ПРЕДИСЛОВИЕ
Не так легко объяснить, чем конкретно гуманитарий отличается от естественника: этот вопрос стоит книги. Человеческий рассудок устроен таким образом, что не существует ответа, найдя который нельзя было бы задать новый вопрос. Не стоит однако делать из этого вывод о безграничности вселенной: я повторяю, что это лишь свойство рассудка и, возможно, таков его защитный аппарат, не позволяющий системе деградировать. Для нас важнее голые факты, – какие виды умственной деятельности принято относить к гуманитарной области? Чаще всего в этой связи называют: философские упражнения, сочинительство, исторический анализ. В числе побочных веток: филология, политика, психология, социология, право, журналистика. Имея эту схему перед глазами, казалось бы, нетрудно угадать основной критерий отбора. На взгляд масс, это все пустопорожняя болтовня (куда полезнее заниматься тем, чем занимаются они, массы). Просвещенный человек скажет элегантнее: слова, слова, слова... Гуманитарий же, начав объяснять, скажет то, что с легкостью можно будет подвести под две первые характеристики. Все ясно. Однако истиной здесь и не пахнет. Слова? Но это единственное общедоступное средство общения, к нему прибегают и негуманитарные мозги. Непрактичность? Но от какой мыслительной работы можно ожидать моментальной практической пользы? Рассуждения о нематериальном? Почему бы не включить в список математику? Кружение вокруг человека? Но то же самое делают медицина, антропология, искусство. Итак, мы приступаем к изучению гуманитарной мысли, неясно представляя себе, чем она, собственно, отличается от мысли математика или скульптора. Набор гуманитарных дисциплин кажется случайным. С другой стороны, было бы ненаучным и неоправданным шагом уповать на такую случайность. Постараемся написать словесный портрет гуманитарного образа мыслей.
Первое, что делает гуманитарий, создавая свой «взгляд и нечто» – он обустраивает себе метафизическое логово, всеми силами отгораживаясь от реального мира. Можно думать, что никакая мысль не рождается на людях, но при этом нужно всегда различать два вида одиночества. Первое сознание уже само по себе заключает целый мир и обращается к отшельничеству из-за боязни избытка; второе сознание боится реальности и уединяется в безосновательной надежде синтезировать вдали от мира нечто такое, что компенсировало бы эту оторванность. Носители первого сознания, как правило, бывают одиночками и во всем том, что не касается их миросозерцания; для носителей второго одиночество – лишь творческий метод, а для иных – и маскарад, позволяющий выглядеть носителями первого сознания. Разумеется, в человеческом наследии в известном соотношении встречаются оба вида. Но первых трудно назвать чистыми гуманитариями: к какому бы изолированному вопросу они не обращались, в их словах нам видятся общие законы жизни. Костяк же истории, философии, литературы сплошь состоит из вторых – опасающихся прямого, не отягощенного условностями взгляда на то, что привычно составляет предмет их интереса. Чаще всего именно их принято называть гуманитариями.
Это обобщение сделано не для красного словца. Множество людей выбирает себе профессию в соответствии со своими тайными склонностями. Особенно это касается личностей с хорошо организованным интеллектом (настолько хорошо, насколько это требуется для превращения интеллекта в орудие труда). Семейная традиция не играет в их выборе большой роли: наоборот, они часто стремятся именно порвать с ней, оправдываясь при этом смутными и явно появившимися postfactum аргументами. Но и в духовной сфере далеко не каждая профессия устраивает таких людей. Карьера художника или музыканта не привлекает их, поскольку им ясно, что мастерская техника в этих случаях достигается повседневной и абсолютно рутинной работой. От пути священнослужителя их отпугивает обязанность слишком от много отказаться, от пути актера – шутовское положение. Но зато искусствоведами, музыковедами, философами-богословами, театральными критиками из них станут многие. Почему? Потому что это позволяет найти применение способностям всего лишь к анализу чужого действия, но при этом считаться принадлежностью круга тех, кто действует. Так складывается основная масса гуманитариев: не литераторы, а литературоведы; не деятели государства, а его историки; не создатели гармонии, а ее критики. Пусть читатель не думает, что речь идет о какой-то аномалии или самозванцах в рядах гуманитариев. Речь идет о главном пороке всей системы гуманитарных наук – о ее глубокой несамостоятельности. Но самостоятельны ли другие науки? Можно ли, например, сказать о «естественных» дисциплинах, что они паразитируют на явлениях природы? Но паразитировать можно лишь на том объекте, чьи свойства тебе хорошо известны. Многие с успехом паразитируют на родителях, детях и друзьях – но многие ли пытались извлечь моментальную выгоду из случайного знакомства? Глупо умалчивать о том, что среди ученых абсолютно всех специальностей большинство – паразиты, и они паразитируют на научных схемах и догматах, не имеющих отношения к настоящему положению вещей в мире. Однако все это конкретные люди. А можно ли говорить о дисциплинах-паразитах, если понимать под дисциплиной лишь сферу реальности, подлежащую исследованию?
