Однажды граф Д попался шноблинам. И попался-то по сущей своей, личной, а не чьей-нибудь мерзостной посторонней глупости. Вот как это было.
Графа в то зимнее, космически черное утро послали на разведку. Обычная тактическая войсковая операция с примитивным прикрытием и невесть откуда высунутым ко графу в пару напарником. Граф тогда еще подумал: ну и напарничек. С таким в паре разве что кошакам по весне рулады петь – напарник тот ничего путного не умел, кроме как подвывать по кошко-весеннему.
Граф, как увидел этого напарничка, так помрачнел и букой стал смотреть на начальство. Начальство инструктировало-инструктировало бойцов, да, видит, - все без толку, сталь в глазах графа по отношению к новому его товарищу не пропадает, а только все булатнее делается.
- Что ж, - смекнуло начальство, - Что нам мешает, то нам поможет!
Взяло, да и рассказало на ушко графу о невозможном весеннем таланте напарничка. Напарник, глядя на такое, очевидно против него направленное реномэ, насупился, но свекольного виду на лице не подал. А граф, вдруг, как захохочет! Чисто иные девушки в моменты, особенно раскованной близости. Получилось ведь так, что начальство усы имело отменые, и графское ухо не выдержало их щекотки. Потом все разъяснилось и разрядилось, конечно, общим смехом – начальство и товарищу графа нашептало что-то на ухо, видно, про графские достоинства.
Отсмеялись все трое, слезы расставания вытерли, обнялись, сколь могли плотно – ордена и медали очень им мешали сблизиться – да и ай-да на задание.
Летят граф с товарищем своим, ушки на макушке. Ни один шорох земной, ни одно шевеление лучей вражеских прожекторов не ускользают от лазутчиков. Все они во внимании сосредоточились. Только не в том, как оказалось. Не заметили бойцы натянутых коварными шноблинами поперек неба колючих паучьих нитей, продуцированных шноблинскими самочками, с нанизанными на них консервными банками. Граф летел первым, и плащом своим с красивым, кроваво красным подбоем как раз задел одну из банок. Жестяной сосуд, ясное дело, поднял хриплый ночной звон почти на все ближайшие деревни шноблинов. Проснулись те, похватались за больно колющее оружие, из жилищ своих под звезды высыпали и ну кричать в ночь:
- Кто, да кто идет!? Или, может, летит, хрен его знает?!
Тут-то и пригодился талантище в кошачьем деле, что всю жизнь произрастал в соратнике графа и так глубоко и мудро ценился начальством. Напарник как заорет в ответ дурацким шноблинам:
- Мяв-мяв-мяв! – И все, и – порядок! Все шноблины решили, что это кошки летят, зенитные прожектора повыключали и попрятались по еще теплым жилищам подгонять своих самочек, чтобы больше коварной небесной паутины продуцировали. Нашим героям того и надобно – летят дальше.
Граф в том пролете проявил огромные чудеса мужества. Он ведь сразу увидел, что порвал свой стильный плащик о шноблинские воздушные рогатки, и так ему захотелось материться, что в глазах почернело. Тогда-то он и сдержался, что было впоследствии отмечено напарником в рапорте как поступок исключительный и сыгравший ключевую роль во всей операции.
Не будем рассказывать, как прилетели они на место, как пытали связника на предмет харчей, как выполнили все задания и с какими трудностями и туго набитыми животами летели обратно.
Перед самой линией фронта напарника ранило шальным осколком, выпущеным наугад кем-то из пьяных весной шноблинов в черное небо, как в звездочку. Товарищ графский даже «Мяв» не успел сказать, как стал терять высоту по замечательно неровной глиссаде. Только граф, уже почти свыкшийся со своей ролью старшего в боевой связке, мог его спасти. И граф спас своего напарника. Он прямо в воздухе вошел в головокружительную бочку и в этом грациозном пикэ достал своего «мявуна», как уже по дружески называл напарника. Достал у самой земли. Снял его, можно сказать, с крыши одной из фронтовых землянок шноблинов.
