам что-нибудь на гитаре?
Я спросила:
– А почему ты решил, что он будет играть?
– А неужели не ясно? – сын самоуверенно вскинул палец. – Классиков изучать надо! Если по ходу пьесы на стене висит ружье – значит, оно рано или поздно должно выстрелить. А тут – гитара.
– Таковы мои убеждения,– плел словесные кружева Вовк. – А этого тоталитаризма я не приемлю. Вы знаете, я не хотел вам об этом говорить – но раз уж у нас с вами получается такой откровенный разговор – то я вам скажу: я тоже, как и все мы, вышел из недр той, старой прогнившей системы. И, когда в нашей стране начались демократические преобразования, я работал не кем-нибудь, а инструктором в обкоме партии! И я мог бы еще продолжать там работать и делать себе карьеру. Как, кстати, делали многие другие. Но я уже тогда, уже в то время понял, что к чему. И срочно вышел из партии! Между прочим, на три дня раньше Бориса Николаевича! Вот так!
Сын восхищенно рассмеялся:
– Надо же, а! Вот молодец! Самому Ельцину нос утер!
– И, если уж на то пошло,– совсем уже раскрыл душу нараспашку кандидат в нардепы,– открою вам еще один секрет. Вы знаете, еще когда я был пионером и стоял у красного знамени в почетном карауле – так вот, я еще тогда, еще в те времена (а вы ведь помните, какие это были времена...) так вот, я еще тогда, тайком от всех, понимаешь ли, высморкался в эту красную кумачовую тряпку с изображением серпа и молота! А это, согласитесь, по тем временам был поступок! Ведь вы же помните, какая тогда царила атмосфера в обществе?
– Да, да, конечно,– с кислой улыбочкой промямлил репортер.
– И вот, я уже в ту пору видел, что мы не туда идем! – набирал обороты Вовк – Не в ту сторону движемся. И, как умел, выражал свой протест!
– Вот видишь, ма,– заметил сын,– а ты с папой не сморкалась в кумачовые знамена – и осталась на бобах. А человек, гляди, как ловко сориентировался.
Что ж, сын был прав...
Не сморкалась я ни в кумачовые знамена, ни в «жовто-блакитні». И не выходила из рядов компартии. Ни на три дня раньше Бориса Николаевича, ни после него. По той простой причине, что была беспартийной...
С грустью вспоминаю свои школьные годы... Как свято верила я в идеалы коммунизма! Какой была наивной, простодушной девочкой...
Кстати, козу «христианский демократ» зарезал летом 1972 года, а спустя месяц или полтора после того, мне снова довелось увидеть его. Случилось это погожим утром первого сентября. Я стояла со сверстниками на школьном дворе в ожидании «линейки». К нам подошел директор и сказал:
– А, Машенька! Ты-то мне как раз и нужна. Пошли со мной.
Так оказалась я за длинным, покрытым красной скатертью столом среди учителей и лучших учеников школы.
Празднично одетые школьники с букетами цветов стояли в первых рядах, окаймляя прямоугольную площадку. За ними теснились мамы, папы, бабушки, У всех было праздничное настроение, все ждали торжества. Но «линейка» все почему-то не начиналась.
И тут я увидела, как к нам идут какие-то люди в мышиных костюмах. А среди них – и Мироныч! Сердце мое оборвалось.
Протиснувшись ко мне, Вовк грузно опустился на скамью. Через несколько минут «линейка» началась. После вступительных слов было объявлено:
– Слово представляется председателю профсоюзного комитета фабрики «Заря» Вовку Степану Мироновичу.
Под жидкие аплодисменты собравшихся поднялся со скамьи Вовк, мотнул вправо-влево ершистой головой, поправил тугой, как удавка, галстук. И поведал детворе Вовк, на сколько именно процентов и по каким показателям коллектив его фабрики перевыполнил план. И призвал нас с честью нести эстафету славных дел. Да, кстати уж, не упустил упомянуть и о пионерском галстуке – частице красного знамени, щедро политого на полях сражений кровью наших дедов и отцов. И был дан наказ: беречь, как зеницу ока, заветы великого Ильича, брать примеры с Тимура и Павлика Морозова. Воздав хвалу «родной коммунистической партии и лично товарищу Леониду Ильичу Брежневу», Вовк вытер лоб несвежим носовым платком и тяжко опустился на скамью.
Хлопали сдержанно, без чрезмерного энтузиазма.
