ДЕТСТВО МУСЫ
* * *
Он и Фатима держатся за руки, стоя на высокой-высокой горе. В ясном небе светит яркое солнышко.
Муса смотрит вниз и видит израильских солдат. В их руках лепешки. Они карабкаются по горе и говорят Фатиме:
– Эй, девочка, мы прощаем тебе свою смерть! Иди к нам, мы сделаем тебе приятно!
Фатима больно сжимает руку Мусы и, улыбаясь, отвечает:
– Пусть мне сделает приятно тот, кто больше погиб! – и весело смеется. Мусе стало тревожно.
– А как же я? – спрашивает он у Фатимы.
– А ты иди себе, ты же всех любишь, и их – тоже. Поэтому у них в руках лепешки, а не автоматы. А веселые они, потому что мертвые. Как и я. А ты живой.
И улыбка Фатимы стала еще шире.
Муса испугался и проснулся. И понял, что надо срочно полюбить израильтян.
* * *
– Хорошие… – шептал он, зажмурившись, и смотрел только «Телевидение Израиля» (если отца не было). Брат однажды застал Мусу за «Новостями» и поколотил его. Мать хмурилась и говорила:
– Муса, выключи эту гадость, а то я скоро поверю, что я террористка…
* * *
Муса выкладывал камешки в шахматном порядке, сидя за библиотекой в центре пыльного двора.
– Что, Муса, в войну играешь? – улыбающаяся Фатима, оставив поодаль угрюмого Саида, подошла к сразу покрасневшему Мусе.
– Так, сейчас разберемся. У, какая куча-мала! Это евреи, а это наши?
– Нет. (Сглотнул.) Это танки.
– Да ты стратег.
– Фатима, идем!
– Погоди, Саид! Ну, пока, Муса-стратег. – Фатима потрепала Мусу по голове (отвратительно, как учительница!) и, поправляя пояс на зеленой полувоенной одежде, осторожно засеменила за Саидом, который уже пошел на первый в этом городе погром, на ходу обматывая платком уже не суровое и мужественное, а скорее злобное и жестокое лицо.
И тут Муса вспомнил свой сон.
* * *
– Ненавижу, смерть им!
– Успокойся, здесь сын…
– Пусть, пусть посмотрит, пусть послушает! На, на, нате… – красивый мужчина, стригший усы «под Саддама» рвал израильский паспорт и топтал клочки ногами.
«Невеселый танец», – подумал Муса.
* * *
– Вера?..
– Видишь ли, сынок, наша вера… она… как горб верблюда. Годами по капельке она копится, копится в душе человека, чтобы потом, когда все вокруг иссякнет, человек мог жить только ею. В голоде, нищете, унижении, слезах…
– Долго-долго?
– Долго-долго.
* * *
Сонный арабо-израильский городок без названия. Одних окон тысяч десять. И в каждое из них заглядывает Солнце. Каждому камешку – порция тепла и света. Порция жаркой любви, которая, хвала Законам Физики, является лишь слабым отражением обжигающей, раскаляющей, всепоглощающей страсти, которую несет собою Солнце, огромный огненный шар, извергающий миллионоградусные потоки безумного вещества, призванного, в общем-то, убивать.… Но, слава Богу, далеко проносится Земля со своими и без того горячими точками…
Впрочем, может быть, и не достаточно далеко: не его ли лучи вот уже столько тысячелетий язвят прекрасное голубое яйцо, вызывая дрожь и трепет познания насильственной смерти?
Размышления кирпича в печи, где пекут лепешки. Камень №60000013 §3
* * *
– Здравствуй, Муса, – сказал Невидимый.
– Я так долго тебя ждал…
– Ты готов говорить со Мной?
– Я не знаю…
– Для начала составь два списка: Список «Любви» и Список «Ненависти». Так тебе легче будет разобраться в том, что ты любишь и что ненавидишь. Это очень важно.
– Можно спросить?
– Спрашивай.
– А какой список важнее?
– На этот вопрос ты ответишь сам. Помни, сегодня Ты выбираешь. Я не буду Тебе мешать с Твоим выбором. Но ты должен вспомнить все и ничего не забыть…
… В графе «Любовь» после «Фатима» и «Мама» Муса поспешно вписывал «Палистина»…
Палестина пишется через «е»…
* * *
Собственно, кроме детства у Мусы ничего и не было. Потом уже, превратившись в Гору, он часто вспоминал разные забавные эпизоды из своей человеческой жизни. Вспоминал и рассказывал камням, окружавшим его повсюду. Камни были хорошими слушателями. Они не перебивали, не комментировали, а, главное, – слушали.
* * *
Камушек, представляемый вашему вниманию, почти наверняка принадлежал самому Мусе. Во всяком случае, расшифровка данных вибрации звуковой информации показала очень частое упоминание этого имени во втором лице. То есть, множество голосов, говорящих: «Муса, Муса…» и один детский, отвечающий: «Хорошо, папа» или «Ладно, Саид» и т.д.
Были, однако, периоды, когда слышны были только голоса, говорящие: «Слышишь Муса?», «… не молчи, сынок…» и т.д. Мы сделали логическое умозаключение, что в это время Муса, скорее всего, молчал.
Обращаем ваше внимание так же на то, что были засечены моменты, когда Муса говорил один, так как ответа собеседника совсем не было слышно. По всей вероятности, Муса обращался непосредственно к камню.
Все изложенное ниже есть попытка составителей настоящего издания систематизировать происходящее с Мусой, вокруг Мусы и в Мусе, создать последовательную цепь событий и явлений, доступных пока исключительно внутреннему слуху, лишенных визуальной информации.
Составители берут на себя смелость вольного описания происходящего. Мы позволили себе пофантазировать (до известных границ), поэтому в данной публикации помимо диалогов, монологов и т.д. присутствует иногда описание ландшафта, которого, возможно, не существовало.
Этим мы преследовали несколько целей: во-первых, вызвать какое-то ощущение реальности; во-вторых, дать возможность пережить некоторый драматизм; в-третьих, спровоцировать нашу каменную публику на чувство, в прежнюю эпоху называемое «дежа-вю», что в переводе означает буквально «ага»… Возможно, некоторые действительно что-нибудь вспомнят.
Хотелось бы отдельно отметить так называемые диалоги Мусы и Камня, именуемого далее «Око», по форме действительно напоминающего глаз тех еще времен.
Поскольку тут Муса говорил, в основном, один, слыша вопросы и ответы какого-то собеседника (жившего, по всей вероятности, в возбужденном мозгу мальчика), мы вынуждены были, исходя из логики услышанного, реконструировать диалоги, а порой даже монологи. Попросту говоря, дописывали то, чего не было слышно и видно. Так родился Невидимый – персонаж, существовавший лишь по косвенным признакам, которого, впрочем, могло и не быть. Или Он был. Или есть.
Еще хотелось бы предупредить, что иногда повествование начинает вестись якобы от первого лица. Внимание: говорит Камень! Этим приемом мы как бы говорим: «Нам, детям камней, хотелось бы верить, что память миллионов валунов, триллионов песчинок заслуживает уважения и внимания. Что, впрочем, не означает, что представляемой информации нужно безоговорочно верить.
* * *
Маленький мальчик лет десяти лежит на песке. Если бы тут поблизости было море, то это был бы пляж. А так – пустыня. Очень жарко под арабским (что спорно) Солнцем. Мальчик выстроил из камешков горку и теперь любуется ею, болтая ногами. На вершине горки лежит черный гладышек с круглым белым завихрением в центре вроде глаза, найденный сегодня среди прочих и чем-то притянувший внимание Мусы (так зовут мальчика, прогуливающего школу).
