Я – москвичка. И это всегда звучало для меня гордо. Ну не совсем всегда, конечно. С двух лет, что я себя помню, мне и в голову не приходило гордиться ни местом, где я живу, ни языком, на котором разговариваю, ни национальностью, поскольку о существовании других и не догадывалась. Впервые, о национальностях я узнала из книги о путешествиях Марко Поло, которую прочитала в шесть лет, и это поразило моё воображение. Потом, путешествия Афанасия Никитина. До десяти лет я перечитала много книг о путешествиях. Люди – иные, с другим цветом кожи, другим разрезом глаз, другим языком – привлекали и давали пищу моему буйному детскому воображению. Единственную национальность, которую к своим десяти годам меня уже научили ненавидеть, были немцы. Ещё с детского сада я везде и всюду слышала и понимала значение слова «фашисты». В одиннадцать лет я узнала, что среди нас живут евреи – те самые евреи, о которых я читала в «Айвенго». Оттуда, наверное, произрастают корни моего более чем хорошего отношения к евреям. Они навсегда, что бы ни говорили о них даже самые любимые мною люди – родители, остались окутаны для меня волшебным флёром модного теперь слова «иные». И именно родители, сами того не понимая, ещё и усилили моё детское восхищение и интерес к тем, кто был не таким, как все, что всегда привлекало меня. Случилось это в подмосковном пансионате, где отдыхала тогдашняя советская элита. Родители постоянно говорили между собой:
- Ты видела? Опять приехала новая семья и опять «французы»!
- Да они тут уже всё оккупировали!
Слово «французы» не сходило с их уст. И однажды я робко попросила их – не могли бы они меня познакомить с какой-нибудь французской девочкой? Оба хохотали до слёз. И отсмеявшись, объяснили мне впервые, что существует такая нация – евреи. Но говорить об этом вслух не надо и особенно самим евреям, так как их это обижает. Мои родители старались воспитывать меня в духе интернационализма. «Все люди – равны», - часто повторяли они мне. Не смотря на это, я слышала их разговоры между собой и с друзьями. И в этих разговорах слово «еврей» произносилось регулярно и тогда, в те времена, ещё с оттенком добродушной иронии. В семидесятых же, слово «еврей» стало употребляться, как синоним слова «предатель». Но было поздно. Для меня навсегда уже эта национальность стойко ассоциировалась с чем-то иным, отличающимся от основной массы, от меня, и это неизменно манило, имело свой притягательный шарм. Если бы не было вокруг разговоров об их непохожести на нас, я, возможно, и различала бы среди них, как и среди русских, добрых и злых, щедрых и жадных, красивых и уродливых, умных и глупых. Но произошло то, что произошло. Я выросла и была воспитана в нашей стране. И значит, для меня еврейская национальность навсегда останется чем-то необычным и потому - интересным. Мне кажется, что если в России забыли бы исторически сложившееся особенное отношение к евреям, как это произошло во всём мире, их изгойству пришёл бы конец. И как не странно, многие бы из них – тех, кто законно негодует и возмущается несправедливым отношением к евреям в России, почувствовали бы себя потерянными, ненужными и забытыми. Приблизительно так, как чувствуют себя сейчас многие русские – беженцы из бывших союзных республик, оказавшиеся, наконец, среди «своих».
Кто из нас – москвичей, не возмущался хотя бы раз тому, что Москву заполонили приезжие, так называемые «гости столицы» и не только? Слово «лимита», я не раз слышала, да и произносила сама с возмущением и раздражением. И если слово «еврей» произносится, зачастую, со злобой, но, всё-таки, со скрытой завистью и хоть и не хотя, но с уважением, то уж слово «лимита» - только с презрением. Теперь, когда в Москве появились беженцы, бомжи и нищие разных национальностей, это слово практически исчезло из обихода. Хотя, причина его возникновения осталась. А причина эта – московская прописка. Пресловутая прописка, которой нет даже в самых отсталых африканских странах. Слово, значение которого невозможно толком объяснить ни на одном языке мира. Слово, идущее корнями, как мне кажется, ещё к отмене закона на Юрьев день, когда наши далёкие предки окончательно потеряли свободу перемещения, выбора места проживания и стали пожизненно «прикреплёнными» из поколения в поколение к своему барину. Точно так же, как мы сейчас прикреплены к месту прописки и радуемся, если принадлежим «богатому барину» - Москве, которая даёт нам достаточное количество хлеба и зрелищ. И сердимся, когда «чужие холопы» - потенциальные конкуренты за место под солнцем, вторгаются в наше законное пространство. В 1861-м году крепостное право отменили и восстановили его после 1917-го.
