Шипр, апельсины, Пастернак...

 
 
 - Ну, почему холода в Москве кем-то, будто нарочно - подгадываются под дни, когда - куда-то, к кому-то пришел, его - нет и надо где-то перетоптаться? Вот так, или примерно так рассуждая, я в один из рекордно холодных январских дней конца семидесятых, притаптывал ногами под знаменитым панно работы художника Красаускаса у входа редакции журнала «Юность». Под джеклондонской волчьей дохой, купленной по случаю во время гастролей в Омске, согревались несколько листов бумаги, с подборкой стихов, которыми я намеревался осчастливить многомиллионную семью читателей и почитателей сверхпопулярного в те времена журнала. Но все было, как и должно было быть. За пару дней до этого, на редкость несимпатичный (как мне тогда казалось, да чего греха таить – кажется и сейчас) литконсульт, вынув из булькающего стакана кипятильник и точно рассчитанными щелчками посылая из дефицитной картонки со слоном, черные, длинные чаинки, назидательно говорил:
- Ну вот, посмотрите, молодой человек, как у Андрюшки… (Так он амикошонски именовал Андрея Вознесенского).
- А у Жени?..
 Тут я должен был сообразить, что речь идет о Евтушенко. Далее следовала несколько перевранная цитата из «Братской ГЭС», прочитанная не без оттенка снисходительности. Именно тогда я отчетливо понял и на протяжении всей своей жизни все больше убеждался в одном: ну, не бывает, просто в природе - не может быть у литконсультов авторитетов в литературе, кроме них самих! Несколько утешало лишь сознание того, что ты - в одной компании со всеми стихотворцами мира - от Петрарки до Евтушенко, находишься где-то за высоченным забором. И топчешься у входа-выхода, некой такой маленькой калитки. А они, подсыпая заварку в стакан, определяют – кому войти, кому – нет. Поэтому - чтобы так снисходительно поминать всуе великих, оказывается – совсем не обязательно чокаться с ними рюмками в ресторане ЦДЛ. Просто надо быть причастным к клану контролеров, стоящих у заветной калитки. У Евтушенко об этом – в стихотворении «Трамвай поэзии», впрочем, так сказано – лучше, хоть убейся - не получится… Знал это, потому что по его творчеству в то время готовил к защите дипломную работе на кафедре литературы журфака МГУ. И хотя бы в силу этого – наверное, лучше литконсульта знал стихи из всех девятнадцати, к этому времени изданных, сборников поэта, буквально, проспав в обнимку с ними последние полгода.
 Буду честен: до сверхмодных тогда Роберта и Беллы мой судья не добрался. Поэтому я так и остался не полностью информированным о всех его заоблачных связях на Парнасе…
 
 Но вернемся ко мне, топчущемуся спустя два дня под вывеской «Юности» на тридцатиградусном морозе. Мой благодетель, к которому я пришел в точно назначенное им время, по словам его соратников, убыл по каким-то важным делам в неизвестном направлении, но обязательно – «должен быть к концу дня». Именно в этот день - в редакции давали зарплату. И по традиции тех времен, касса открывалась за два часа до окончания рабочего дня. По причине, о которой – чуть позже, дождаться его я должен был - во что бы то ни стало…
 Взгляд мой тоскливо скользил по площади Маяковского, время от времени спотыкаясь на заиндевевшей фигуре трибуна революции, к которому в тот момент всей душой и промерзшим телом я самонадеянно стремился примкнуть в качестве действующего коллеги и соратника. Все дело было - за ускользнувшим литконсультом. Вот так мы смотрели друг на друга – бронзовый, великий, мертвый и - начинающий, пока живой, но замерзающий. До тех пор, пока уже в буквальном смысле – леденеющий взгляд мой не сместился чуть правее и не наткнулся на крупные буквы, оседлавшие верхушку фронтона большого желтого дома. Вместе они составляли дорогое всем слово – «МОСКВА». Внизу, у входа в здание висела афиша с надписью: художественный фильм в 2-х сериях «СЫН ПРОКУРОРА». Производство – Индия. Поскольку, в недешевой «Софии», а тем более - в интуристовском «Пекине» денег вряд ли хватило бы даже на швейцаров, решение о том, как убить время в тепле и относительном комфорте, пришло само собой.