– Слушайте, я опять прогулял сегодня школу. Ненавижу математику. Знаете, математика – это уравнения. Нужно долго прибавлять, делить, умножать, и тогда узнаешь секрет – что за цифра называлась Иксом. Тоже, секрет! Вот я вам скажу секрет. Мне его открыл брат. Ну, слушайте. Я знаю, кто убил кошку той старухи, – сказал Муса шепотом, – это сделали не наши! Брат говорит, что это наверняка тот мерзкий старик из кафе, который еще любит погрозить нам вслед. Он просто ненавидит нас. И поэтому старается навредить. Если честно, то я его боюсь. Говорят, что он мечтает закрыть нашу школу, потому что нам не место на его земле. Как же, его это земля! Вот брат мой его не боится. Он вообще смелый, и ему уже четырнадцать. Он не боится ходить в школу (я бы ее тоже закрыл) и любит математику. А я – боюсь. Этот дед смотрит на меня. Иногда он даже мне снится. Стоит, смотрит через витрину и скалится, как шайтан. А брат мне сказал: мы отомстим, чтобы он не грозил кулаками.
Вот еще вам секрет. Страшная тайна. Только вам скажу. Нет, только тебе – Муса взял с верхушки каменной горки «Око» и, отвернувшись от остальных, согрел его теплым дыханием: «Я влюбился…»
Потом положил камешек обратно на вершину и сказал:
– Все, уже пора домой. Прощайте! Теперь вы знаете почти все мои секреты.
Затем, подумав немного, Муса взял «Око», посмотрел на него и сунул в карман штанов. А остальные камни разбросал. Завтра он наберет других камней и опять им что-нибудь расскажет. И послезавтра – тоже. Потому что камни – лучшие хранители детских секретов и самые прочные друзья.
* * *
– Сегодня Муса опять не выучил урока…
Хихиканье вокруг. Как всегда.
– Еще раз спрашиваю, Муса: сколько яблок подарил ты Ибрагиму, и сколько оставил для Зейны при условии, что тебе досталось три яблока? Муса… (пауза). Кто-нибудь может подсказать Мусе? Только подсказать – голос учителя математики выражал мрачное удовлетворение. Он не любил мальчика и был не прочь поупражняться в красноречии. Если бы дневник Мусы сохранился, мы смогли бы узнать, как талантливы бывают учителя математики, как, наверное, тщательно готовят они воззвания к родителям, порою даже в стихах, чтобы те в горячей прозе убедили чад своих выучить правило решения уравнения.
– Муса, – ехидный голосок (этот все знает), – и Ибрагиму и Зейне должно достаться поровну. Это же икс…
– Спасибо, Гамаль, сядь. Итак – учитель уже брал дневник, и, не дождавшись ответа от маленького нахала, торжественно открыл, быстро нашел красную строчку, на которой остановился в прошлый раз, не найдя тогда рифмы для слова «позор», и продолжил в дневнике мальчика «поэму о Мусе-неуче». Вчера вечером, мы просто уверены, почтенный Абдель перерыл любимых классиков и нашел-таки способ совместить сухие арифметические числа и символы с магией рифмоплетения. Поэтому сегодня в дневнике Мусы на два красных четверостишья, обращенных к его, Мусы, совести и к ответственности трижды почтенных родителей Мусы, стало больше.
… Почтенная, чтобы не вырос вор,
Почтенный, чтобы мне не слышать вздор,
Почтенные, молю, направьте взор,
Подумайте же, как открыть запор
У сына в голове. Какой еще укор
Заставит перепрыгнуть чрез забор
Незнания упрямого…
Тут учитель сделал паузу и посмотрел на учеников, внимательно слушающих перлы (кое-кто тоже мог похвастать одной-двумя строчками и в свой адрес). Дописал уже молча, т.к. слезы стыда, даже не слезы, до этого никогда не доходило, а только едва заметное подрагивание нижней губы, да рассеянно-сосредоточенный вглубь себя взгляд Мусы, говоривший «что я наделал…», вполне удовлетворял.
– Сядь, Муса, и подумай, как можно стать настоящим человеком, не зная математики.
* * *
– Муса, идем играть в моджахедов!
– Не пойду.
– Муса трус! Муса бояка! (детский смех).
– Иди, Гамаль, играй со своими храбрецами, я занят делом!
– Каким еще делом? – Гамаль слез с велосипеда и подошел к Мусе, который думал.
– Не мешай, Гамаль-драчун.
– И что же ты делаешь?
– Думаю. Хочешь, научу, а, Гамаль?
– Ха, он думает! Мой папа говорит, что у дедушки от мыслей волосы повылезали.
– А о чем думал твой дедушка?
– Ай, как достроить дом. А папа взял и достроил. Да еще как! А дедушка стал лысым. Ну, пока, Муса-думальщик! – И Гамаль, сын чиновника, внук крестьянина укатил собирать камни для войны с «израильтянами» – ребятами из старших классов.
А Муса опять задумался, «как стать человеком, не уча математики»?
* * *
Родители Мусы, когда мальчик уже спал, жутко веселились, перечитывая ахинею почтенного Абделя ибн Игрека, как они между собой называли школьного математика. И трудно было удержаться от смеха, глядя со стороны, как перед сном отец Мусы, делая страшные глаза, начинал: «Муса, сегодня я смотрел твой дневник, до каких пор этот позор…». Далее следовала дежурная отповедь отца, который внутренне хохотал, т.к. сам в свое время был не в ладах с цифрами.
Сын же внутренне содрогался: ведь не учить уроки – страшный грех…
* * *
Именно этим вечером Невидимый впервые посетил Мусу.
«Он просто влез к нему в голову», – сообщил нам Камень.
– Здравствуй, Муса.
– Здравствуй, – ответил мальчик. – Я тебя знаю.
– Ты не знаешь Меня, Муса. Скажи, что нужно сделать, чтобы попасть в рай?
– Ну, это легкий вопрос…
– Я думаю, еще легче тебе будет ответить, за что попадают в ад. Сегодня мы больше не будем беседовать. До встречи.
– До свидания, – молча ответил мальчик.
* * *
Ребята играли в моджахедов…
Я помню, как ребята играли в воинов Саладина лет тысячу назад…
А еще раньше…
Впрочем, ту информацию с меня уже слизали, то есть, той вибрации на мне больше нет.
Собственно, о чем я? Уже забыл…
Быстро работает ваш Аппарат.
Осколок, вытащенный из глазной части черепа. Камень №60000014 §9
* * *
– … и, конечно же, нынешнее состояние «Ни войны, ни мира» не может длиться вечно. Послушаем комментарий специа…
– Муса, ты сделал уроки?
– Нет, мам, не мешай…
– Тогда выключи телевизор.
Муса упрямо остался сидеть в кресле: он отличался необыкновенным упорством. Особенно, если это касалось телевизора, а не математики. В последнее время он целыми вечерами просиживал у экрана в ожидании «Новостей», все более теплых, даже горячих, мешая отцу и матери проводить время так, как им было удобно.
– Сын, мать надо слушаться, – сказал отец.
Отец Мусы был шофером и неплохо зарабатывал. И очень интересовался политикой. Кто же в Палестине ею не интересуется?
* * *
– Ты должен чаще смотреть телевизор, – голос Невидимого, разумеется, беззвучный, все же напоминал голос любимого учителя истории. И лицо у него было наверняка круглое толстогубое с выдающимся красивым носом и седой щетиной, никак не желающей дорастать до настоящей бороды. А на голове, видимо, красовался клетчатый платок, как у Главного, который борется за всех палестинцев. – Ты должен верить всему, что там говорят. Молчи, не надо отвечать. Ты должен помнить, что все происходящее – Воля. Так должно быть.