Что же происходит сейчас на улицах Москвы с так называемыми «чужими холопами» - нашими соотечественниками одной с нами национальности, изгнанными «их барами» с осёдлых мест? Испокон века при войнах, стихийных бедствиях и прочих катаклизмах, люди с детьми и скарбом, если он остался, шли за помощью к сильнейшему, способному защитить и накормить, дать работу и место, где жить дальше. Короче, шли искать справедливости и защиты в столицы своих государств, создавших правозащитные законы для своих граждан. Подчёркиваю – своих. В нашем, конкретном случае – в Москву. Москва же, не оправившаяся ещё толком от десятилетних бандитских разделов и переделов, но всё-таки уже достаточно наполненная деньгами и товарами потребления, ханжески и лицемерно отгородилась от своих беженцев-соотечественников весьма выгодно подвернувшимся законом о прописке. Закон встал на стражу интересов своих холопов-москвичей. Нет, Москва принимала и продолжает принимать беженцев, имеющих деньги или родственников с московской пропиской. Правда, беженцы, сохранившие каким-то образом свои деньги в условиях войны, как, впрочем, и родственников с пропиской, оказываются не столько русскими, сколько людьми других национальностей. Как говорится – Бог им в помощь. А что же происходит с теми – русскими, которые бежали, бросая дома, а порой и документы, лишь бы не погибнуть, лишь бы спасти детей?
Она сидела передо мной – ухоженная, красивая, молодая и очень женственная. То, что она рассказывала мне в порыве откровенности, вызванной каким-то моим неосторожным и резким высказыванием в адрес эмигрантов, бегущих в Канаду, было страшно и дико. Усиливалось всё рассказываемое тем, что говорилось спокойным, мягким голосом и тоном. Ведь для неё это была уже привычная обыденность, с которой она, если и не смирилась, то привыкла и успокоилась, хотя бы внешне. А рассказывала она о том, как слышала, когда убивали соседей снизу, и как её отец стоял с топором у двери на случай, если «борцы за свободу и чистоту нации» ворвутся и к ним в дом. Дом, который находился в стране, которую она с рождения привыкла считать и своим родным домом. О том, как их семья, продав по дешёвке свою трёхкомнатную квартиру, бежала, с трудом купив билеты до Москвы. О том, как смеялась до слёз её мама после августовской девальвации, когда на деньги от проданной квартиры они смогли купить только телевизор. О том, как стояла, дрожа, за дверью снятой в Москве квартиры, когда из соседней милиция выводила, матерясь, молодую женщину без временной прописки, муж которой был на работе, а маленький ребёнок – в детском саду. О том, как они с мужем учили своего ребёнка опасаться милиции, при этом, ломая себе головы – как бы сделать так, чтобы ребёнок не вырос озлобленным или запуганным в собственной стране. Ведь те сказки и книги, которые они сначала читали ему, а затем он стал это делать сам, учили добру и любви к людям. А то, что он видел вокруг, доказывало обратное.
Она рассказывала о том, что она отдала ребёнка учиться музыке, как это сделали для неё в далёкое и безоблачно-счастливое время и её родители. И о том, как они с мужем и ребёнком сбегали с очередной съёмной квартиры. Сбегали на другую, абы не быть высланными в 24 часа неизвестно куда, бросив очередное купленное ребёнку пианино. «Ты не представляешь, сколько пианино мы «подарили» хозяевам! И всё потому, что боялись вернуться за инструментом и засветиться по прежнему адресу», - смеясь, говорила она мне. Она рассказывала так же о том, что теперь, вроде, всё в порядке, так как муж стал хорошо зарабатывать, и они смогли позволить купить себе квартиру в дальнем почти Подмосковье. Там же получили вожделенную прописку. Но, как оказалось, «сердцу нашей (в том числе и её) страны, городу-герою Москве» этого было недостаточно для того, чтоб научиться ходить по её улицам без страха перед стражами закона – «родной» милицией.
Они – все её друзья из разных уголков бывшего Союза, договорились встретиться в Москве. «Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве» - пелось в известной песне времён великого кормчего. Встретились и захотели пойти на Красную площадь. Многие из них никогда не видели её «живьём». На выходе с Красной площади их остановил наряд милиции, а у неё, единственной, не оказалось обратного билета, доказывающего, что оставаться в столице она не собирается. Зачем ей было покупать обратный билет, хоть и в дальнее, но почти Подмосковье? Довольный страж порядка повёл её к недалеко стоявшей машине. А там он сообщил ей, нагло улыбаясь, что сопротивление бессмысленно. Пока сыр да бор, пока разберутся и проверят, она проведёт несколько «приятных» дней за решёткой. Так что… Она всё поняла с полуслова, достала кошелёк, где не оказалось достаточного количества денег на покупку свободы. «Но всё закончилось хорошо», - успокоила она меня, - «Друзья скинулись и заплатили выкуп. Правда, на душе у всех остался очень неприятный осадок. Но это всё мелочи».
- Послушай, ну почему меня ещё ни разу нигде не остановили и не проверили документы, хотя, я их всегда с собой ношу из-за терактов, на всякий случай?
- Не знаю. Может быть, у меня в глазах какая-нибудь подозрительная затравленность? А, может, походка неуверенная. Знаю только одно – если мы в Москве, нам лучше не светиться в общественных местах. Да и вообще лучше нигде не светиться.
Светиться. Она, действительно, излучала свет. Своей мягкой и женственной улыбкой, своим любимым обращением ко всем, в том числе и ко мне – «солнышко», своим восторженным и немного наивным – «в детстве я хотела стать актрисой, да и сейчас ещё хочу».
Не знаю, так же гордо звучало бы для меня: « Я – великоустюжанка!» Но после знакомства и разговора с ней, я сильно в этом сомневаюсь. Лучше уж быть "московским холопом" и говорить со "счастливым удовлетворением" в голосе, как в том известном мультфильме: «И меня посчитали!» Я – москвичка.