– Поздравляю Вас с Праздником Великой Победы, молодой человек! – подошедший откуда ни возьмись субъект неопределённого возраста обратился к Николаю. “Странное обращение, “молодой человек”, нехарактерно для его внешнего вида” – подумал про себя Николай, но вслух не ответил ничего, лишь кивнул головой.
Субъект, между прочим, не дожидался ответа, и продолжал:
– Т о г д а наши деды показали нам непревзойдённый пример, как строить, как защищать и как любить Родину... Может, вы спросите, почему же я вас поздравляю с е й ч а с, ведь ни вы, ни ваши родители не участвовали, да и не могли вы участвовать?
Николай опять ничего не ответил, лишь окинул взглядом странного человека. Ну до тридцати ему, ну чуть больше тридцати, ну, предположим, сорок, но ведь и в этом случае он сам тоже не мог «участвовать», а выражается так неопределённо... Непонятного цвета полинявшая рубашка, почти гимнастёрка, очень странного покроя брюки... Хотя нет, на бомжа не похож.
Николай зашёл сюда, по сути дела, случайно. Вечером надо было заступать на дежурство, и, в ожидании автобуса до Турбова, чтобы не париться добрый час на остановке под солнцем, он прошёл в этот сквер, к памятникам. Легендарное оружие Победы – 76-миллиметровая пушка ЗиС-3 гордо стояла на пьедестале рядом с экспонатом, который, наверное, должен был бы, по замыслу устроителей, напоминать «Катюшу» - на шасси послевоенного грузовика была смонтирована станина из рельсов. И ещё один экспонат-памятник, на этот раз настоящий, самоходка ИСу-152. «Иосиф Сталин, усовершенствованная».
В этот майский праздничный день погода была отменная, чистое голубое небо, солнце, жара стояла, как летом, и зелёные кроны подчёркивали контраст. Прогуливаясь по плитам сквера, незнакомец жестом предложил Николаю занять место на скамейке недалеко от братских могил. Николай не возражал, хотя и сначала побаивался навязчивости подошедшего человека: вся атмосфера парка, гранитные плиты братских могил, музей Великой Отечественной войны под открытым небом навевали что-то вроде меланхолии...
– Сейчас роль Великой Победы принижается невероятно, часто искажается сама суть вещей, - продолжил незнакомец, усаживаясь на скамейке. – Мы, наследники советских первостроителей, стали самым «необидчивым» народом в мире – то в одной новоиспечённой «стране» оскверняются могилы советских солдат, то в другой «европейской» стране-проститутке уничтожаются монументы... Хотя как раз эти солдаты как раз этих ублюдков и освобождали... По радио выступают уроды из УПА и несут ахинею о «советской оккупации». Это те, кто нам в спину стреляли. И никто из этих идиотов даже на секунду не задумался: «А что такое оккупация?».
Незнакомец помолчал. Затем, внезапно, заговорил совершенно о другом:
– Знаете, я же пробовал на себя и руки наложить... Не получается! – он заглянул Николаю в глаза. «Сумасшедший какой-то» – вздрогнул Николай. А незнакомец продолжал: – Чего только не пробовал! Знаете, магазин «Чародейка» на углу улицы 1905-го года и Осинникова? – сумасшедший субъект назвал один из соседних областных центров.
Николай вспомнил: да, действительно, был там такой магазин.
– Так вот, если залезть со двора по пожарной лестнице на крышу, там по карнизу можно пройти на парапет соседнего дома. Оттуда до троллейбусной линии рукой подать. Это уникальное место, я специально выяснял. Я прыгнул ночью на линию, чтобы меня убило током. Там же 600 вольт. И что вы думаете? Меня так дёрнуло током, что я упал на асфальт. И не разбился. И никакая машина меня не сбила!
«Псих, определённо», – подытожил Николай. Но уходить было как-то неловко, и он решил ещё посидеть в сквере, всё равно до автобуса ещё время было.
– И топился я – не удалось свести счёты с жизнью – прилетели спасатели, которых днём с огнём не сыщешь. И под поезд бросался, так сбило меня напором воздуха, и жив остался, ни единой царапины!..
Поймав взгляд Николая, незнакомец поспешил тут же предупредить ход его мыслей:
– Но вы не пугайтесь, молодой человек, я сейчас объясню, почему я это всё рассказываю.
Недалеко за их спиной, по трассе, прогромыхал «Камаз» с прицепом, через несколько мгновений шум затих, укатившись за горизонт. Живое чириканье птиц и шелест листвы – это было единственное, что нарушало тишину этого укромного уголка.