– Но…
– Молчи. Не забудь, что я знаю все твои мысли. Твои вопросы ко мне нужны только тебе. Так тебе легче слышать Меня и понимать Мои ответы. Ведь ты человек. Спрашивай.
– Я не знаю. Я…
– Ты запутался. Сегодня мы не будем больше беседовать. До встречи.
– До свидания.
* * *
Миллионы лет!.. Миллионы лет…
Еще динозавры резвились на мне, когда я был всего лишь корнем гигантского папоротника, обсыпанный пыльцой прародительницы белых гвоздик. Это под меня закопали первый в мире плод Любви – яичко с диплодоком внутри. Диплодочек вылупился, скорлупка осталась, как вечная память о мезозойской лирике…
Бывший корешок, я перед своей органической смертью еще успел увидеть пепел, засыпавший ящеров, когда они согрешили, возомнив, согрешили, претендуя своими размерами на звание Сверхтварей…
И это меня в последней своей судороге сжала зубами самая большая на Земле самка (брахиозавра), обезумевшая от боли, страха и, возможно, любви… Обожженная лавой, наполовину растерзанная двумя рапторами, наверное, братьями, которые так и не добрались до нее, провалившись в одну из трещин тогдашнего Конца Света.
Миллионы лет…
Гния и высыхая, я каменел, видя, как мамонт, забыв о детеныше, презрев великий закон продолжения рода, согревал свою мамонтиху в преддверии вечной мерзлоты.
Изо дня в день, из тысячелетия в тысячелетие я наблюдал любовные трагедии, каждая из которых была единственной и неповторимой.
И, конечно же, я помню, как Муса ревновал Фатиму к Саиду, брату своему, как выследил их на каком-то собрании, где люди громко молились о чем-то страшном. Увы! – не о Любви.
Воспоминания «Ока». Камень №60000015 §7
* * *
Даже после тщательной обработки мы не смогли выдавить из камня никаких подробностей о Фатиме. Из междометий и вздохов состояли ее глаза, губы, руки и волосы, на которые Муса глядел и не мог наглядеться.
– От стыда я мог бы превратиться в красный гранит, – сообщил нам Камень. – Он заставлял меня выслушивать, что бы он с ней сделал, если бы она была его подружкой.
Когда она приходила в гости, Мусу отправляли в комнату к телевизору.
– Мой дорогой, все-таки мать надо слушать. Мы потом с тобой поговорим. В другой раз.
В томительном ожидании «другого раза» Муса включал телевизор, стараясь не подслушивать, о чем говорят в кухне. Но камень все слышал.
ТЕЛЕВИЗОР (громко). … заявил, что не будет больше мириться с насилием против государства…
КУХНЯ (едва слышно). … любят тебя, Фатима, особенно младший. Я боюсь…
ТЕЛЕВИЗОР (другая программа). …глашение Палестинского государства, как единственно…
КУХНЯ. … тетя Таиз. Вы напрасно боитесь. Саид не занимается ничем опасным. Наш кружок вполне мирная…
ТЕЛЕВИЗОР. … а не терроризм. Наше священное право…
Муса выключил телевизор и пошел на улицу.
– … так неспокойно вокруг. Муса, ты гулять?
– Да, мам.
– Пока, Муса.
– Пока, Фатима.
Дверь со скрипом закрылась. Рядом остановилась машина.
– Муса, мать дома?
– Да, папа.
– А… Фатима у нас?
– Да, Саид. Я побежал.
– Опять к камням?
Но Муса не ответил. Он был уже далеко. Его ждал Невидимый. То есть, он не то, чтобы где-то стоял и скучал, как Саид, если Фатима задерживается. Но почему-то Муса мог слышать Его только в определенных местах, которые сами приходили ему в голову. Сегодня в голову пришла школа, так что встреча с камнями не состоялась.
* * *
Дорога в школу всегда давалась с трудом. То есть, вначале было очень даже легко. Солнышко, родные приветливые улицы, стайки веселых воробьев, горячие камешки, лавки старьевщиков и единственный магазин, мечеть и три последних дома до границы, пока еще незримо разделявшей этот маленький (но не захолустный) городок. Вот за этой незримой границей…
* * *
Каждая, даже самая маленькая, добытая нами подробность, имеет огромное значение для понимания мира, в котором жил Муса. Например, что он воскликнул, порезав палец. Или о чем молчал брат, возвращаясь домой с каждым разом все позже и позже.
В нашей фонотеке собрано несколько тысяч минут жужжания мухи: то на стекле, то под лампой, то в детском кулачке, то на мусорной куче…
Но, как говорили древние, «не объять необъятное». Мы можем представить вам только часть нашего архива. Интересующихся приглашаем посетить музей ХХ века.
* * *
Обезумевший от горя старик, убийца кошек, внешне вел себя достойно. Слезы старого Давида утекли вглубь его души, и она купалась теперь в глубоком, бескрайнем соленом, как Мертвое море, горе. (Это, когда Саид уже отомстил…)
* * *
Еврейская часть города отличалась от арабской: улицы были более ухожены, люди – лучше одеты. Но Солнце пекло одинаково и там, и там.
* * *
– Здравствуй, Муса. Я рад, что сегодня ты не прогулял. Постой, не заходи в класс, побудь немного со Мной. Пройдемся по школе. Что ты видишь вокруг себя?
– Классы. Я вижу классы.
– Правильно. И в каждом из них идут уроки. Все учатся. Почему же ты не со всеми?
– Такова Твоя воля.
– Ты лукавишь, Муса. Послушай…
– … первый Крестовый поход. На короткое время наша земля была завоевана полчищами дикарей, закованных в железо и называвших себя…
– История – это уравнение со многими неизвестными. Не Я делаю историю, и не Я пишу учебники. И Я не могу заставить тебя учиться. Человек свободен в своем выборе. Таково условие. Но у каждого есть свое предназначение. Найди свой собственный Икс. Это нелегко, но от этого зависит все.
Если ты пойдешь на математику, извинишься перед учителем (он плохой поэт, но он желает тебе добра) и решишь уравнение, которое он тебе задаст, то приходи завтра (после уроков, разумеется) на пустырь за библиотекой. Там много интересных камней.
– Можно спросить?
– Спроси, – усмехнулся Невидимый.
– Можно ли сделать так, чтобы Фатима меня полюбила?
* * *
Угрюмо собирал Муса камни. Ничего интересного. Опять булыжники, гладыши, несколько кусков гранита… Однако куча получилась большая.
Двор за библиотекой был глухим, слепым, жарким и доступным лишь Солнцу, Мусе да еще старой собаке, развалившейся на солнцепеке перед черным входом. Шана (так звали собаку) была не злая, но когда Муса, пыхтя, собирал камни и сносил их в середину двора, она то и дело поднимала голову, вздрагивала хвостом и, показывая язык, не то зевала, не то усмехалась: мол, давай, мальчик, мне забавно наблюдать за тобой отсюда, ведь ты не решил уравнения, и сегодня мы разговаривать не будем.
Стараясь не смотреть на собаку, Муса тем временем беседовал с осколком гранита.
В «Географии» пишут, что гранит очень твердый, но если его раскалить и бросить в холодную воду, то он рассыплется. Муса не гранит, и поэтому не рассыпался. Вчера вместо математики он увлекся историей для старшеклассников. Там было написано… В общем, его бросило в жар, и ночью он плакал, а утром его стало трясти от холода. Но он же пошел в школу и честно признался, что не решил уравнения. Почтенный ибн Игрек так обалдел от извинения, что даже ничего не сочинил в дневник! За что же Невидимый наказывает меня?
