Праздники окончились. Рано утром строители собрались около мирзоевской конторы, чтобы продолжить трудовую деятельность. Хозяин впустил их в помещение, рассадил и рассказал, что работы больше нет, что они уволены…
- Подрядчики денег не перечисляют. Начало нового года, новая документация, новые головные боли. Светлана Михайловна сейчас у вас в общежитии. Ждёт уже… и расскажет подробно каждому, кто и сколько заработал на строительстве стадиона.
Не солоно хлебавшие люди возвратились в ночлежку. Милиция уже похозяйничала в квартире. В ней было пусто. Немногие личные вещи рабочих громоздились в приёмной у коменданта скомканные и грязные.
- Вы уже не живёте здесь, - сварливая Светлана Михайловна боялась получить отпор. Она знала, что идти вчерашним слугам некуда, возможен бунт. Прибывший по ее просьбе сотрудник милиции обеспечивал правопорядок. Это был майор Вислоухов. Рядом с ним стояли понурые понятые - выселение людей окружили ореолом законности.
- С сегодняшнего дня вы не работаете у нас, - повторила Мирзоева, - и платить за ваше проживание я не намерена. За испорченные матрацы я высчитываю у вас из заработной платы вот столько, - она показала на обведённую авторучкой цифру в тетрадке, где вела учёт движения денежных средств, и подытожила: - проживание в праздничные дни также будет погашено вашими деньгами. За содержание помещения в антисанитарных условиях – штраф: по две с половиной тысячи рублей с каждого человека…
Светлана Михайловна раздала расчётные листы и попрощалась:
- Сегодня вы ничего не получите.
- Но мы же честно работали, Светлана Михайловна! Вы с мужем нам обещали по девять шестьсот наличными и жилье в холодную зиму. А теперь прогоняете прочь без денег?
Комендантша присутствовала при этом расчёте. Она чувствовала себя соучастницей страшной неправды. Более беспокойных жильцов терпели стены её общежития. Слёзы текли по коридорам. И пили здесь, и дрались, но приживались. Ремонтировали сломанные двери, стеклили разбитые окна. Были злостные неплательщики, а где их нет? Однажды её вертеп стал очагом венерических заболеваний - сорок человек заболели одновременно. За более чем двадцатилетнюю административную деятельность случались пожары и наводнения. Уводили в наручниках. Увозили больных. На кладбище провожала она усопших... Но чтобы на мороз, в разгаре зимы живых - такого не было никогда. И подумать об этом она не смела. Если бы кто-нибудь из несчастных рабочих сказал ей сейчас простые слова: «Я заплачу вам через месяц», - или: «Когда, - наконец, - будут деньги», - она бы снизошла и ответила: «Живите в долг!» Но неуверенные в завтрашнем дне молчали изгнанники, и, собираясь в дорогу, перебирали вещи в куче, набивая ими холщёвые мешки, где когда-то была картошка.
- Убери из-под носа свои портянки! – заорала Светлана Михайловна на Корнеева и брезгливо кинула ему его паспорт, в котором уже отсутствовала прописка. - И не обивай пороги нашей конторы, от меня ты ни копейки не дождёшься, бандит…
Майор Вислоухов заржал. Грустно хихикали понятые. Невольники чести - они впервые присутствовали при наведении правопорядка в общежитии и чувствовали себя не в своей тарелке. Протоколы были написаны, заверены, вещи досмотрены, двери - распахнуты настежь. Бушлаты Мирзоева у рабочих отобрала и наказала водителю отвезти на склад.
Оставшись без крыши над головой, Абрам и Серёга подались на блат-хату, так они называли квартиру Верки-подельницы, ставшую перевалочным пунктом для бездомных, готовых трудиться за тарелку борща в её пельменном цехе, а старик-одиночка Олег Корнеев двинулся к дому предпринимателя, чтобы выпросить денег на завтрашний день. Он утешал себя раздумьем: «Баба у него, конечно, злая, - дрянь, а не баба, но он-то мужик… Если пообещал зарплату - значит отдаст… Иначе задушу его своими руками».