С уверенностью можно сказать, что мы ничего не знаем о материальном устройстве вселенной кроме того, что это устройство все же существует. В нашем распоряжении только набор фактических данных и несколько теорий взаимосвязи между ними. Никаких указаний на то, где, для чего и каким образом мы живем, современная «естественная» наука не имеет. Можно ли целым научным отраслям спокойно паразитировать на столь богатом материале? Совсем другое положение у гуманитарной мысли. Занимаясь «человеческим фактором», она не нуждается в том, чтобы накапливать события и искать взаимосвязь между ними, поскольку события накапливаются с течением времени автоматически – при помощи зрения, слуха и памяти, а связь между ними та, что они являются деятельностью одного и того же биологического вида. Остальным же займутся «естественники». Работа гуманитария – «переосмыслить» происходящее, будь то последний литературный опыт или тысячелетняя история народа. «Переосмыслить» явление – значит адаптировать его для конкретного интеллекта, причем в процессе адаптации появляется и собственный взгляд интеллекта на явление, что ни в коей мере не может быть признано результатом исследования, а бывает только характерной особенностью поведения мозга.
Итак, гуманитарии не занимаются исследовательской деятельностью, а формируют индивидуальное мнение. Если естественную науку можно уподобить Вавилонской башне, то гуманитарную – обыкновенному дому, который не допускает ни пристроек, ни ломок, но зато хорошо выполняет свою основную функцию: обеспечивает жильцам удобства и крышу над головой. Мы со своей стороны не видим в этом ничего дурного или преступного. Цель книги – не обличение, а чистая иллюстрация: показать, как действует гуманитарное мировосприятие, каковы его плоды для индивидуума, каковы его преимущества и каковы таящиеся в нем опасности. Или лучше сказать – каковы его показания и противопоказания. Пусть читатель до семижды семидесяти раз задумается, стоит ли ему обращаться к этому мыслительному методу, поскольку последний не только не универсален, но и далеко не безболезненно отражается, в том числе, и на выдающихся умах.
ТОМ 1. ГУМАНИТАРНЫЙ ДВИГАТЕЛЬНЫЙ АКТ
Уже к одному заголовку нашей работы читатели могут предъявить сразу две претензии. Первая: имеется ли возможность сформулировать общие закономерности действия такого сверхсложного аппарата как человеческое мышление? Вторая: применимы ли законы механики в подобной сфере? Поскольку без необходимых разъяснений заголовок может показаться претенциозным, мы постараемся эти разъяснения предоставить.
Несомненно, любые глобальные исследования представляют громадную сложность для выполняющего их. Но сложность чисто техническую, сложность воплощения следует отличать от сложности, обусловленной тем, что исследователь не знает, с какой стороны подойти к объекту. Долгое время мыслительные процессы считались вещью нематериальной, и это рождало сложность второго рода для их исследователей. Кроме того, для нематериального, конечно, нельзя сформулировать никаких закономерностей, наблюдаемых в материальном мире, и всякое нематериальное явление остаётся изолированным как от сравнения с чем-либо материальным, так и вообще от исследований, поскольку мышление материально. Над нематериальным не задумываются: ему верят или не верят.
