Я побочный продукт своей матери, наравне с ее менструацией, - не имею поэтому возможности что-либо уважать.
А. Платонов. "Чевенгур"
(Продолжение)
...пятьдесят четвертого дома.
Про дом я узнал позже, а вот влюбился сразу.
И не только я.
В эту Мальвину нельзя было не влюбиться: беленькая, кучерявенькая, вся в бантиках-***нтиках; щечки пухленькие... Я аж счас, вспоминая ее, крышей трогаюсь.
А ведь кто-то и этого ангела теперь дрючит. Кто-то и мою одноклассницу незабвенную раком ставит.
Но в тот день, когда меня, барбоса сопливого, наконец-то захуйнули в учебное заведение, я ни о каком "раке-сраке" не думал.
Я думал: какая сука эта Вероника Никандровна (моя первая учителка), которая посадила рядом со мной не красивую девочку с белыми кудрявыми волосами, а почти лысую и черную, как чунга-чанга, уродину Яну.
Янин папа был негром. Он был единственным негром во всем нашем микрорайоне. И именно с его единственной дочерью почти полгода (до тех пор, пока уже мОй папа не забыл на кресле в большой комнате порножурнал) мне пришлось сидеть за одной партой.
Натаху любили все – все, кого я считал своими корешами: и Серега Бурнай, и Андрюха "Мельник" (Мельниченко), и Серега "Рыжий", мой лучший дружок, и "Вадястый", и Костя Вишин ("Кобзда"), и даже "Грин", в последствии оказавшийся педерастом. Один только Саня Власюк предпочитал Милку Громову. Он предпочитал ее и тогда, когда она в десятом классе ушла из дома к цыгану Раджику (ох уж этот Раджик – прынц смугложопый!), и даже тогда, когда она (все-таки выйдя за Саню замуж) родила ему от того же Раджика двойню.
Натаха не любила никого. Ей и в голову не приходило кого-то любить. Любить двоих-троих-четверых – это ****ство; любить одного, когда тебя любят, как минимум, семеро – глупость.
Надо сказать, что Натаха Незванцева во многом являла собой образец (во загнул фразочку!) уникального человека: она была очень красивой девчонкой (маленькой Мэрилин Монро) и при этом совсем не была дурой (хотя ****ью, в последствии, может, и стала).
Любить не любила, а вот дружила с Егором "Боровом", существом огромным, но безобидным.
Я ревновал жутко. Чуть ли не ежедневно я придумывал какую-нибудь мелкую пакость и тут же испытывал ее на Борове.
О, как я ему завидовал!
Ведь именно он, этот ходячий бефстроганов, жил с Натахой в одном доме, в одном подъезде и даже на одном этаже!
Это его родоки, а не мои, ходили к ее родокам в гости и, стало быть, брали с собой Борова, а не меня!
Я ненавидел Борова! Конечно, я ненавидел его не так оригинально, как, например, Грин, который "нечаянно" положил раз в портфель "верного оруженосца нашей дамы" горсть недокуренных сырых папирос (ах, какой убедительный, греховный запах целый месяц издавали букварь и тетрадки Егора!), но гораздо изобретательнее Кобзды, чье мастерство гадить не распространялось дальше пинка под зад или подзатыльника.
Мои насмешки над толстяком-одноклассником становились все злее и злее, а пакости уже переросли из мелких в средние (однажды, на уроке физкультуры, я налил ему клея в лыжные ботинки); из средних пакости грозили перейти в крупные - неприятности, сначала для Егора, а уж потом и для меня самого.
Что прикольно, добродушный толстяк мне нравился, внутренне я жалел его, много раз давал себе слово никогда больше его не обижать, но стоило мне заметить, как моя... – ух, бля, сейчас сказану! ебну себя по черепу книжонкой Шекспира и выпалю: - ...ВОЗЛЮБЛЕННАЯ (во, пацаны, видали!)... стоило мне увидеть, как Натаха о чем-то шепчет ему на ухо (сидели они тоже рядом) – всё! Очередная кнопка тотчас, по первому требованию, была готова впиться в жирную Егорову жопу.
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы однажды мой ретивый предок, старый писькодрал, не позабыл спрятать на антресолях контрабандно привезенный из Финляндии глянцевый журнал, а я бы, перед тем, как отправиться в школу, не заглянул бы в большую комнату и не спутал бы "Sex Time" c...
(Продолжение следует)