В городе что ни дом, то броненосец. Железные двери, решётки, цифровые замки и сигнализация охраняют мещан от воров и бандитов. Полураздетый правдоискатель притулился на лавке под окнами мирзоевской квартиры в надежде на то, что добрый предприниматель увидит его и примет участие в дальнейшей судьбе. Натянул на лицо воротник старого свитера, отвернул его рукава до отказа и просунул в них озябшие ладони навстречу друг другу, взаимно обхватывая запястья… и уснул… Дерево за спиной раскачивалось от ветра, время от времени роняя снег. Это щекотало лицо, но отфыркивался спящий, не открывая глаз, всё глубже и глубже погружаясь в грёзы. «Алкаш», - говорили прохожие, а дети кидали в него снежки и смеялись.
Зимние сумерки сгущаются рано. Вернулись домой и Светлана Михайловна, и Мирзоев. На цыпочках, словно и не баре вовсе, прошли они мимо припорошенного деда. Стараясь не греметь ключами о металлическую дверь, отпирали подъезд. Прижимали тяжёлое стальное полотно обратно к косяку в испуге, что оно загремит и разбудит незваного гостя; бесшумно отодвигали затвор засова, и плавно, едва дыша, отпускали собачку замка. Так снайпер нажимает курок, чтобы убить свою жертву. В квартире супруги, не сговариваясь, проверили шторы и выключили лишний свет, чтобы с улицы нельзя было догадаться о чьём-либо присутствии в помещениях. В дальнем углу глядели по телевидению гаерскую программу с участием Петросяна, но не смеялись - остроты в этот вечер не доходили до их сознания. Периодически из-за шторы выглядывала Светлана Михайловна на улицу - на месте ли спящий, и, не выдержав долгого молчания мужа, спросила:
- Не издох ли случайно?.. Может быть Вислоухову позвонить?
- Живой… Разве не видишь: пар изо рта валит?.. Воротник столбенеет. Завтра решим, как с ним быть - отоварим горохом…
- В тюрьму его обратно – пускай он там отоварится.
- Не будь же такой жестокой, Светлана.
Бурьян выворачивал наизнанку дорожное полотно. Холодные плиты вытягивали тепло из ослабшего тела. Корнеев полз в гору, с которой его окликнули. Нужно было обязательно достичь её вершины, чтобы узнать что-то важное.
- Может быть амнистия? - подумал Олег. - Вышли новые поправки к моей статье, и нужно собирать документы: характеристики, ходатайства?.. Потому что желающих освободиться будет много, и каким оно ляжет по счёту на стол судьи - моё дело?
Он двигался к цели, к той единственной, которая всю жизнь была путеводной: освободиться досрочно, не упустить мизерный шанс на эту амнистию, раскаяться и просить прощение за непутёвое прошлое, чтобы не корить себя за бездеятельность потом, когда откажут судьи. Острые камни по ниткам рвали поношенный свитер – на животе росла дыра.
- Ничего, залатаю… Стоит мне освободиться на волю, у меня будут настоящие вязальные спицы - лёгкие, прыткие, как огонёк у свечи; а не стальные заточки из электродов, которые нужно прятать во время шмона в далёкий потай, от них немеют пальцы. Я отдохну, отогреюсь, высплюсь под одеялом, окоченевшие руки станут послушными и не затрясутся во время починки одежды. Я даже нитку в иголку вдену без посторонней помощи - сам… Сегодня надо за это платить, а нечем, - телом он ощутил в кармане рубашки очки и уверенно подтвердил: - ну, конечно же, сам… - и вдруг заволновался, что раздавит их стекла костлявой грудью и ослепнет, не сумеет пришить даже временную заплату на прохудившееся место. - Надо медленнее ползти, - приказал себе он. - Пускай я прибуду до цели вторым или третьим, или четвёртым - это не страшно. Судья рассматривает в день по восемь дел, а иногда и более… если спокоен. Кто впереди меня?
Он приподнялся на руках и осмотрел гору. Тысячи белых змеек мешали сфокусироваться на цели, струились навстречу, разбиваясь о голову, и со свистом летели дальше. Это кружила метель. Смутное очертание Фемиды не удивило его – далека, нерельефна, как и положено с мечом, поднятым в небо.