 Пишу это и ловлю себя на мысли, что, уподобляясь многим другим – ныне состоявшимся и благополучным, и тоже - не без ностальгической нотки, вспоминаю и свою бессребреную бесшабашную молодость, искушаю себя вопросом, на который испокон веков еще никто искренне не ответил – готов ли ты сейчас себя - вот такого! и заодно - все прожитое и пережитое тобой - махнуть, не глядя, на ту свою несытую юность, чтоб – все сначала… А ведь это – не только подтянутый живот, спортивный вес, целые зубы и густые волосы без седин и залысин и восхищенные взгляды вслед… Это – и грядущие зарубки на сердце от пережитых несправедливостей и пинков, саднящих и поныне и заставляющих по ночам тянуться к сигаретной пачке. Это – потерянные любимые и друзья и похороны родных, без которых когда-то - просто не представлял свою жизнь… Это – неожиданное обрушение привычной жизни и страшные разочарования девяностых. И предательство друзей юности, успевших хапнуть своего червячка в ельцинской мутоте и сменивших лиру на калькулятор… И – трагические ошибки, и - генетическая доверчивость с ее «попаданиями», и – последующая мучительная расплата за них.… Нет, все-таки: «Шепчу - «спасибо» я годам и никому их не отдам, мои года – мое богатство…» - строки Роберта Рождественского, написанные в конце жизни – не случайны. Перед уходом навсегда - не лавируют среди метафор даже большие поэты. Ведь потом – уже ничего не перепишешь…
 Не буду утомлять читателя моими терзаниями – идти не идти? и многолетней историей своих отношений с индийским кинематографом, его продукцией и почитателями этой продукции. Скажу коротко: деваться было некуда. Знакомых в Москве – раз, два – обчелся. А в центре вообще – ноль. Мороз – за тридцать. В кармане денег - на авиабилет, да тощая заначка «на жизнь» – все, что осталось от гастрольных щедрот после сдачи длинющей зимней сессии вкупе с летними «хвостами»…
 В конце-концов – за какие-то тридцать копеек (шесть пирожков по тем временам) я мог с относительным комфортом убить необходимое время. (О! Как легко это было произносить, да и делать тогда….) до возвращения в редакцию моего судьбоносца. И я решительно направился к кинотеатру «Москва», ныне - «Дому Ханжонкова».
 Надо сказать (вот они - бесконечные неизбежные отступления), что, несмотря на четверть века минувшую с тех пор, в кинотеатре все осталось в первозданном виде и сейчас, хотя вся окружающая «маяковка» успела стать сияющим куском Европы. В бывшей «Москве» успели появится только ларьки и теснящиеся друг на друге коммерческие конторы. А внутри - все те же мрачные своды, пыльные шторы над мутными окнами, подслеповатые лампочки и стены булыжного цвета. Даже ленинский лозунг про наиважнейший вид из всех искусств – на прежнем месте. А в туалете – все та же резь в глазах от хлорки и ребристые «педали» над коричневыми от ржавой воды дырками. Страшнее, наверное – только достопамятные овальные «очки» в деревянных армейских сортирах…
 Все это я впервые увидел в том далеком доперестроечном январе, купив билет на один из последних рядов, тех, которые сейчас - «для поцелуев». И был немало удивлен, обнаружив в зрительном зале довольно много народу. Подумалось: неужели - все как и я - от мороза прячутся? Впрочем, мне уже тогда пора было понять, что любовь к тому, как иноземцы плачут и поют, да еще при этом танцуют, в наших русских сердцах - неизбывна. И никаким интернетам и прочим бездушным виртуальным альтернативам - её вовек не одолеть!
