...Мы с Ахмедом на короткой ноге. Каждую ночь мы проводим вместе. Он лежит в красивом черном гробу. Гроб стоит на скамье. Я сижу за столом и кушаю мясо. Макаю в сало кусочки хлеба, и по небритому подбородку стекает жир.
- Добрая свинина, - говорю я, - молодая. Хочешь попробовать? - но Ахмед лишь таращится на меня из своего угла. А я неторопливо встаю с табурета и вытираю ладони о красную обивку гроба, провожу пальцем по почерневшим губам. - Ты любишь сало, - говорю я Ахмеду, - я знаю, ты любишь сало.
Закрыв его лицо газетным листом, я наливаю чай. Небо от легких ожогов тут же становится шершавым и жестким, как полотенце. Перебираю пачку пожелтевших газет, в одной из них нахожу свою фотографию. Она замусолена жирными пальцами и продырявлена тупым мутным взглядом. Вот уже девять лет я смотрю на нее, давно потерянную смыслом и разумом. Девять лет брожу по маленькой кухне с выбитым окном и гляжу в эту ночь без единой звезды. Я протягиваю руку, чтобы поднять винтовку, но вместо нее беру гитару с оторванной басовой струной и начинаю наигрывать недоученную «Постой паровоз, не стучите колеса...». Ахмед поднимает голову, и газета падает на пол. Слезы текут из глаз. Он помнит эту песню: друзья играли ее в походах и пионерлагерях. Я подтираю следы плача, удивляясь окоченелости лица.
- А все же, Ахмед, мы с тобой одной крови, - подытоживаю я. – Ты ведь тоже любишь свинину, когда лежишь мертвый в своем гробу. Хочешь еще кусочек? Нет? А зря. Свинина добрая. Молодая. Ты снова бродил под окнами? Зачем? Что ты ищешь? Прах развеян. Здесь больше нет ничего.
Где искать? Я не знаю. Прошло уже столько лет. Привыкни ты, наконец. Рано или поздно это закончится. Знаешь, Ахмед, скажу тебе по секрету, скоро здесь не будет так одиноко. Один ангел шепнул мне, что скоро придет мама, и будет варить нам борщ и кислые щи. Она еще молодая, и, может, ты ей понравишься.
Но пока что я довольствуюсь этой отнюдь не постной свининой, от которой ближе к утру со мной бывает изжога. В этой квартире теперь живут люди. Какая-то старая от войны женщина и двое ее ребятишек. Днем они сидят на кухне и дышат теплом кастрюль. А ночью приходит наша с Ахмедом пора. Мы запираемся крепко, потому что знаем, увидь нас кто из живых, он тут же сойдет с ума.
Но наши беспокойства напрасны. Дети с наступлением сумерек не подходят к кухне. Они слышат наши голоса, они чувствуют, что где-то здесь живут духи.
Ни мать, ни дети не знают, что случилось здесь в 94-м, когда в один из грозненских домов заполз русский снайпер. Он поднялся по ступеням, расчехлил винтовку и присел у проема окна. Снайпер ослушался приказа, но больше всего он боялся вернуться домой ни с чем. То была его самая большая удача. Шесть чеченов за каких-то сорок минут. У них не было оптики, и это окрыляло. Острые газы забили ноздри, залпы оглушили так, что снайпер не смог бы перекричать самого себя. За сорок минут он ни разу не обернулся и не заметил, как по той же лестнице поднялись четверо людей в камуфляже.
Они повалили снайпера на пол и принялись бить ногами. А потом самый бородатый вытащил из-за ремня бутылку зажигательной смеси, откупорил, вылил ему на лицо, бросил спичку, и он возгорелся. Бородатого звали Ахмед, а снайпера... боюсь, что здесь я ничем не смогу вам помочь: мертвые помнят все, кроме своего имени.