Вперед выступила звонкоголосая пионерия и бойко заверила «дорогого нашего Степана Мироновича» в том, что дело великого Ленина находится в надежных руках. А бедные первоклашки, теряясь от переживаний, пролепетали свои стихи.
Я сидела рядом с Вовком, не смея шелохнуться.
– Скажите, а вот о Боге вы думаете? – спросил ведущий.
– О ком, о ком? – не сразу вник христианский демократ.
– О Боге.
– А! О боге... А как же! Конечно, думаю... Вон вчера, понимаешь ли, целый день только о Боге и думал.
– Да? И по какому же поводу?
– Ну, как же! – Вовк загнул палец. – Ведь приближаются же праздники святых апостолов Петра и Павла! Это раз. И мы задумали организовать в их честь благотворительный концерт рок звезд эстрады. Затем, на троицу, я участвовал в крестном ходе. Потом буду готовиться к празднику Благовещенья и Пресвятой Богородицы... Так что, как видите, о Боге я не забываю.
– Что-то рановато он решил готовиться к Благовещенью,– не без сарказма заметил муж.
Сын рассмеялся:
– И вы верите в то, что он – христианский демократ?
– А как же! – сказал муж. – Гляди, какой крест нацепил!
Сын ернически улыбнулся:
– Ну, па, да ты еще наивней мамы! Ты вообще видел когда-нибудь по-настоящему верующих людей? У них же лица светятся внутренним духовным светом. А теперь взгляни на этого карася. У него же глаза отмороженные! Вот он толкует тут о Боге – а у самого такое рыло, как будто он готов человека зарезать. Ведь это же оборотень! Волк в овечьей шкуре! Вчера он ходил в личине коммуниста, сегодня выдает себя за христианского демократа, а завтра, если ему это будет выгодно, наденет скафандр и станет уверять всех, что прилетел к нам из созвездия Альфа Центавра, чтобы спасти гибнущее человечество.
– А что ж ему прикажешь делать? – удивился муж. – Не для себя же человек старается. Печется о народном благе!
– О кармане он своем печется,– насмешливо сказал сын. – И больше не о чем. Вот как ты думаешь, па, какую музыку он любит?
– Наверное, Баха. Или же Моцарта,– предположил мой муж.
– А вот и нет! Сейчас он должен любить либо рок, либо, что для него еще надежнее, народные песни.
– Почему это?
– А как же! Ведь он же за народ горой стоит! Должен же он продемонстрировать избирателю свои народные корни? А рок,– растолковал сын,– это чтобы привлечь на свою сторону молодежь...
– И какие песни вы любите? – словно подслушав наш разговор,– спросил репортер.
– Тише! – закричал сын, хотя никто, кроме него, и не шумел. – Сейчас услышим!
– Народные,– сказал Мироныч.
– А! Слыхали! А что я говорил! – радостно вскричал сын.
– Я, знаете ли, всегда был вместе со своим народом,– пояснил Вовк.
Сын радостно захихикал:
– Я так и знал! И даже в сортир только вместе со своим народом ходил!
– Вы знаете, моя мама была из народа. И папа тоже был из народа. А бабушка,– Вовк махнул ладошкой куда-то вдаль,– так та вообще из самого глухого и забитого села...
– Ну что? Видали? – сын удовлетворенно потер руки. – Сперва опозорил своих родителей, заявив, будто они не позволяли ему ухаживать за кошечками и собачками, а теперь еще и бабушку зачем-то приплел. Как будто народ у нас и вправду только в глухих селах живет!
– Вот я заметил, что у вас тут на стене висит гитара... – вяло интервьюировал репортер.
– Какой глазастый, а? – поддел его сын. – Все же заметил!
– Так, может быть, вы нам что-нибудь споете?
– Ну что ж, попробую,– не стал отнекиваться Вовк. – Правда, я уже давненько не пел...
Сын все не унимался:
– Ничего, давай, валяй! Надо будет – ты перед нами и гопака спляшешь.
– Так что прошу извинить меня за мой голос,– тонкие губы Вовка раздвинулись в лицемерной улыбке.
Любитель народных песен, не спеша, поднялся с кресла. Он подошел к стене и снял гитару... Опустив веки, словно был слепым бандуристом, певец провел рукой струнам и, ужасно фальшивя, запел:
Дивлюсь я на небо,
Та й думку гадаю:
Чому я не сокіл,
Чому не літаю?
Чому мені, Боже,
Ти крилець не дав?