Тут графу опять трудно пришлось – мявун оказался тяжел. Но граф его не бросил. Заработав на благо победы всеми фибрами своего организма, он пошел на максимально незаметный прорыв линии фронта. И почти прорвал наш герой эту пресловутую линию, пересек ее, как вдруг пола плаща опять легкомысленно чиркнула по сторожевой консервной банке, закинутой в небо злой фантазией коварных самок шноблинов. Жестяная пустышка опять завела свой хриплый неугомонный вой. Шноблины опять высыпали из своих убежищ на простреливаемый ими самими простор. И шноблинские слова насчет того, кто же там, «блять такая», летит в небе, заискрились в воздухе веским отсутствием юмора.
Граф, видя все это и плащом чувствуя, что шноблинские прожектора вот-вот нащупают его усталое от летаний тело, нервически вздрогнул. После чего хотел, было, применить тот самый маневр, что с таким успехом использовал молчаливый теперь и удивительно тяжелый напарник, болтавшийся в цепких графских объятиях. Но голос и уходящие с нервами силы подвели Д. Вместо благоразумного «мяв» из саднящего от натуги горла графа вылетело не менее логичное, но не совсем к месту сказанное:
- Это мы, кошки, назад летим.
Стоит ли говорить, что после минутной паузы затишья и замешательства, вызванной графским звуковым демаршем в беспорядочных рядах шноблинов, все на земле закипело враждой и обстрелом. Прожекторные лучи как зайцы запрыгали на извивающейся в полете фигуре графа. Воздушное пространство как гром прорезали летательные аппараты шноблинов. И в следующую минуту все было кончено – граф, поддавливаемый сверху железной пятой противника, принужден был плюхнуться на одну из крыш неприятельских землянок.
Бойцов тут же схватили, и местный кузнец плотно сковал их цепями и какими-то липкими заклинаниями. Затем без промедления их бросили в душную землянку для самочек.
Лишь на утро посеребренным в цвет дневного воздуха просторным имперским летательным аппаратом их отправили в столицу, в центр, в самое сердце шноблинского Сити. После посадки графу и напарнику натянули на головы парчевые мешки и довольно грубо повели за решетку.
Оказавшись за решеткой, два бойца устало обнялись и заснули, подрагивая всеми своими членами от перенесенных усилий и треволнений.
***
Ночь заставила графа пробудиться. Что-то изысканно яркое начиналось перед прутьями их открытой просторной решетки, расположенной на каком-то деревянном помосте. Граф едва продрал глаза, как понял, что помост предназначен для использования в качестве своего рода витрины. На него должны были выволакивать несчастных жертв для рассмотрения потенциальными покупателями и последующей продажи.
Каково же было удивление графа, когда началось само торжище! Оказалось, что бесстыжие шноблины предпочитают рассматривать товар во всех его подробностях, а самим товаром будут рабыни из человеческих девушек.
Первая партия живого товара уже была приготовлена для бесчеловечных манипуляций над ними. Совершенно нагие, привлекательные молоденькие невольницы, уже стеснительно семенили по пологой лестнице к помосту. Глазки почти у всех троих были опущены долу, ресницы трепетали, сосочки стояли от наэлектризованной атмосферы торжтща. Граф как во сне наблюдал приближение рабской процессии.
Девушки уже были обучены всем подобающим рабыням манерам. Руки они держали перед собой как милые послушные зайчики. Шаги их были короткими и быстрыми. Это были движения не девушек даже, но послушливых полевых заек. В глазах девушек стол явственный туман – они были опоены чем-то безвредным, но крайне сильнодействующим.