Люди частенько думают, что, признав свою вину и всенародно покаявшись, они совершают героический поступок и достойны немедленной награды. Вот и Муса. Обиделся на Мир и на Невидимого, и на Собаку, потому что простая собака никогда не будет смотреть на человека так, как будто она все о нем знает. Мусе вдруг захотелось взять камушек поувесистей и швырнуть его в мохнатое животное.
Собака усмехалась и молчала…
* * *
– Что ты делаешь, Муса?
– Ты меня напугал! Совершаю… салáт.
– О чем ты молишься?
– Чтобы Ты пришел.
– И только?
– Еще… чтобы Фатима меня полюбила…
– Если соринка мешает глазу видеть, что надо сделать?
– Вынуть ее.
– Не надо молится о том, что можно сделать без молитвы. А лучше не молись совсем.
* * *
– Вспомнил, я вспомнил, послушай, появись, прошу тебя, очень прошу… Я вспомнил… ведь камни падают. Обвалы, землетрясения… Чья это Воля? Как же не молиться?.. ведь существует Чудо… ведь мертвые воскресали, слабые побеждали, добрый все равно лучше злого…
Ни репортажи, ни комментарии, ни громкие телевизионные дискуссии, ни газетные статьи, а маленький параграф в учебнике «Новейшая история» для старшеклассников о том, как делилась Палестина, потряс мальчика.
Тогда-то он и плакал ночью, и молился, и верил в чудо, которое совершит для него Бог. Он, конечно же, сделает так, что народу Мусы будет хорошо, а народу кабатчика – плохо. И что Фатима придет к нему и скажет: «Спасибо тебе, Муса, что попросил ты Бога, и он исполнил твою просьбу».
* * *
Старый еврей, чье имя золотыми буквами написано на очень дорогой и красивой витрине кафе, как всегда, блестел маленькими очками из-за сверкающей на солнце витрины. Витрина была огранена таким образом, что солнце сияло на ее гранях почти весь день. «Это Солнце мое!» – говорила витрина.
Голубоватые глаза под темными как бы застывшими в вечном удивлении бровями, внимательно следили за мальчиком. В руках Давида была тряпка, но сжимал он ее, как автомат.
Муса, опустив голову, изо всех сил старался не оглядываться. У него сегодня было важное дело. Муса шел совершать Подвиг. Но он по-прежнему очень боялся старого Левина, ненавидящего арабов. Про него рассказывают, что когда-то, живя далеко отсюда, он был знаменитым и уважаемым человеком. А теперь убивает кошек, удлиняя дорогу мальчика, идущего по улице. Даже солнце здесь на стороне Израиля – пот катился по лицу Мусы, когда проходил он мимо этого кафе.
* * *
Невидимый все еще молчал.
Не говоря с Мусой прямо, он все же помогал иногда. Голос внутри мальчика вдруг оживал и шептал: «Извинись перед братом…» или: «Не ходи сегодня к камням…» Шептал и тут же прятался.
* * *
Вот лежит передо мной камень, наполовину немой. Почти все воспоминания уже в Базе Данных. Немного осталось.
Эпоха звуковой речи закончилась. Я радуюсь, не смеясь, плачу, не рыдая. Я всю жизнь вещаю молча. Всем и обо всем.
Камень рассказал, как дети играли в войну, как он учился летать. Сколько окон он разбил, сколько бровей рассек, сколько глаз подбил! Одно из последних воспоминаний: металлический стук, вероятно, в броню танка.
Где ты, маленькая ладошка, так неумело державшая шариковую ручку, но так ловко пустившая камень в безумный полет?
С Мусой этот булыжник столкнулся лишь однажды, да и тот ли это был Муса?
Мы предполагаем, что, проходя по пыльной улице, спотыкаясь, ничего не видя вокруг, Муса подобрал этот камень, шепнул ему: «Фатима погибла…» и, выронив, побрел дальше, перебирая в голове варианты, при которых невозможно вычислить Икс, ибо слишком много неизвестных вместилось в этом уравнении, название которому – Смерть.
* * *
– Фатима, хочешь конфетку?
Муса краснел. Эти конфеты Фатима любила больше всего. Но она пока не любила Мусу и наверняка смеялась над ним, сидя с его братом на каком-то собрании.
– Спасибо, дорогой.
– Ты сегодня красивая…
– А раньше? – рассмеялась Фатима, и Муса покраснел еще больше. Ради этих конфет Муса совершил подвиг: заработал денег и один пошел в лавку на Той стороне.
Еврейка, торговавшая продуктами, оказалась милой женщиной и смотрела на Мусу вполне дружелюбно.
«Они такие же, как мы!», – летел Муса домой, осторожно, как большую ценность, держа пакет с прозрачными разноцветными леденцами.
– Это все мне? Спасибо тебе, дорогой, спасибо!
О чем она вспоминала, лежа в больнице, умирая, с оторванными взрывом руками? Мусе сказали, что она погибла, рассудили, что так лучше.
И ПРИСНИЛСЯ МУСЕ СОН.
(1+1+4+8)•Х = 0
Это уравнение полыхало багровым пламенем на фоне темно-синего неба. Луна и Солнце, как бы напуганные чем-то, были тут же. Икс был страшен.
Голове было жарко, а ноги мерзли. Так бывает, если во сне ты накрыт с головой, а ноги торчат из-под одеяла.
Под уравнением, освещенным пламенем, стояли люди. Все, кого Муса знал. Были и незнакомые. Стояли и смотрели на него. И звучал голос Невидимого:
– Вот уравнение, Муса. Очень легкое. Ты должен его решить. Это - самое легкое уравнение, и ты решишь его для Меня. Итак: мы имеем сумму чисел, помноженную на Икс и дающую Ничто.
Голос больше не был добрым. Он был громким и торжественным. Даже с эхом.
– Ты не учишься математике, Муса! Ты ее презираешь! Значит, ты презираешь и Меня. Я знаю, о чем ты думаешь!
Голос стал похож на гром, и призрачный Муса во сне Мусы настоящего заткнул уши и сжался. Но это не помогло.
– Мы можем проверить это число. Как?
Муса не знал, что сказать. В голове вертелись камни, с которыми он был, когда учитель объяснял, что умножение на ноль всегда приводит к нулю. Он не знал, что уравнение лишено математического смысла, и чувствовал…
– Ты смеешь молчать. (Долгая пауза) Хорошо. Посмотри на этих людей. Ты их знаешь. Сейчас я буду вставлять их в уравнение. И все они превратятся в Ничто. Первый!
Первым в горящие скобки вошел брат Мусы. Исчез. Затем туда же вошел отец…
Муса закричал:
– Это ноль, ноль, я знаю!..
– Нет, Муса, неправильный ответ. Икс – это ты!!! Я помножу на тебя человека. И десять. И тысячу человек помножу Я на тебя. И миллион, вы еще не проходили его в своей школе… Я заключу в скобки весь твой народ, и вы все обратитесь в НИЧТО! Ты хочешь, чтобы так произошло?
– Нет, нет!..
Но это уже происходило. Люди входили в горящие скобки, и Икс пожирал их. И цифра «Ноль» все росла, странно удлиняясь, и верхушка ее была пирамидальной, а основание прямым. И было очень холодно, несмотря на пламя, бушевавшее теперь везде.
И тогда Муса впервые услышал слово «БАШНЯ».
– Ты решишь это уравнение, мальчик. Ты построишь Башню!..