Человеческое мышление материально: на это есть множество указаний. Например, возможность вызвать те или иные мыслительные акты материальными действиями: от демонстрации фильма или музыки до внедрения в организм лекарственных средств. Следовательно, мышление подчиняется действию обычных принципов, лежащих в основе исследования всех материальных явлений. Исследование в большинстве случаев протекает в одном из двух направлений: либо по производимому эффекту реконструируют механизм действия объекта, либо по фрагментам механизма реконструируют функцию и эффект. В задачи нашего исследования, конечно же, не входит обнаружение химических и физических основ гуманитарного типа мышления: это дело соответствующих дисциплин. Но, проанализировав все тонкости гуманитарного мыслительного стереотипа, мы можем показать, по каким законам идёт развитие гуманитарных идей и, главное, каков характерный итог данного мыслительного пути, являющийся, несомненно, строго закономерным. Уже одно то, что имеется возможность вычленить из источников указанный стереотип, подтверждает наличие определённых закономерностей в гуманитарном мышлении на всех уровнях.
Что же касается применимости законов механики в избранной нами сфере, то на 25% слово в заглавии, конечно же, является метафорой. Однако тот ракурс, который мы берём для изучения – это ракурс именно движения гуманитарной идеи от первого импульса до обширной системы с десятками дочерних идей и своеобразными последствиями. Безусловно, мы не ставим перед собой задачу привести весь комплекс закономерностей такого движения к соответствию механике Ньютона. Но если нами будет продемонстрирован новый вид движения, то почему бы ему не иметь собственную механику? Таким образом, на оставшиеся 75% слово «механика» употреблено нами не только в своём основном значении – наука о движении, но и с надеждой сообщить этому привычному смыслу новые краски.
1.
В физике периодически встречаются моменты, когда то или иное явление со всеми своими объектами и правилами одномоментно переходит на новый уровень организации, на котором действуют уже новые объекты и новое законодательство. То есть, в определённые моменты исследователь обнаруживает, что объекты, бывшие предметом его наблюдений, в своей сумме дают новые объекты, а с другой стороны и сами состоят из некоторых единиц, а вовсе не монолитны. Такое устройство материи может объясняться по-разному, но прямая выгода от него совершенно ясна: оно не даёт успокоиться человеческому любопытству, не даёт людям почувствовать, что разведывательский смысл их пребывания на Земле исчерпан. Таким образом, устройство мира удовлетворяет устройству человека. Орудием восприятия этого удовлетворения является мышление.
Утверждение, будто мышление присуще только человеку, имеет небольшой недостаток: его нельзя ни доказать ни опровергнуть. Но на нет и суда нет: приходится оперировать им и строить на нём гипотезы. Да и не так уж важно, кто обладает мышлением; важно знать, что оно собою являет. Мысль, как и любое передающееся возбуждение, имеет электрическую природу. Продвижение возбуждения по цепи клеток обусловлено действием сил, возникающих между положительно и отрицательно заряженными единицами (ионами). Но такой уровень организации движения не является для материи первичным. Есть «младшие» и «старшие» по отношению к нему формы движения. Ионы и молекулы состоят из атомов различных элементов, то есть сортов, а атомы состоят из электронов и нуклонов, движение которых описывается квантовой механикой, не имеющей ничего общего с классической механикой Ньютона. В свою очередь, из молекул и ионов составлены клетки, большинство которых статично, а из клеток-- ткани, органы и организмы. На уровне организмов появляются возбуждение и мышление. Определим, исходя из постулированных представлений о движении, что есть возбуждение и что есть мышление. Возбуждение суть такая совокупность «младших» движений, реальность которой обусловлена существованием внешнего по отношению к данному организму мира. Способность к возбуждению носит название возбудимости. От возбудимости к мышлению, если принять постулат об интеллектуальной избранности человека, биологическая материя прошла путь длиною в 3,48 млрд. лет, а иными словами на него было потрачено 99,943% всего времени, до сих пор прошедшего с момента появления жизни на Земле.