- Откуда здесь столько камней, кромсающих тело?.. Глаза слезятся, заложен нос, колени почти не гнутся, и холодит до самого сердца… а я хочу на волю.
Корнеев не увидел впереди себя конкурентов и успокоился:
- Первый… передохну, - но, оглянувшись назад, обнаружил, что его никто не преследует на тернистой дороге, и испугался: - А туда ли я ползу?
Он привстал, озираясь. По обочинам дороги стояли истуканы, идолы, исполосованные зигзагами трещин. Раненные камни, казалось, рухнут сейчас поперёк дороги и раздавят ползущего.
- Это кладбище, - догадался Олег.
Мемориальные таблички были на каждом постаменте.
- Значит пришёл мой час предстать перед богом: без бумаг, без свидетелей, без предварительного дознания и медицинской экспертизы - по факту прожитой жизни… Но лучше в ад, чем обратно в лагерь.
У него появились силы. Старик поднялся на ноги и двинулся среди этих надгробных плит навстречу Фемиде. Она была еще далеко от него, шаги - тяжелы, но всё же стоя, Корнеев увереннее боролся с ветром: задыхался порою, кашлял, и, вытирая рукавами глаза от липкого снега, силился разглядеть, какая из себя его последняя судья: сердитая или жадная, желчная или сонная? Что невозмутимых судей нет, бродяга знал не понаслышке. Этой легендой обманывают простаков, чтобы не затягивали правосудие, судьи ведь тоже люди и не любят перетруждаться. Чистосердечное признание - дурман от незнания процессуальных заморочек… не возмутило почему-то, что рядом нет адвоката. «Сопли морозить не захотел, подлец!.. Да и к чему вся эта ложь в преисподней?» - говорил себе человек, влекомый загадочной силой в гору. Позёмка стихла, ветер смолк. Фигура Фемиды стала рельефной. На Мамаевом кургане озябший паломник, он ожидал возмездия. Час настал.
- Здравствуй, мама… Мне сказали, что ты умерла.
Морщины иссекли монумент более, чем надгробные камни, которые остались сзади. Бетон местами выкрошился настолько, что была видна арматура, ржавые наледи коростой обволокли каменное тело скульптуры на всём её протяжении. Развалина времён развитого социализма, как и прежде, олицетворяла матерей России, только беспомощных и больных… забытых детьми.
- Прости меня, мама, я не могу тебе помочь даже ремонтом, моей пенсии не хватает даже на полмешка ветонита, а красть – нехорошо, ты сама меня учила жить честно.
Щёлкнул стальной замок. Подхваченная ветром, тяжёлая металлическая дверь грюкнула, ударившись о перегородку, разделяющую подъезд и подвал.
- Я бросил тебя одну, я – предатель.
Он вспомнил далёкое детство, когда однажды испуганный проснулся и позвал её:
- Мама, а почёму умирают люди?
- Потому что они болеют, сынок.
- А разве врачи не могут их вылечить?
- Вылечивают не все болезни.
- Значит, и ты умрёшь?.. Я останусь один?
- Да, сынок.
- Но я не хочу твоей смерти. Я хочу, чтобы ты жила со мною вместе…
Она поняла, что ребёнок не уснёт, если его не утешить, не обнадёжить в завтрашнем дне, и обманула мальчишку.
- Врачи ещё не придумали лекарство от старости. Но ты будешь учиться и откроешь секреты жизни, незнакомые людям. Мы станем бессмертны…
Это была находка. Олегу стало радостно и спокойно.
- Я обязательно буду учиться, мама, и придумаю это лекарство, прежде, чем ты умрёшь, - но не выполнил обещания.
- Мама… Я стал бомжом!..
- Вставай, сынок, ты замерз.
Скрипя ресницами, он вернулся на этот свет. Одинокая лампочка освещала площадку перед подъездом, где Корнеев лежал на снегу, околевая от зимней стужи. Он упал со скамейки во время сна.