 Не успел я влезть в своей лохматой шубе в дерматиновое кресло на тонких ногах
«а-ля кафе-мороженное», как увидел, что сопя и озираясь, по моему ряду к соседнему свободному месту движется - пудов под десять, здоровенный мужик, нагруженный несколькими обувными коробками с надписью «Цебо» и безразмерной авоськой с апельсинами. Классика тех лет – одним словом. Вырвался в Москву из своего тотального деревенского дефицита - «скупиться». В семантическом значении «скупиться» - не жадничать, а ровно – наоборот: скупить все, что попадется на глаза, отстояв в огромных очередях. Ну, и, повидимому – культурно отдохнуть после этого… Описание долгой процедуры его взгромождения на соседнее креслице – тоже опущу, так как это грозит съесть большую часть бумаги, отведенной для рассказа. Остановлюсь на более существенном и страшном для меня. Как только сосед втиснул свои чресла между подлокотниками и, громко вздохнув, рассупонился, меня тут же - чуть было не лишил сознания мощный выброс ароматов, рванувший от его дюжего организма. Неизбежную основу – запах пота и сопутствующие ему - водки и апельсинов о, ужас!!! - перешибала убийственная вонь одеколона «шипр», которым, видимо, от всей души освежили гостя столицы в московской парикмахерской. Выбирать приходилось между нежданно обрушившимся на меня пахучим соседом и тридцатиградусным морозом. И я решил пойти конформистским путем. А именно – закрыть глаза и нос и потом - в темноте, продержаться сколько смогу - меж Сциллой и Харибдой – «Сыном прокурора» и омытым «шипром» соседом. Задним числом могу сказать – лучше б я, вообще, не рождался на свет, или по меньшей мере - убежал бы сразу и за пять копеек спокойно поездил на метро по кольцевой. Но тогда – в зале погасили свет и в промежутках меж многочисленными звездами и царапинами, на экране начала развиваться душераздирающая история. У меня до сих пор – устойчивое ощущение, что именно этот роковой фильм крутил и комментировал для своих односельчан незабвенный летчик-киномеханик Мимино. И он же - громко резюмировал: «Все умерли…», после того, как спев и станцевав напоследок, застрелился индийский красавец в золотом пиджаке. Но до этого - красавца, еще малолетним, успели стырить из обеспеченной прокурорской семьи нехорошие люди из банды, в которой он, собственно, и вырос. Потом в искрометном поединке, перемежающимся, как и положено теми же – песнями и танцами, он победил вредного стареющего главаря и возглавил дело. В одной из своих вылазок банда напала на большую белую машину и начала, как полагается - всех грабить и насиловать. И – о, ужас! Выволоченная из машины прокурорша, перед тем, как подвергнуться неотвратимому насилию, по какой-то, ей одной известной заветной родинке, опознала в своем насильнике - похищенного двадцать лет назад, родного сына. Боюсь повторно пострадать за одно и то же – некогда, уже инкриминированные мне черствость и бездушие, но все же рискну отдать должное индийскому коллеге-сценаристу. Такой «закрут» способен произвести революцию! Буквально - расколоть общество! На две непримиримые половины - хохочущих и рыдающих. Что, собственно, тогда и произошло. Видит Бог – я делал все, что было в человеческих силах, чтобы, надсаживая внутренности, давить в себе утробный смех, в то время, как мой сосед, прикладываясь время от времени к припасенной чекушке, чистил свои апельсины, заедал ими водку, громко сморкался и не таясь - рыдал во весь голос!