– Итак, как я поставил вопрос, «Можем ли мы ответить, что такое «оккупация»»? – продолжил странный посетитель парка. – Прежде чем собраться с мыслями, нам надо бы тоже подумать, а почему с е й ч а с мы можем так свободно ответить на этот вопрос? На любом из наших родных языков, а не на немецком? И – здесь, у нас дома, а не на «восточной окраине Великого Рейха»?
Кстати, здесь всплывает ещё один ответ. Помните, я спросил, «Почему я вас поздравляю?»
Вот, как раз поэтому...
Во всём Союзе не оказалось семьи, непострадавшей от этой войны. В 1944-м году я был военным лётчиком, и я должен был бросать бомбы на гитлеровские позиции вдвое чаще, чем обычно – потому что брат мой погиб.
Да, я не оговорился: и вы зря на меня смотрите, как на сумасшедшего... Это правда. Слушайте...
Я выжил, жив и сейчас, а брат мой остался на фронте навсегда. Люди без колебаний отдавали жизни за нас, наше благополучие, и тогда вопрос даже не заключался в том, что когда-нибудь родится какой-то урод и будет рассуждать об «оккупации» или о «неоккупации», тогда вопрос стоял чётче – Родина в опасности, быть или не быть. Получил винтовку и пошёл.
Незнакомец оглянулся после этих слов и долго смотрел на самоходку с орудием калибра 152,4 миллиметра, как будто ждал, что она вдруг заведётся, спрыгнет с постамента и пойдёт крушить невидимого варвара в серо-зелёных мундирах и угловатых касках... Но в парке по-прежнему было тихо.
Человек продолжил:
– В сорок первом мы с братом-близнецом подали заявления в военкомат с требованием немедленно направить нас на фронт. Сразу после выпускного бала... Нам было по семнадцать с половиной. Кстати, молодой человек, приписать себе полгода в паспорт тогда не составляло труда, и мы, и многие наши сверстники так и поступали. Часто с помощью работников учреждений. Но майор в военкомате... Женщина-майор... да... сказала, что такую ответственность на себя не возьмёт. На фронт нам нельзя, нет восемнадцати. А в лётную школу она нас направит, для этого исправить возраст можно. И... направила... Прибыли мы в Йошкар-Олу, в четырнадцатую лётную школу... Именно тогда вышел приказ Сталина о досрочном выпуске лётчиков, без присвоения офицерских званий, сразу на фронт. Открылся сверхплановый набор. И нас сразу же взяли.
И отучились мы с братом отлично. Отличниками боевой подготовки были. И пора уже на фронт нам было, бомбить фашистов, да тут неувязочка одна – не прошёл я предварительную медкомиссию перед выпуском, перед отправкой... Пошли разговоры, что запишут мне, мол, негоден к лётной службе... Что-то обнаружили, с печенью, что ли... Я так испереживался, что просто не уснул в ночь перед последней, решающей комиссией. Говорили, что она должна была решить окончательно. А тут ещё, изменение во фронтовой обстановке произошло: уже не нужно было посылать в пекло кого попало, уже перевес был наш, уже старались на фронт отправлять только хорошо подготовленные кадры. То есть, меня определённо могли не взять.
И говорит мне брат: мол, ну и что, пойдёшь в пехоту, будешь штыком Родину защищать, не всем же за штурвал держаться. И ведь прав был он, но я оскорбился: тогда не пойти на фронт считалось чем-то зазорным, и девушки на таких не смотрели даже... Да...
Так вот, нарушил я распорядок, вышел ночью из казармы... Стою, темно, весенняя ночь... И вдруг, слышу, женский голос: «Не переживай, идём, я тебя вылечу». Я обернулся – смотрю: цыганка что ли, гадалка какая-то. Взяла меня за руку и повела. А я и не соображаю ничего. Обливала меня водой, притирала чем-то... Плохо помню, не в себе был я. Запомнил только: «Вечно молодым будешь, вечно...».
Что затем произошло, я сам не помню, это я потом, перед самой гибелью брата, нашёл его, и расспросил. Оказывается, я не вернулся к утру. И на перекличке в казарме, он, видя, что меня нет, повторно назвался моим именем. Мы-то похожи были. У него-то со здоровьем всё в порядке было, его комиссия забраковать не должна была. Он должен был летать, а я должен был быть списан. А он взял, да и скажи, чтобы прикрыть меня, мол, отправили его вчера вечером, а я, то есть, я, а не он, должен ещё эту комиссию пройти. Так вот в чём ерунда-то: его списали. А я проснулся утром, под забором возле казармы, смотрю, – загружаются в кузова те, кто должен на комиссию ехать, ну, я бегом прыгнул в кузов, не умывшись, и предстал перед врачами, как после попойки. Думал, под трибунал меня сейчас... И что вы думаете? Совершенно здоров.