Графа до глубины существа возмутило такая бесчеловечная дрессура. В этот миг он почему-то подумал о том, смогут ли эти нежные создания когда-нибудь стать снова настоящими человеческими девушками, полюбить, создать семьи, стать верными женами и полноценными членами обчества. Эти мысли были тем более странны, что граф не собирался, да и по статусу своему не мог составить счастье ни одной из представленных перед ним девушек. К тому же доподлинно было известно, что ни один шноблин также не может составить счастье девушек, даже если не только купит их, но и попробует осуществить с ними какое-нибудь соитие. Дело в том, что ****ельный аппарат шноблинов не мог быть применим настоящим погружением ни к одной девушке, сколько бы шноблин не старался. Членики шноблинов, числом пара десятков, вставали и опадали все вместе. Следовательно, ни о каком серьезном эротическом, а, паче того, реально порнографическом контакте с девушкой для шноблина не могло быть и речи.
Тем не менее, шноблины, особенно самцы, и граф знал это точно, с большим удовольствием раскупали на таких мероприятиях голеньких девушек. И сейчас, в минуту бессилия, это особенно разнообразно раздосадовало графа.
Похотливый лощеный шноблин-распорядитель командами заставил девушек сначала повертеться перед решеткой графа в одну и другую сторону, потом – повыгибаться из стороны в сторону, а потом вдруг посадил их на колени спинками к графову пылающему гневом лицу. По следующей команде девушки разом как кошечки или те же зайки прилегли на свои руки, положенные локотками перед коленями. Три неподражаемо симпатичных откровенных картины распахнулись перед графом в мгновение ока, так что он часто заморгал своими, ко многому, поверьте, привыкшими глазами.
Граф, ни уха ни рыла доселе не вставлявший в направленные прямо на него местечки прекрасных дам, был до чрезвычайности поражен. Так откровенно и симпатично глядело на него в трех аппетитных экземплярах то, о чем он доселе мог говорить с боевыми товарищами только в раскованном пьяном виде. И все это великолепие смотрело в графовы глаза изысканным разнообразием персикообразия самых девических из возможных мест.
Дымка романтической похотливой слюнки почти сразу заволокла глаза графу, ибо он остро ощутил на своей шкуре силу женских красот. Едва сглотнув, он стал жадно рассматривать подробности чрезвычайно редкого вида, распростершегося перед ним. Вида нескромных в своей целомудренности девичьих попок и щелок, направленных прямо на него, но, глядящих, как бы, сквозь него. Какое таинственное и загадочное выражение отрешенности от мощи своего очарования чувствовалось в этой направленности.
Юные дамские сласти были так близки к графской решетке, что он мог просунутым длинным и умелым пальцем коснуться их, пощекотать и погладить. Мог даже немного раздвинуть половинки их персиков. Только граф не смел этого сделать. И не плен и храп отдыхающего от перипетий задания напарника, даже не графское воспитание, мешали ему. Граф погрузился в чистый, славный, эстетический восторг сопереживания с наличием на земле красоты. Он мог, но не смел двинуть в направлении девушек ни одним своим членом, за исключением того, над которым в эти мгновения он, конечно же, был не властен, а потому старался о нем не думать.
Граф поглядел на крайнюю девушку, на упругую литую нежность ее ягодиц, на плотную и мягкую шерстку, вроде бы ни разу не тронутую бритвой. Светлую, с чуть рыжеватым отливом, неистовую в буйстве своих тонких перепутанных завитков. Прячущую в своем кустарнике мраморно розовые, довольно аккуратные губки. Но прячущую так, что губки эти все равно оставались доступны для визуального смакования, все равно были приоткрыты для ценящего графского взгляда.
Едва насмотревшись на рыженькую, граф облизал подсохшие губы и перевел взгляд на среднюю девушку. Над розовыми поросячьими пяточками, между изрядного размера хорошей консистенции полупопий его встретила нагота. Все там было выбрито, казалось, только что. И все там сияло и лоснилось. Тут уж граф, как только насмотрелся, принужден был сглотнуть дважды, прежде чем погнал взгляд к следующей, ничего не подозревающей девушке. И непросто было графу отлепиться взглядом от этих, несколько несимметрично приоттопыренных внутренними губками голеньких валиков больших губ.