Но для возникновения возбуждения не является необходимым условием то, чтобы раздражающий фактор сам обладал возбудимостью. Мышление представляет собой несравнимо более сложный этап развития движения. Рассмотрим, может ли оно существовать в изолированном индивидууме.
(а) Одним из основных свойств мышления является необходимость на том или ином этапе высказать, опубликовать свои плоды, то есть вывести их за пределы индивидуума с тем, чтобы они были восприняты эквивалентными индивидуумами. Тенденция к сокрытию плодов мышления свойственна патологическим личностям.
(б) Еще в древности было показано, что лица, физически лишенные возможности общаться с себе подобными (слепо-глухие, феномен Маугли), то есть изолированные индивидуумы, по-видимому, не обладали мышлением в обычном человеческом понимании и, в принципе, ничем не отличались по характеру мировосприятия от животных.
Итак, мышление в изолированной личности не существует. Следовательно, мышление суть такое возбуждение, которое с необходимостью существует во множественной форме. Иначе говоря, бытие мышления множественно. Но это не означает, что оно не едино. Из сказанного выше следует, что индивидуальных форм мышления не существует. А следовательно, человечество (если признать, что оно одно обладает феноменом мышления) не является суммой индивидуумов, поскольку никакой из них не существует без всех остальных в мыслительном плане – следовательно, не существует как человек. Итак, человеческое общество является единым и неделимым целым; его бытие множественно, но едино. Поэтому бесплодной будет такая познавательная деятельность, которая направлена от одной части целого к другой (от человека к человеку или к людям), потому что 1) часть не познает целого и, следовательно, не познает другую часть; 2) даже если предположить, что такая деятельность может увенчаться успехом, результат не будет познавательным, поскольку целое уже обладает всем субъективным знанием о себе, и часть ничего не способна добавить изнутри к этому знанию.
2.
Итак, мы сказали, что мышление – это род движения, с необходимостью присущий множеству единиц. Но здесь неотвратимо встаёт вопрос о так называемой «индивидуальности» человека, то есть глубоко личных чертах мышления, характерных для каждой из единиц. Какую роль играет наличие индивидуальности для всего движения в целом? Не является ли оно препятствием для вычленения общих законов мышления (в том числе гуманитарного)?
Решение этой задачи напрямую вытекает из тех выводов, к которым мы уже пришли. Мышление есть сам факт движения совокупности однородных тел (его можно сравнить с полётом стаи пчёл). Законы движения одинаковы для каждого из этих тел. Не может быть так, что одна часть всей массы летит по одним законам, а другая – по каким – то иным, или каждое тело по своему индивидуальному законодательству. Но само признание множественности движения прямо указывает на то, что любая из единиц множества имеет собственную, индивидуальную траекторию движения, которая не может совпадать с чужой. Если же есть возможность совпадения траекторий – значит, нет и оснований говорить о множественности акта движения, то есть в нашем случае мышления. В этом, собственно, и состоит роль индивидуальностей.*)
Мы задаём мышление как движение множества и пытаемся вывести основные законы такого движения. В связи с этим представляется чрезвычайно важным сделать выбор между двумя возможными подходами. При исследовании поведения атомов берётся за основу поведение отдельно взятой абстрактной единицы. Такой подход вводится не только ради удобства. Мы ведь доподлинно не знаем, может или не может атом существовать гипотетически в единственном экземпляре. То есть, мы не связываем факт бытия атомов с необходимостью множественности этого бытия. А следовательно, взятие в качестве примера одного абстрактного атома не является принципиальным моментом. Однако изучая феномен человеческого мышления, мы никак не можем опираться на индивидуальный (даже абстрактный!) пример, потому что в этом случае справедливо будет задать вопрос: а на каком вообще основании мы изначально постулировали множественность бытия мышления, если его спокойно можно изучать на единичном примере? Значит, мышление всё-таки возможно в изолированной (даже абстрактной!) личности? Но мы не имеем права поступить с человеческим мышлением так же, как с атомами, то есть поставить знак равенства между единицей и целым. Обусловливая и дополняя друг друга, индивидуальные, элементарные мыслительные акты людей вместе составляют то, что мы называем феноменом мышления. Принципиально важная деталь заключена в том, что конкретное мышление Ломоносова – это не пример мышления человечества, и, в общем, этот частный образец не играет существенной роли в глобальном механизме. Не пренебрегая, однако, рамками темы, далее мы постараемся уточнить, какая именно часть общего мыслительного движения принадлежит гуманитарной мысли.