 Вот когда мне довелось в полной мере познать смысл бессмертных слов нашего первого пиита про русский бунт – бессмысленный и беспощадный! Потому что мой сосед, додавив чекушку, вдруг, вцепился в меня своими проапельсиненными ручищами и, движимый праведным и беспощадным гневом, давясь слезами и громко причитая, стал теперь давить меня. При этом – обзывал «фашистом», «падлой», «гадом» и еще многими другими непечатными словами. Конечно же – полиомиелитные ножки кресел не были рассчитаны на подобную передрягу и не преминули разлететься под нашими телами. Последнее, что я помню во время своего позорного бегства на карачках – это чавкающие апельсины, треск швов на дохе и попытки соседа оседлать меня, воспользовавшись моей позой в партере. Кое-как рассмотрев светящееся в темноте слово «выход», я нечеловеческим усилием сбросил с себя вконец расстроенного седока и рванул к спасительной надписи. Надо отдать должное моему оппоненту, столь резко разошедшемуся со мной во взглядах на индийское кино: преследовать в вестибюле он меня не стал, а, видимо, вернулся собирать свои египетские апельсины, полученные нами за Асуанскую ГЭС и обувь чехословацкой фирмы «Цебо», полученную за то, что они нас тогда еще боялись. Подозреваю, что ущерб, нанесенный имуществу кинотеатра он возмещал в одиночку. Я же - через считанные минуты раскладывал перед довольно благодушно настроенным литконсультом (видимо, сказалась полученная зарплата), слегка помятые в схватке листки.
 Вот здесь – самое время признаться в том, почему в этот нелегкий для меня день, я должен был дождаться его во что бы то ни стало. После первого «разноса», я решился на страшный грех: сунул меж своих опусов несколько собственноручно отпечатанных на «Унике» стихов Бориса Пастернака. (Конечно же, не «Свечу», и не «Быть знаменитым…»). Попивая любимый чай (уже с пирожным - по случаю зарплаты) он с плохо скрываемым сладострастием «расплющил» все и на этот раз. По сей день я счастлив от того, что перечитывая и привычно «плюща» все и вся, он почему-то остался особенно недоволен стихами лауреата Нобелевской премии! И когда сказал в адрес его строчки - «Луна скользит блином в сметане…» что-то уж совсем непотребное, я торжественно раскрыл свой страшный, как мне казалось – подвох! И ожидал всего: смущения, гнева, заявления, что, мол, черт, в запарке – не рассмотрел! некрасиво так поступать, молодой человек… Щас!!!
 Отхлебнув из стакана и дожевав пирожное, мой визави совершенно спокойно произнес, буквально, следующее – «А что мне Пастернак? Тоже мне - говна-пирога… Вы что – думали - я упаду в обморок, или волосы на себе стану рвать ? Да я большую часть его бреда завернул бы, не глядя! И перед тем, как вытурить меня из своей каморки-голгофы, произнес поистине историческую фразу: «Здесь я один определяю – что такое - хорошо и что такое – плохо! И что - печатать и что - не печатать! Понятно?!!...»
 Видимо, в этот памятный морозный день мне самой судьбой, было предопределено быть кругом – плохим… Справедливости ради, вспомню, что и одна старая корректорша, дымя «беломориной», заявила в свое время мне нечто подобное в редакции «Московской правды» - «В этой газете - русский язык - это я!»
 Не знаю, как сложилась дальнейшая судьба этого литпилата и как долго он еще определял судьбы отечественной поэзии. Спустя несколько лет, правда, видел его выпившим (наверняка – за чужой счет) и что-то, как всегда - назидательно изрекающим длинноволосому бледному юноше (кто знает, может быть – моему последователю) у барной стойки ресторана ЦДЛ. Конечно же – не узнали друг друга. Но, наверное, все же –тоже стоило угостить его халявной стопкой. За память о радостном. За то, что позволил побыть в одной компании «расплющенных» - с любимым поэтом. Сейчас - февраль. Вот, наверное, поэтому и вспомнил про все про это. Чем не повод, чтобы тоже – «достать чернил и плакать!»?...
 А перед неистовым фаном индийского кино, ей Богу – стыдно до сих пор. Несмотря на то, что он чуть было не придушил меня в тот судный день. Но сведи судьба нас снова – непременно бы покаялся и даже с радостью выпил бы с ним. И про кино бы поговорили, а потом, может – и про стихи. И Пастернака бы ему почитал. Может, и что-то свое. Незабвенный гость столицы, огромный и буйный - просто реликтово тонкокожим был человеком. Особенно ясно понял это за последние годы, практически, истребившие их. Такие, как никто другой – не только слушать – чувствовать и сочувствовать умели…

Февраль 2005 г.
Москва