Когда то, что они называют утром, начинает рваться сквозь неплотно задернутые шторы, мне приходится выходить из состояния сна. Я тихо сползаю тем, что я называю головой, с подушки и прижимаюсь к месту на простыне, где только что было то, что я называю плечом. Сухо и тепло, будто прикасаешься к чему-то родному, близкому…
Страшнее осенью и зимой, когда рассвет еще не наступил, а выходить на улицу уже нужно. Я не могу видеть отражение электрических огней в воде, как некоторое мои земляки не могут слышать скрип резины, трущейся о стекло. Они скрипят с наслажде-нием, пока их не передергивает от отвращения, но – редко, а я готов волком выть, когда в маленькой черной луже отражается фонарь, и нужно идти дальше, а эти огни – в каждой неровности чудовищного серого асфальта, и не могу же я ходить с закрытыми глазами (как я их называю).
Мои земляки… Наверное, могло быть и хуже. Когда я был моложе, наше внешнее подобие вечно играло со мной злую шутку – я часто обманывался, принимая их за своих. Многих из них.
В конце концов, они были старше меня, и так хотелось верить, что есть какой-то абсолютный опыт, единый для всех мыслящих или хотя бы живых существ. Лучшие из них говорили – «движение», «любовь», «логика», «тепло»…
Может быть, я и сейчас не до конца разуверился в их речах. Или мыслях.
Одного я очень долго принимал за своего. Он часами сидел в кресле на колесиках и смотрел на солнце. В голове у него было блаженство. Он видел только радужные кру-ги, лишь изредка отвлекаясь на красный забор, окружающий его дом. Женщина, катив-шая его кресло, думала, что перемещает его в пространстве, а он знал, что пространство движется вокруг него. Я протянул ему то, что называю правой рукой. Он не увидел ничего. Не знаю, был ли он из местных, но, заметив, как слюна блестящей тонкой струйкой течет из уголка его рта, я понял, что и он – чужой.
… Как они движутся – вообще нечто фантастическое. Особенно, когда их много. Бесконечными подземными переходами они рвутся к одной им ведомой, высокой цели. Ноги едва поспевают за мыслями, но все упирается в каких-нибудь двух или трех чуть омертвелых особей: как можно шире расставив руки, для надежности отягощенные бессмысленной поклажей, они медленно, с неестественно наигранным усилием, строем движутся впереди толпы, не давая возможности никому из человеческого молодняка их обогнать. Мои земляки вообще обожают отвоевывать друг у друга пространство. Для этого таскают с собой тяжелые сумки и носят неестественных размеров одежду.
Все это было бы смешно…
… Я верил им. Я пытался играть в их игры. Потрясающая непоследовательность, способность за секунду несколько раз обмануть самого себя, абсолютная нечувстви-тельность к любой боли – ко всему этому я был готов. Но когда я узнал, до какой степени мастерства они дошли в искусстве вырабатывать отвратительные запахи… Они называют это – «любимая девушка».
Конечно, их мир жесток. Черное небо с ледяными огнями от края до края, и сухая вода – зима. Склизкая жижа, пронизывающий ветер, наполненный роем невидимых пара-зитов – весна. Выжженная земля, слепящее светило, толстые стальные мухи – роем – лето. Про осень и говорить не хочется.
Зато они изобрели алкоголь. Это стоящая вещь.
Выпил рюмку, выпил две – одиночество при мне.
Выпил три, четыре, пять – начинает отступать.
В общем-то, у меня есть здесь друзья. Ну, пусть не друзья – приятели. Они чувствуют, когда алкоголь начинает проникать в то, что я называю кровью, и иногда появляются в тех точках пространства, где не подвержены разрушению. Они очень недолго могут пребывать в мире моих земляков. Один из них, похожий на местную зверюшку кошку, правда, с ушами местного зверя кролика, как-то раз долго убеждал меня уйти отсюда. Любая бездна теплее здешних мест, внушал он мне из темного угла комнаты. И, наверняка, где-то меня любят и ждут, тихо и безнадежно.
Я его почти не слушал. И почти поверил.
Здесь я точно никому не нужен. Рассвет сменяется закатом – а меня как будто и нет. Мои земляки лгут, убивают, тлеют в неглубоких могилах – какое мне до этого дело. Зачем я здесь?
Теплым майским вечером, когда солнце только начинает опускаться к поросшему ле-сом холму на другом берегу реки, я стою на набережной и смотрю на пароходик, с которого доносится то, что они называют музыкой. Пароходик полон людей, они веселы, они не знают, куда несет их река, и их глаза полны озорных огоньков.
И мне кажется, что я их люблю.
И я остаюсь.