Черные ночи редких волосков встретили взгляд графа между третьими девичьими ягодицами. Почти невьющиеся, они, как ресницы, ровно и гибко окаймляли прикрытое веками наружных половых губок розовое сонное око входика в девичий покой. По прихоти природы распахнутые гораздо больше, чем у других девушек, но все равно не обнажавшие никакого белка, они позволяли угадывать искушенному наблюдателю в центре своей темной, наливной пурпурности некое подобие зрачка. Чудесный этот, только начинающий приоткрываться на мир, глаз посулил графу столько всего, что он тут же охрип. Его дыхание, и так с трудом просовываемое легкими сквозь стиснутые в порыве терпения зубы, стало рыком. Сей откровенный рык шел сначала откуда-то из основания горла, а затем стал заглубляться и шириться, так что через минуту заполнил все графское существо.
Но пока Граф томился неволей, коварные представители шноблинской нации выдумали новый, бессмысленный в своей наглости пассаж торгового бытия. Распорядитель взял в передние конечности какого-то черного червяка, с видимого конца которого сочилась струйка чего-то жидкого, и помахал им перед шнобелями публики. Та восторженно и одобрительно засопела, замахала распорядителю: дальше давай мол, дальше, чего остановился?! Тогда и распорядитель засопел сильнее и сделал кому-то в сторону боковых отмостков отмашку. А сам при этом подошел ближе к зайкам, по прежнему покорно расположенным перед тонким итальянским носом графа.
Неожиданно для графа, червяк, который с гадким шноблином вместе оказался рядом с зайками, упруго дернулся, и из дырявого его хобота упруго брызнула вода. Червяк, как тут же понял Д, оказался банальным шлангом, из каких поливают машины и мостовые. Но что это!? Распоряжающийся шноблин резко и кощунственно направил свою струю прямо на никем не защищаемых голышек, выставленных на продажу.
- Вот гадство и подлость! – Резонно зашипел граф под свой классический нос, снизу украшенный завитыми на кончиках гусарскими усами.
– Откровенное, самое низкопошибное шноблинство! – Граф прозрел, что девушек посредством черного червяка и его водяных испражнений сейчас приведут в особенно лакомый, влажный вид.
Толпа покупателей меж тем довольно похрюкивала, предвкушая, как заиграют звездчатые разноцветные лучики прожекторов на самых разных холмиках и впадинках готовых для продажи трех графских граций. Да-да! Хотя до сей минуты граф не был знаком с этими девушками, но теперь проникся к ним такой полноценной и буйной симпатией, что естественно считал их уже своими. Оно и не удивительно, если вдуматься - никакие решетки никогда не были важны для подлинного чувства.
Тем временем шноблин со шлангом не без вальяжного артистизма плеснул наглой струей прямо на плечо и бедро крайней девушки. Как сквозь слезы истинного негодования успел заметить граф, это была блондинка. Девушка даже не вздрогнула в ответ на касание ее тела таким надменным и влажным образом и, казалось, могла затравленно потянуться в следующий миг к струе воды, как бы предлагая себя для бесчестных мокрых игрищ. А шноблин уже преминался на нижних конечностях и готовился плескануть на нежное зайкино тело сзади. Д так ярко представил себе, как тяжелая струя прохладной влаги упадет на нежные губки наивно приоткрытого персика девушки, что черная ночь резко настала в существе его.
В груди графа взорвалась боль за всех угнетенных во Вселенной. Он и пискнуть не успел, как резко обозначившиеся на его лице кислотные железы метнули на узловатые прутья решетки две короткие янтарно-дымные жгучие струи. Пальцы его вмиг преобразились стальными сверкающими всеми цветами побежалости и закалки когтищами. Мышцы, жилы, вены и многие другие органы вздулись от адреналинового прилива справедливой мощи. Глаза засверкали точно лазеры. И, не успели глупые, стадные в торговом зале, шноблины, ничего понять, как граф скрутил в причудливые бигуди пару прутьев решетки, как спички сломал пару других прутьев, а еще два с легким шипением от действия графской кислоты, сами рассыпались на глазах у всех во прах. Граф упруго и неотвратимо вспрыгнул на край образовавшегося таким образом в решетке большого отверстия и резко, будто сработал фабричный гудок, издал свой боевой клич:
- Свободу нам с товарищем и этим зайкам!