23 марта 1998 года
(Не закончено)
*) Само собой, что такие понятия, как «траектория», «полет», «лететь», «тело», употреблены в чисто метафорическом смысле и не могут описывать реальный акт мыслительного движения. (Примеч. автора.)
* * *
КОММЕНТАРИЙ ИРИНЫ МЕДВЕДЕВОЙ:
В статье Ильи Тюрина «Механика гуманитарной мысли» кто-то увидит юношеский максимализм, другой услышит отголоски спора шестидесятников о «физиках» и «лириках»... Предупреждаем: все не так просто! В записных книжках Ильи мною обнаружен план этого фундаментального, но незавершенного труда:
«Механика гуманитарной мысли, проэкт.
Предисловие.
Том первый –
Гуманитарный двигательный акт.
Главные законы двигательного акта.
Главные приемы движения.
Система гуманитарных ценностей.
Том второй –
Патология движения.
Опасности гуманитарного образа мыслей.
Будущее гуманитарщины».
Так же, как в свое время Александр Солженицын ввел в обиход емкий термин «образованщина», так Илья Тюрин спустя десятилетия попытался проследить механику «паразитарного» подхода к гуманитарным наукам представителей вот этой самой «гуманитарщины»: людей без оригинальных идей, но с несокрушимым желанием быть судьями всем и всему...
2000
КОММЕНТАРИЙ МАРИНЫ КУДИМОВОЙ:
РАЗМЫШЛЕНИЯ В «МЕТАФИЗИЧЕСКОМ ЛОГОВЕ»
Традиционный русский мыльный сериал «Униженные и оскорбленные» прочно сменился в хит-параде суперсериалом «Богатые и знаменитые». Это означает, конечно, что «смена вех» произошла, но сменились совсем не те «вехи» – не система ценностей, то есть существительных, а система эмоций, сиречь прилагательных. Русская мысль глубоко умильна, даже до слезоточивости. Поэтому представить на родном подзоле Гегеля или Канта, вообще философа как такового – то есть мыслителя, не дающего оценочных и качественных характеристик и эмоциональных комментариев, кажется, практически невозможно.
Но потеря того или иного свойства всегда чревата компенсацией с неожиданной стороны. И, пожертвовав умильностью, мы в течение полутора десятков лет ни с того ни с сего наверстали в жесткости и рационализме, чего отродясь не водилось. Мы получили сразу двух мыслителей, действующих в сфере логики и гносеологии, а не эмоции и ламентации. Первого –Дмитрия Галковского – хоть и ошельмовали примерно, но заметили - не могли не заметить уже по массиву созданного им гипертекста («Бесконечный тупик»). Второй Илья Тюрин - погиб в 19 лет и оставил множество стихов и несколько набросков философской эссеистики. На этом месте сильно тянет поумиляться – сказывается традиция: ах, такой юный и такой умный! Ах, не живут у нас философы! И что-нибудь в том же духе. Но ощущение величия Божия, оставаясь столько же эмоционально-абстрактным, все же перевешивает совсем уж не философские воздыхания. Есть моментальные воплощения Замысла. В природе это – явление, предположим, молнии. В человеке это – феномен мысли и жизни как некоего срока, временного промежутка. Человек ленив, поэтому долгожительство до сих пор считается особой доблестью. Тем более, что сей частный феномен делает основной вопрос бытия «Смерть, где твое жало?» чуть менее патетическим. Илюша Тюрин, сам воплощая такую плодотворную и завершенную моментальность, человечески состоявшись полностью до 20 лет совершенно независимо от объема созданного им, не мог, просто не имел права не впасть в классическую тавтологичность. Я имею в виду, что он был взыскан размышлять о мысли.