И Муса проснулся. Если ребенку вдруг приснится пророческий сон, то ребенок может об этом не знать. Более того, Муса напрочь забыл, что ему снилось. Он взял учебник по математике и сел за зубрежку. Он был уверен, что, проснувшись раньше всех, должен выучить какой-то урок. Но он еще не знал, какой.
Подперев голову руками, все еще жмурясь спросонья, мальчик застыл над учебником, смутно осознавая необходимость учиться.
И Невидимый вернулся к Мусе.
* * *
На вопрос, кто первый его кинул, камень не смог ответить. Вероятно, вопрос неверно был сформулирован, ведь его столько раз поднимали и роняли, закладывали и вытаскивали, дробили и соединяли, швыряли и подбрасывали просто так от хорошего настроения…
* * *
Саид, брат Мусы, был смелым подростком. Но, вопреки легенде, отпечаток ладони на витрине «Семейного кафе» оставлял не он. Так же, как не он убил кошку тети Беллы. Он всего лишь взорвал кафе вместе с пожилой женщиной, девушкой и юношей. И с собой.
Это и не Муса, хотя воображение так охотно рисует нам маленького мальчика в штанишках защитного цвета, который, дрожа от страха, крадется по черным враждебным улицам к витрине, не закрытой (из упрямства хозяина) никакими жалюзи.
Один из камней, вернее псевдокамень, обманщица, самозванка, обыкновенная кафельная плитка, которая служила подстилкой в городском морге… В общем, не выдержав испытания вибролингвой, она раскрыла нам эту тайну. Детская ладошка, испачканная белой краской, принадлежала Ицику, юному Ицхаку Левину…
* * *
– Я говорю вам, простите за тон, это рука вашего сына! (Шепотом) Я надеюсь, что все эти подонки сгинут раньше, поверьте, раньше, чем доберутся до очередного из нас.
– Рука Ицика? И вы счистили, соскребли с нее всего человека, убившего мою семью? Какое счастье! Соскребите, соскребите, пожалуйста, и с Марочки, и с доченьки моей ножиком, ножиком,… а я сам отмою это, нет, сам, сам, чтобы мой Бог, не дай Бог, не перепутал их с арабами. Соскребите, соскребите с них все арабское…
– Да, господин Левин, конечно. Ни одной клетки этого безумца не будет на ваших близких, мы всем городом похороним их, и мы… уничтожим эту школу…
* * *
МАТЬ (навзрыд). Саид, Саид!!! Что ты сделал со мною, горе мне, ааа…
ОТЕЦ (танцуя). Ай-лалай-лалай! Я вырастил Шахида! Ай-лалай- лалай! Я вырастил…
МУСА (молчит).
ОТЕЦ (все тише, а, выйдя на улицу, совсем тихо). Я вырастил Шахида! О-го-го, евреи, я знал, я знал, что мой мальчик, мой Саид, благодарение Всевышнему, вырастет настоящим мужчи…
МАТЬ (Мусе). Ты сделал уроки?.. (ласково) Учись, сынок, не молчи же, Муса, один ты у меня, погиб твой брат, с ума спятил отец, выключи этот телевизор, шайтан это, а не телевизор, выключи, а то прокляну… (Пауза. Шепчет.) Он знал, он все знал… Саид, это твой отец убил тебя своим знанием, это я убила тебя своей молчаливой догадкой. Это я не сберегла, о, Всевышний, пусть ему будет хорошо, пусть они его простят, моего мальчика (невнятно, словно уткнулась лицом в платок) Простите моего мальчика, он убил вас, но и сам погиб, дай мне, дай мне… О-о-о…
МУСА (молчит, как будто что-то пишет).
Взрыв во дворе.
МАТЬ (подойдя к окну). Вот и папы нашего нет… Забрали.
Слышатся танковые залпы.
ТЕЛЕВИЗОР(бодро). Премьер-министр прибыл на место сразу же после случившегося…
Сирены, крики спасателей, жадные вопросы репортеров, кряхтение охраны, визжание фотокамер. Интервью премьера заглушается криками и топаньем – солдаты израильской армии ворвались в дом.
* * *
– Лагеря беженцев, вы знаете, наполняются быстрее, чем высыхает вот эта лужа, сделанная моей малышкой, ну, ничего, ничего, сейчас этот мальчик оботрет твой кузов, и мы тебя отправим в починку… – рассуждал вслух старый Хасан, местный торговец.
– Я знаю, за что их Бог наказал, работать надо, а не горланить и, не дай Бог, взрывать. Евреи, конечно, га… (испугавшись, шепотом) …ды, кто спорит, но лично мне за мой товар платят шекелями, а не динамитом, да продлятся дни нуждающихся в маечках, да не обеднеют покупающие рубашечки. (Громко.) А вот платочки всех цветов, клетчатых оттенков…
Хасан был добродушным человеком. И счастливым семьянином. Он очень любил поговорить со своим товаром в отсутствии покупателей и был рад всем: кто умел торговаться, и кто молча брал и платил. Камни, на которых он много лет стоял, прекрасно изучили его натуру.
Больше всего Хасан боялся загреметь за контрабанду. Маечки с портретом «дяди Усамы», как говорила детвора, по иронии, приносили больше всего денег.
И еще он боялся угрюмых беженцев, проживающих в палаточном лагере неподалеку от рынка. По той же иронии, они носили запретные маечки и никого не боялись.
Старый Хасан считал, что его личному Богу неугодно насилие, и все неприятности в Палестине происходят исключительно в наказание за грехи, о которых, будучи земным человеком, Хасан знал не понаслышке, и поэтому часто и усердно молился и исправно совершал все посты.
* * *
Муса больше не общался с камнями.
* * *
– Что делать, Муса, что делать? У меня больше ничего нет…
Рослый парень лет шестнадцати сидел на кровати и плакал тихими слезами. Щуплый мальчик в чистой белой одежде держал его за руку и внимательно слушал. Его черные глаза были строги.
– Отец мой лишился работы, и у нас больше нет денег. Скажи, Муса, что делать?
Молчит Муса.
– Подруга моя, любимая Руфи, бросила меня. «Ты араб, ненавижу тебя», – сказала она. Муса, мне стыдно, что я араб. Ну, не молчи. Твой брат взорвал мою жизнь. Из-за него разрушили мою школу. Что скажешь?
Молчит Муса. Строго смотрит на плачущего Джабу.
– Они сказали, что в нашей школе учат злу. А я хотел учиться математике! Слышишь, Муса?
Палатку колыхнуло ветром. По лагерю беженцев полетели бумажки и пыль. Надвигалась песчаная буря. Муса закрыл глаза. Рука Джабы была влажной и холодной. Джаба – трус. И он ничего не понимает. Он может только винить. Джаба – трудное задание. Но будет и труднее.
Муса открыл глаза и увидел Джабу, растерянного грубоватого юношу с густыми бровями, крепкой шеей и прямым не по-арабски носом. «Может, и не араб ты, Джаба?» – подумал мальчик. Вслух же он ничего не сказал. Время еще не пришло. Так сказано.
С базара вернулась мать Мусы, красавица Таиз. Она принесла горячих лепешек.
– Поешь, Муса, поешь, Джаба.
Джаба говорил, Муса слушал. Джаба рыдал, Муса смотрел. Джаба грозил, Муса ждал. Ничего не сказал Муса Джабе.
– Муса, дома ли мать?
В палатку ввалился всклокоченный Хасан, местный торговец.
– Сегодня у твоей матери будет много работы. Моих детей изваляли в грязи. Много усилий потребуется, чтобы отстирать их одежду. Скажи, Муса, сколько мыльной пены дашь ты, чтобы отстирать мою душу? Отвечай!