Недвусмысленно горящий взгляд Д крест на крест хлестанул толпу ничего не понимающих шноблинов, губы его зазмеились предвкушением победительной улыбки, крылья хлопнули за спиной три боевых раза, и граф пошел в атаку на плотно, но вяло окружавшего его врага.
Натиск графа был страшен почти так же, как и его вид. Задние шноблины, все еще ничего не понимая, слушали сначала крики сомнения, а потом и ужаса из передних рядов своих товарищей, но по инертности своей не расходились. А в это время Д наваливался, разил, мял, и расшвыривал цвет шноблинской торговли.
Почти мгновенно вспотевшему от адской работы графу не с руки было в образовавшейся тесноте битвы действовать наверняка. И в отчете он затем открыто укажет, что не может привести ни одного доказательства смерти ни одного шноблина в этом одном эпизоде, Но… Это самое «но» не зря будет написано Д (впервые за историю отчетов) с большой буквы и сопровождено многоточием. Так много стоит за этими двумя скупыми буквами, что за иными, даже самыми яркими, тремя столького не спрячешь. И читатели отчетов неизменно будут останавливаться на этих двух буквах и мысленно следовать в том направлении, куда они их посылают. А посылают они на одну из самых по-хорошему вероломных и удачных операций за всю историю писаной военной мысли.
Граф натворил в первых рядах шноблинов много. И сделал он это так быстро, что все смешалось не только в головах врагов, но чуть ли не в домах их гороскопов. О, как беспорядочно и совершенно не сопротивляясь, почти как зайки, бежали бессовестные шноблины с затеянного ими самими торжища. Воистину, позор, измысленный ими, обернулся против них же и обернулся самой своей безоговорочной и быстродействующей стороной. Буквально через какие-то мгновения после начала драки уже не граф мял шноблинов, но они сами, расталкивая себе подобных, мяли и нетерпеливо покусывали все вокруг без разбору, толкались так сильно, точно находились в метро в час пик. Такого позора шноблинская цивилизация не знала никогда прежде.
А Д, жаля лазерными взглядами спины и жопы шарахающихся от него врагов, упивался, всем своим существом любил кровавый бой, ощущал, что рожден для службы. И не было предела его ликованию от вида бегущего от него сквозь все выходы и входы неприятеля.
Но вот, торговый зал, кажется, опустел. Только осторожное поскуливание распорядителя, получившего в шнобель графским когтем, да мерное булькание воды из дырки на конце шланга оглашали результаты побоища.
А что же те, ради которых свершен сей неимоверный подвиг? Вот они, милые зайки: брюнеточка, рыженькая и блондиночка – все целы, невредимы и даже остаются в тех самых, весьма удачных для их экстерьера, позах, в которые их установили команды подраненного теперь распорядителя. Товарищ же графа, прекрасно отдохнувший в глубоком, оздоровительном сеансе сна, зевает и гибко потягивается у дырки в решетке.
- Иди же на свободу, друг мой, пока прутья решетки не восстановили свою девственность! – Сказал тогда граф товарищу своему и подал ему руку.
Товарищ вышел из недр заточения, расправил свои окрепшие крылья, и они улетели домой, в сторону линии фронта, взяв с собою всех троих заек. Товарищу досталась блондинка. Граф же довольствовался брюнеточкой и рыженькой. Последнюю, в честь своей класной победы над врагом, он почти тут же назвал Принцессой Лисичкой – так ласково прижималась она к его волосатой шее в дивном полете в чертоги свободного синего бархата утреннего неба.