Пример детского философского упражнения достаточно стереотипен: о чем я думаю? Я думаю о том, что я ни о чем не думаю. И т. д. Илья Тюрин задумал расписать «механику» мысли, восстановить сам процесс мышления, причем сразу оговорившись, что это деистическое понятие – механика – есть не что иное как метафора. Философ, не создающий поля парадокса и не противоречащий сам себе, мало того, что не интересен и механистичен уже в собственном смысле. Он именно философски неполноценен, ибо не дает повода для сотворчества - непременной принадлежности настоящей мысли. Фрагмент, оставленный нам Ильей, уже в силу незаконченности готовит обильную пищу такого рода, говоря о множественном и целостном, то есть общечеловеческом характере мышления, не существующего, по словам автора, «в изолированной личности». «...Человеческое общество является единым и неделимым целым; его бытие множественно, но едино», – пишет Илья.
Рискну предположить, что Тюрин не читал гносео-онтологических работ выдающегося и малоизвестного русского философа С. А. Алексеева – в частности, Сознание как целое. Психологическое понятие личности (Алексеев С. А. – М., 1918). Между тем, там много общего с размышлениями Ильи Тюрина. В юном философе как бы продолжают свой вечный спор Спенсер и Бергсон, который тоже утверждал, что «Сознание есть неделимый процесс», его «части взаимно принизывают друг друга». Но дело не в этом. Парадокс работы Ильи состоит в том, что основным логическим ее посылом является утверждение – достаточно, добавим, традиционное (традиция в философии является базой оригинальности, как в поэзии таковой является регулярный метр и ритм): «...Целое уже обладает всем субъективным знанием о себе, и часть ничего не способна добавить изнутри к этому знанию». Но сама работа есть часть, поскольку не завершена, и в то же время есть целое, поскольку завершить ее некому. Это стимулирует снова чисто эмоциональное ощущение трагизма бытия, в котором человеческая мысль – протагонист, исполняющий главную роль, которого некем заменить в случае болезни или смерти, как некем заменить, несмотря на усилия всех поклонников Ролана Барта, отсутствующего Автора. И все же главным – целым – для меня в работе «Механика гуманитарной мысли» остается не фрагмент первого тома, а предисловие. Ничего странного здесь нет – недаром Кьеркегор самый значительный свой труд назвал «послесловием», да еще и «ненаучным». Именно по этому пространству можно судить о замысле Ильи. Сам, может быть, того не подозревая и уж точно не называя, силою мысли Илья Тюрин воссоздает картину мышления гуманитария как мышления эссеистического по преимуществу: не случайно же ставшее идиомой словосочетание «взгляд и нечто» соседствует с мыслью о гуманитарии как устроителе «метафизического логова» посредством поиска того, чем человек наделен от рождения, – экзистенциального одиночества – или того, чем обделен в высшей степени – физического уединения.
Несамостоятельность цикла гуманитарных наук порождает паразитизм как основное качество мышления гуманитария. Печален ли этот вывод в устах человека молодого и столь системно одаренного в бессистемной цивилизации, как Илья Тюрин? Повторимся: работа не дает оценок по этической шкале («Цель книги – не обличение, а чистая иллюстрация», – скромничает автор). Но гуманитарное мышление в предисловии предстает как «переосмысление», то есть размышление «по поводу». В этом его отличие от позитивной науки, которая опирается на факты, зачастую не доказуемые на онтологическом уровне. Поэтому естественная наука сплошь спекулятивна. Гуманитарная же – паразитарна. И хочет того автор или нет, замысел его достаточно пессимистичен. Ницшеанской «веселой наукой» (при всей ироничности определения) здесь не пахнет. Возможно, это напечатление судьбы человека, не дожившего и до двадцати лет. Но скорее – это конспект итогов «тысячелетия переосмысления» – или начало «осмысления», окружения хаоса смыслом. Что, собственно, и является целью философии.
Сентябрь 2000 года