Старый Хасан, жестокий Хасан. Дети его, как и Джаба, ходили в школу, которую взорвали. Они всегда были хорошо одеты. Жалко их одежды. Хасан очень любит своих детей. Он тоже трус. Любовь к детям делает его слепым. И жестоким. «Что ему сделала моя мать? Он платит ей гроши, и он издевается над моим братом. Он ничего не понимает». Хасан – очень трудное задание. Но будет и еще трудней.
Муса открыл глаза и увидел в дверях палатки Хасана, пожилого араба с черными с проседью усами, в красивой пестрой рубахе. Боль и упрек увидел Муса в его глазах. Боль и тревогу. Боль и страх. Вокруг Хасана стояли четверо его детей, грязные и жалкие. Младший вытирал слезы.
Вошла мать Мусы, взглянула на детей, молча вернулась с чистой одеждой.
– Вот, переоденьтесь пока.
Дети переоделись и, чистые, в белых одеждах Мусы уселись на его кровать рядом с притихшим Джабой, которому было стыдно плакать при маленьких. Старый Хасан остался стоять. Он достал из кармана бумажник и вытащил оттуда сто шекелей. Потом вытряхнул на ладонь мелочь, какая была.
– Сходи на базар, мальчик. Купи в дом хорошей еды.
Помолчал и добавил:
– Мне жаль твоего отца.
Выйдя из палатки, Муса столкнулся с целой толпой взрослых. Все они шли к нему. Это были родители детей, погибших вчера в школе, когда ее захватил старый еврей.
– Куда ты, Муса, сын шакала? Стой, верни наших детей! – кричали они.
– Твой брат – дьявол, – говорили другие.
– Незачем вам тут жить!
Матери же молчали и были страшны.
Муса остановился и закрыл глаза. Трусы. Потеряли своих детей. Евреем убиты их дети. Израильтянин ворвался в школу, захватил ее, расстрелял… Или это я, Муса, сделал? Он был храбрым, этот еврей, он отомстил за жену, за детей. А вы кому мстите? Мне, Мусе Наврусу? Брату Шахида, сыну отца Шахида? Он что ли начал войну? Он ли выставил танки на каждую нашу улицу, он ли поставил бульдозер к каждому нашему дому?.. Он ли не подарил Палестине самое дорогое – жизнь?! Дорог его подарок, поперхнулся Израиль…
Эти люди – самое тяжелое задание. Но и легко оно – нечего им терять.
Муса открыл глаза. Восемь мужчин стояли против него. Глаза их полны гневом. Злоба играет в глазах отцов, потерявших детей.
* * *
И пошел Муса на базар купить домой еды. Знал он, много будет сегодня гостей. Лагерь бурлил. Люди, все, что были в лагере, находились на улице. Спорили, кричали, одного даже избили. Мелькнул плакат.
«Опять пойдут кричать, – подумал Муса, – требовать невозможного. Свободы».
* * *
– Здравствуй, Муса.
– Здравствуй.
– Молчи. У тебя очень мало времени, а у Меня его больше нет. Все ли ты сделал, как Я просил?
– Все.
– Говорил ли ты с людьми?
– Нет.
– Выбрал ли ты из стариков одного, из юнцов одного, из мужчин – восемь, из детей – четыре?
– Да.
– Я знаю. Спрашивай.
– Скажи, что Ты еще мне покажешь?
– Башню.
– Скажи, сколько воинов ждешь Ты?
– Каждый из вас станет воином. Каждый без исключения. И младенец должен принести свою жертву. И старуха столетняя убьет иноверца, и эта жертва будет последней…
– Скажи мне…
– Я покажу. Но прежде поклянись.
– В чем?
– В чем сам желаешь.
– Клянусь не отступиться. Клянусь умереть, клянусь, что построю Башню…
– Довольно. Клянись, чем пожелаешь.
– Клянусь своим именем…
– Мало.
– Клянусь своей матерью…
– Мало.
– Клянусь…
– Ты не знаешь, чем клясться, Муса. Ты еще слишком мал. Не ошибся ли я в тебе?
– Нет, нет, кляну…
– Молчи. Молчи и смотри. И помни о своей клятве, Муса.
* * *
... И увидел я базар торговцев. Вот ряд, вот ряд напротив. Вот продавцы – один против другого. Один кричит, другой перекрикивает. Кто кого перекричит? Безмолвным увидел я базар. Здесь платят слезами.
Мелкая слезинка – медяк. Плач – серебро. Вой и стенанье – золото. Богаче лавка – дороже товар. И понял я – здесь торгуют жизнями.
Один продает раввина – дорогой товар. Другой за раввина в опт идет – десять жизней предлагает. Куплен товар – нет больше раввина. Куплен товар – нет десятерых за раввина.
А иные мелочью торгуют. Вот один кошку продает за медяк: продан товар – нет кошки.
А иные, в белых тюрбанах, шелковых платках, зеленых фуражках города продают – один против другого. А иные в обмен соглашаются: мечеть с прихожанами на синагогу с верующими. А иные и большую мечеть на две синагоги.
А иные – сильные, властные, их мир и один у них товар – дитя. Их почетное место на базаре, ибо много дают за дитя.
О, многолюден базар торговцев! Пустым увидел я базар...
Сто продавцов – один покупатель, Невидимый глазу. Печально ступает Он между рядами – выбирает товар. Вот остановился и купил харчевню. Вот повернулся против харчевни и купил школу за харчевню. Всю, как была, взял. А иного обманывал: кошку за медяк покупал, десять жизней за кошку покупал.
И узнал я, кто торговал харчевней – это брат мой. И узнал я, кто школу за харчевню продавал – это хозяин харчевни. И закричал я – и не издал ни звука. И узнал я Покупателя, для Кого базар. И возопил я к нему – и не издал ни звука.
Глаза мои, тело мое, весь я дома в палатке, и мать спит, и соседи спят. Базар же этот моя душа созерцает. Кричит моя душа: «Жулики, жулики!..» Молчу я, ибо сплю укрытый, и ночь над лагерем.
Вот проснулся я, вот увидел земляной пол, потолок из ткани, услышал шум машин. Приснилось. Лоб, кажется, обсыхает. И руки, кажется, не так трясутся. Двенадцать мне, или больше прожил я?..
О, продлись ночь!.. Я хочу разглядеть, брата ли видел я в жуликах...
Откр. Мусы Навруса, Сон № 4, Б.Д.
* * *
На базаре было немноголюдно. Многие ушли на похороны погибших.
– …по радио передали, что теперь будут бомбить без предупреждения.
– А как твой сын?
– Тс-с-с…
Голоса заглушились порывом ветра. Был душный вечер. Красное Солнце, как воспаленный от пыли глаз, шарило по грязному рынку. Казалось, что не от него, не от Солнца, идет эта жара, что это камни, раскаленные до шипения слюны, камни домов, камни пыльной дороги, да и сама пыль поднимают в небо нестерпимый жар, а Солнце ёжится над пеклом и, удлиняя тени, несет с собою холод и тьму…
* * *
Еще одна капля крови выступила на многотысячелетней истории Государства Израиль. Еще один шахид, притворившись иудеем, лишил жизни нескольких незнакомых ему людей.
И в гуще окровавленных тел нельзя было распознать, кто убийца, кто жертва. И только по каким-то, никому не понятным признакам останки юного араба были сложены отдельно от еврейских подростков.
И все же, как ни старайся, капля крови, лоскуток кожи мертвого шахида неизменно будут присутствовать на телах убитых им врагов и после обмывания, и после похорон.
* * *
У пыльного блокпоста с танками, уже готовыми бульдозерами и прищуренными резервистами, стояли два пожилых еврея, друзья еще по Союзу.