Так разделились наши с братом пути. Его, вместо меня – в пехоту. То есть – он – это я. А я – это он. И я начал летать.
Незнакомец помолчал. Затем продолжил:
– До конца войны я бомбил врага, и не чувствовал усталости. А братец мой... Э-эх... Это я должен был остаться вместо него!!!
Немного успокоившись, странный тип вздохнул, и тихо проговорил:
– С тех пор я всегда прихожу сюда в День Победы. Много нашего фронтового брата полегло на этих полях. Многие, очень многие, умерли своей смертью, за всё это время после войны. Но связь я уже не смог поддерживать ни с кем. Просто меня не признавали, те, кто меня не знал, а кто знал, уже умер давно. Представьте себе, вот идёт ветеран войны. Он уже дряхлый старик, если он воевал, и он ни за что в жизни не признает, что я, вот я, какой я есть, его ровесник. А мне восемьдесят один. Никто не поверит, что это так. Похоже, что не суждено мне умереть... А брат... еще тогда...
Странный человек смотрел куда-то вдаль, поверх деревьев, продолжая монолог медленно, тихо, чтобы только Николай мог услышать.
...– Может, ему тоже хотелось вернуться домой после войны, прогуляться по парку в солнечный весенний день, или на личной «Победе», с женой и внуками поехать в гражданском пиджаке, но с медалями, и возложить цветы на могилу неизвестного солдата, здесь, в Вахновке Липовецкого района, побродить вот по этим весенним аллеям, где по асфальту бегают солнечные блики и тени от лип, постоять возле голубого пруда, пройтись возле палисадника, там, где написано «По газонам не ходить»...
Может, он тоже хотел увидеть, как за семь лет, из руин, страна возрождается и превращается в Великую Страну-исполина, в которой люди на десятки лет забудут, что такое «ночные бомбардировки» и «вооружённые террористы», в которой жители много лет не будут знать, что такое «бедность» и «уличные бомжи», а такие понятия, как «межнациональный конфликт в Приднестровье», «Нагорный Карабах», «столкновения с сепаратистами» или «Чечня» могут присниться разве что в ночном кошмаре, да и то, далеко не каждому клиенту психиатрической больницы.
Может, если бы он, и такие, как он, остались бы живы, не смог бы Горбач с Ельциноидом смыть в унитаз все результаты Великой Победы, отдав бесплатно Западу все социалистические страны за раз, и разрушив нашу Большую Семью. Может быть, он, и такие как он, им и не разрешили бы...
В тот момент, наверное, он думал, что да, хорошо бы, но… наверное, в следующей жизни…
А тогда надо было стрелять, заряжать, и снова стрелять, потому что жить ему оставалось считанные минуты. И пожалел он, может быть, что именно к их укреплениям решили прорваться остатки 8А и 6А немецкой группы армий «Юг», чтобы не упустить свои стратегические позиции под напором Первого Украинского фронта на участке Казатин-Ильинцы, но делать было нечего – выбора у него не было. Так и остался на передовой навсегда...
Вот здесь он и лежит теперь, под этими гранитными плитами... Вот здесь должен был лежать я...
Но я не старею, не могу принудительно уйти из жизни, и меня нельзя убить. И вынужден я вечно оставаться таким, как т о г д а. Это, наверное, и есть испытание... А они, наши братья, под этим камнем, тоже не стареют. Они вечны. И всегда над их головами будут шуметь вот такие деревья, и чирикать воробьи, и каждое утро вот по той аллее будут ходить на уроки ученики средней школы номер один. И каждый рассвет Праздника Победы мы с братом будем встречать вместе, на этом участке передовой. Всегда.
...Николай спохватился, вспомнив, что нужно выдвигаться к автобусной остановке, и ему ничего не оставалось делать, как попрощаться. «Странный тип» – вертелось в голове, – «невероятно... невероятно...». Вскакивая на подножку задней двери автобуса, Николай осмысливал сказанные незнакомцем слова: «Они нас не предали т о г д а. Наша задача – не предать их с е й ч а с, а то до чего же это мы уже докатились?..»
Когда автобус проезжал мимо сквера, Николай видел сквозь мутное стекло пригородного «пазика», что странный посетитель всё ещё сидел на скамейке, обхватив голову руками, неподвижно, словно памятник, как неотъемлемая часть парка...