– Игорек, ты смотрел «Международную панораму» по воскресеньям?
– Смотрел, Боря.
– Может, ты даже смотрел «Сегодня в мире» каждый день?
– Смотрел, Боря… (вздох.).
– Скажи, Игорь, может, ты одобрял все, что там говорилось?
– Одобрял, Боря.
– Ну вот…
Неуверенно сжимая автоматы, старики с тревогой вглядываются в ту сторону, откуда бойкая молодежь, иной раз, притворившись «своими солдатиками», наперегонки, с азартом и усердием каждый день приносят смерть, возводя Башню ненависти и страха, делая желание убивать и умирать естественным и необходимым. Привычным.
* * *
Хороший вечер, Хоть и жарко. Тяжелые сумки с едой – нет ноши легче. Муса идет домой. Дома гости. Чудный вечер!
Не зря дома гости. Многие пришли. Уже издали видно – толпа вокруг палатки. Уже издали слышно – молчит толпа. Значит, ждет.
Сегодня Муса скажет. Первый раз заговорит он со дня смерти брата. И слова его будут страшны. Тяжелой будет проповедь. Многие устрашатся. Многие покачают головой. А иные плюнут. А иные скажут: «Бесы тянут его за язык». Могут побить. Могут и убить.
Чем ближе Муса к своей палатке, тем тяжелее становится его ноша. Тем чаще останавливается он передохнуть. Будто что-то не пускает его, будто сомнения терзают его и шепчут: «Одумайся, не ходи проповедовать». А один голосочек, тоненький, комариный (это страх) тянет песенку: «Муса Наврус – трус». А другой страх, порассудительней, поспокойнее, говорит вкрадчиво: «Может, сегодня, Муса, я спасу тебя. Беги, беги. Пока не поздно…»
Трясет головой Муса. Сбрасывает сомнения. Закрывает глаза. Видит Башню во всей красе. И другой голос слышит, страшный голос: «Помни о клятве». Жуткий голос. Прогоняет он все прочие страхи.
Открыл глаза Муса – увидел живых людей, и опять тоненький страх звенит комаром, а тот, что порассудительней, наставляет…
Устал Муса. Присел на горячий асфальт. Задремал.
И ПРИСНИЛСЯ МУСЕ СОН:
Вот он. Вот все. Все собрались. Все в белых одеждах. Но люди ли они?.. Выпавшие глаза – не мертвецы ли слушают проповедь Мусы? Вот скалится череп со щербинкой между крупными желтыми от табака зубами. Он был Хасаном. Вот маленькие в белых одеждах – мягкие черепушки, легонькие косточки – Хасановы дети. Вот сидит скелет без рук, без ног… это брат?!
Многие окружают Мусу. Задние теснят передних. Усатые черепа, волосатые кости. Гладкие черепа, черепа в белых платках. Белые одежды слепят глаза. Позади толпы – черепа, черепа… красивым узором вперемешку с костями – основание Башни. Только фундамент пока заложен.
Страшно Мусе. И говорит ему Тот, кто Невидим:
– Начинай, Муса. Народ твой. Ты повелитель живых.
И увидел Муса живых. Будто и не было мертвецов. Увидел Хасана. Джаба мелькнул, улыбнулся и пропал в толпе. И мать разглядел. Только брата не нашел. И Башни (понял Муса) еще никто не видит.
– Начинай, Муса, – слышится хор.
И Муса начал.
ПРОПОВЕДЬ МУСЫ.
– Слушайте, люди! Кто какие суры помнит, повторите! Повторите и скажите себе: «Я забыл». И кто какие аяты помнит, повторите! повторите и скажите себе: «Я забыл…»
Шум толпы заглушает Мусу. Но Невидимый шепчет: «Я так хочу» и делает так, чтобы Муса не слышал шума.
– Откройте свои глаза. Распахните уши. Рот свой измучьте криком и закройте рот. И запахните уши, и зажмурьтесь. Тишина и мгла. Бог ли заставил вас кричать, или вам больно, поэтому слышу я крики и стоны по всей Палестине, именуемой ныне Израилем?
Джаба, ты дружил с евреями, что ты получил? Отец твой работал на них, что он имеет? Где были наши города, там их города. Где была наша вода, там их вода. А что нам оставлено, то отныне мертвый камень. Танки у них. Тракторы у них. Наше – Солнце. Наши – руины. Наше – Шахиды.
К правосудию зову я вас. К суду!
Невидимый разомкнул Мусе уши. Слышит Муса вокруг себя рычание и вой:
– Смерть ему! Смерть ему!
Страшно Мусе. Открылись его глаза и наполнились слезами. И запищал Страх комаром… и проснулся Муса. И увидел, что ночь. И холодно. И звезды смотрят на него.
* * *
И увидел Муса людей. Увидел Джабу, увидел Хасана и его детей. Увидел восьмерых отцов. Разглядел мать – она была красива. И других увидел, кого не знал. Лица их были грустны. Глаза светились надеждой.
– Продолжай, Муса, – сказал старый Хасан.
– Продолжай, Муса, – сказали люди.
* * *
– Мы должны построить Башню, – всхлипывая, сказал мальчик. – И шахиды, они, они…
Слезы мешали ему говорить.
– Не плачь.
Хасан поднял мальчика на руки и понес через лагерь в палатку. Там было много людей. И вокруг палатки было много людей. Казалось, вся Палестина собралась в лагере для беженцев. Все были в белом.
* * *
Безымянный израильский резервист на безымянном израильском блокпосту досадливо поморщился, увидав на приличном отдалении толпу в белом. Не смутило его (во всяком случае, поначалу), что не было у толпы ни плакатов, ни зеленых флагов, отчего улицы с высоты птичьего полета как бы расцветают, восполняя в палящем климате недостаток органичной зелени.
* * *
Неизвестно точно, когда началась исторически-государственная пульсация территории Израиля. Наверное, тысячелетия назад.
Пульс. Когда начался настоящий пульс? Он начался… Ибо Башня стала желанной и необходимой.
И шаг младенца перенес его на сто километров от лагеря, где Муса стал пророком. И этот шаг был на Север. А шаг другого младенца был на юге. И двести километров одолел второй сын старого Хасана. И третий сын, и четвертый, все разошлись по Израилю, и люди выходили, смотрели и надевали кто белое, кто военное, кто в страхе говорил: «Началось!», и не знал еще, что началось…
А восемь отцов стали по окружности – каждый лицом к горизонту и возопили: «Дети, дети наши, дети наши!..» И круг между ними стал голубым…
Джаба же, любивший математику, рассчитал, сколько пороха потребуется каждому из народа его, чтобы опоясать весь Израиль и засыпать обрывками тел Вселенную, и как собрать эти обрывки, построить счастье, построить Счастье, СЧАСТЬЕ!..
А старый Хасан преклонил колена вслед закату, красному, грозному и свежему, как его, Хасанова, невеста, что теперь уже стара… и… проклял Солнце. И Солнце встало. И двинулось назад, уже остывая…
И в голубом круге стоял Муса, двенадцати лет ему хватило.
В сиянии холодного солнца, окруженный белым полем людей, опоясанный взрывчаткой, высоко подняв худенькую руку с маленькой черной кнопочкой…
Закрыв глаза, он думал, но казалось ему, что говорил, что сейчас появится Бог, как обещал Невидимый, и грянет: «Живите в мире!»
И вместо этого увидел Муса Башню, Башню, которой никто еще не видел.
Башню Из Праха Человеческого.
И понял Муса, как искушен он был, как испытан народ его, понял, что жулики, жулики окружают его, что сам он в жуликах, что нет теперь ни спасения, ни милости…
* * *
Невидимый молчал. Время еще не пришло.
* * *
Муса открыл глаза.
Огромная семитонная бомба, осторожно покачиваясь, проследовала в чрево огромного самолета.
Муса открыл рот, чтобы закричать.
Двигатели самолета завращались, все убыстряясь.
Муса попытался растолкать Отцов, ибо понял, что это конец. Конец Света.
Красивый седоватый мужчина в черных почему-то очках взял и поднес к губам диспетчерский микрофон.
Отцы в экстазе ждали. Они не видели больше Мусы. Никому больше не нужен этот мальчик. Ибо Башню уже видели все.
В темном, отключенном от всего человечества бункере, Последний палестинский Пастырь как раз дописывал стихотворение и, вероятно, хотел оправить его своему противнику вместе (позволим себе помечтать) с примирительным письмом.
Самолет (а что там было лететь?..)
Взрыв.
Та миллисекунда, в которую обычно укладывается любой взрыв – это тот момент, когда территория любого государства (пусть даже самого огромного и могущественного), когда все пространство, все миллионы или тысячи квадратных километров, окружающих точку соприкосновения бомбы, сжимается до размеров этой точки… И когда произошло разжатие, не было уже больше ничего. Ибо строительство Башни наконец началось.
С усмешкой на невидимом лице Гроссмейстер Времени, Чемпион Истории, наконец, уселся играть в шахматы. Сам с собой.
О, Муса! Кому ты выстроил Жилище?
* * *
И надо же было в судьбоносный момент так напиться, как Фил, Рик и Боб! И надо же было проснуться!
* * *
Никто не ожидал в Иорданском Королевстве такого столпотворения. Все, называвшие себя палестинцами, устремились в аэропорты…
Перегрузка коснулась множества мировых авиалиний. Палестинцы оказались везде.
* * *
Но подход к аэропортам и удобным посадочным полосам оказался надежно закрыт. Более того, лететь над территорией Израиля стало совсем небезопасно, так как помимо ПВО здесь работали другие, неизвестные науке законы, неизученные до сих пор.
И поэтому, когда командир большого авиалайнера окончательно объявил о невозможности посадки нигде, один из палестинцев, пошептав что-то, подошел с полуусмешкой к выходу из самолета, отодрал люк и выпрыгнул вниз. Его примеру последовали другие.
Так был изобретен способ «возвращения».
* * *
И не стало Израиля.
И исчезла Палестина.
ПРОПОВЕДЬ ГОРЫ
… И сказал Король Иорданский: Дайте, дайте им все, что просят, пусть берут.
Пусть истребят друг друга – хлопотно с ними жить.
И сказали Египтяне: вооружим их и снедью не обделим, и благословим, и поддержим – пусть погибнут враги их, пусть и сами они сгинут, нет больше места безумцам на этой земле.
И сказал Сатрап Сирийский: Верну я свое. Но раньше соблазню я народы эти миром за земли и не дам им ничего, быть войне! Не обожгу я рук своих и не испачкаюсь кровью, ибо хитер я…
И сказал Народ Ливанский: О, исстрадались мы, все забирайте, только уходите! Ни мира нам с вами не надо, ни войны…
* * *
… И прилетел из-за Моря Орел. Белый, как снег, грозный, как буря пустынная, мудрый, как пророк, лживый, как Сатана. И уселся он, и раскинул крылья, и ждал.
И прилетел из-за Гор другой Орел, черный, как смоль. Золотые короны на двух его головах. Грозен и слаб он. И уселся он поодаль, и раскинул крылья, и ждал…
И третий орел прилетел, и четвертый. И Лев пришел в Золотой Короне, и уселся.
И слетелись птицы, и собрались звери большие и малые, сильные и слабые.
И уселись они, и ждали. И держали совет, и гадали: мир ли, война ли? И ссорились, и галдели, и ждали. И дождались.
Была земля, есть земля. Был народ, нет Народа. Был другой Народ, и его не стало.
… И высохли слезы, ибо не плачут мертвые. И кровь просочилась в песок, и принял песок кровь, и вздрогнула Земля. И зевнула Пещера. И зажмурилось Солнце. И вспенилось Море. И застыло Время. И улыбнулись Звери…
* * *
… Легко говоришь ты: Не я, не я начал, не мне и закончить.
Ни в каком Зле нет первого, в Добре же – каждый. Никакое Добро не вспоминаете. Только Зло.
* * *
… И добрый пастырь хуже злого пастыря, если учит овец своих пожирать другое стало и говорит: Вы хозяева.
И злой пастырь лучше доброго пастыря, если сам поедает свое стадо и говорит: Я господин.
И доброму пастырю и злому воздастся поровну.
* * *
… И Царь, убивающий многих за одного, и Царь, убивающий одного за многих, говорят: Правосудие. Убитые же молчат.
* * *
… Я Гора, я – гора. Двенадцать лет прожила я человеком, не обросла бородою, обросла лесом. Стала отроком, но не стала юношей, но не стала мужем, и отцом я не стала. Слушайте.
* * *
Вот лежит валун и говорит: Я убил. Это хорошо.
Вот другой валун говорит: Я убит. Это – лучше.
Вот третий валун говорит: Я узрел убийство. Я чист, ибо не убийца я и не жертва. Мне хорошо.
Вот лежите вы, валуны, у подножия моего. Вот булыжники, вот мелкий щебень.
А иные в песок превратились, а иные и прахом развеялись, а все говорите: Мне хорошо, ибо я прав, а он виноват.
* * *
Один утонул в реке, другой поперхнулся каплей. Кто сильней утонул?
Один рожден во тьме, другой – под солнцем. Кто не рожден?
Один говорит: Мое, другой говорит: Мое. Кто не лжет?
Один убил, нападая, другой – защищаясь. Чей убитый жив?
Один стреляет из пушки, другой выпускает слово.
Один владеет миром, другой владеет блохами.
* * *
Вижу я, Гора, Рудокопов. Господа они надо мною – пришли добывать гранит
Слышу я, Гора, Ветер. Господин он надо мною – выдувает щели в моей спине.
Солнце меня обжигает – господин мне Солнце.
Холод сковывает мою макушку.
* * *
Ты, валун, вымостишь дорогу.
Ты, булыжник, в стену войдешь.
Ты, песок, остекленеешь.
Ты, глина, окаменеешь.
Расселится по миру могильный гранит из моего чрева.
Соскребут с меня мрамор, на идолы пустят.
Разденут меня, разворотят и сравняют с землею.
Разойдусь я по миру.
Помни, алмаз, ты был евреем.
Помни, изумруд, ты был арабом.
Тот стал булыжником, тот – валуном, и песчаником стал сын его, и рудою стала дочь его.
* * *
Была я, Гора, Мусой Наврусом. Ненависть жила в моем сердце. Не те слова говорила я, не ту проповедь вела. Лучше бы я молчала, как молчу теперь.
Лучше бы истина отыскала меня. Что мне было искать, что нашла я?
Нет покоя Горе, ибо нет забвения.
Нет покоя Горе, ибо Башня построена и стоит. И вращается, и смотрят пустые глаза черепов ваших, вздрагивают кости. И жаждет обновления Башня и ждет, и ждет…
Жду и я, Муса Наврус, раб земли, господин своей судьбы. Я один знаю: подбирается огонь к моему нутру. Тает снег на моей голове. Близок час.
Улыбнусь я скоро и вздохну. Ибо пояс мой почти готов. Ибо все горы – Шахиды…
* * *
… Ибо все горы – ШАХИДЫ.