- Ты ещё живой, сынок? - шепелявила над ним старуха в сером пуховом платке, защищая от ветра: - Я не подниму тебя, сынок… Ты тяжёлый…
Десять лет она не выходила на улицу, болели ноги. Глядела на капризы погоды, часами сидя около кухонного окошка, вспоминая нелёгкие дни жизни. Сын у неё был бы ровесником Корнеева, но уже восемь лет, как он умер на севере, куда подался с бригадой строителей за деньгами. Задержки зарплаты в то время были полгода и более. На дорогу она ему отдала пятьсот рублей и дала бы больше, но… даже пенсию крутили на счетах предприимчивые банкиры, не считаясь с людьми. Умер сын на работе. Вдохнул, поднимая тяжёлые носилки с бетоном, и медленно осел на глазах у стоящего позади него строителя - мёртвый. В Сибири похоронили его товарищи, а деньги, заработанные им, поделили между собой. Ей же в полном объёме оставили горе и слёзы. И переживала она, что где-то на далёком кладбище осела земля на его могиле, и покосился у изголовья некрашеный крест. Этой ночью её томила бессонница, она вышла на помощь незнакомому человеку.
- Вставай, сынок, не спи на морозе.
Хватаясь за руки старухи, Корнеев поднялся и вошел в открытый подъезд, словно ребёнок, который делает в жизни первые шаги, не отрываясь от няньки. Может быть, они были действительно первые, но в новой жизни?.. Старый чугунный радиатор излучал тепло. Бродяга за него схватился руками, онемевшими от неудобного сна. Ему показалось, что тысячи острых иголок буравят пальцы.
- Спасибо, мать, - буркнул он женщине. Возвращение на этот свет начиналось грубовато, неласково.
- Ты почему раздетый?.. Кто ты?
- Зэк я, мама… освободился недавно, работал, а денег не получил…
- За что сидел?..
- Сто вторая…
Старуха задумалась. При тусклом свете междуэтажной лампочки морщины на её лице показались Корнееву ещё более глубокими, чем на монументе, который он видел в бреду.
- Хорошо, что не за душегубство, - сказала она.
Он отчаянно выкрикнул в пустоту подъезда:
- За душегубство...
- Ты кого-то убил?
И Олег рассказал о семейной драме, произошедшей много лет тому назад.
- Тяжкий грех! - запричитала старуха. - Горько тебе сегодня…
- Горько, мама…
Силы понемногу возвращались к нему, но минута за минутой слабела женщина, поднявшая его с земли. Она всё ещё не решалась уйти и оставить на лестничном марше одинокого человека.
- Ты, мама, меня не бойся. Я погреюсь немного и исчезну, ничего не украв, никого не убив. Иди домой…
Но не смогла она уснуть этой ночью, перебирала вещи в кладовке, искала старый тулуп, чтобы отдать бродяге. Его толстую кожу местами потревожила моль, однако, она была крепка, и, когда взорвался первый будильник в ближайшей квартире, около которой ночевал Олег Корнеев, стоя у батареи, он покинул подъезд одетый по-зимнему - с ног до головы. Город проснулся. Из приоткрытых форточек тянулся наружу пар, и доносилось о подъёме российской экономики. Это симпатяга-телеведущая передачи «С добрым утром» Екатерина Андреева позитивно рассказывала миру о мерах по преодолению кризиса, в котором оказалась страна.
2004 - 2009 г.
12 сентября 2009 г.
СПАСИБО, ЧТО ПРОЧИТАЛИ!
Ниже старая версия этого текста, можно не читать. Автор его хранит, потому что часто читает и чистит его...
= ГЛАВА №15 =
МАМА
«И переживала она, что где-то на далёком кладбище осела земля на его могиле, и покосился у изголовья некрашеный крест»
Автор Вулкан Камагатага
Праздники окончились. Рабочие собрались возле мирзоевской конторы, чтобы продолжить свою трудовую деятельность. Он впустил их в помещение, рассадил на полу и сказал, что работы больше нет, и что все они уволены.
- Подрядчики денег не перечисляют. Начало года, новая документация, новые головные боли. Светлана Михайловна сейчас уже у Вас в общежитии. Ждёт. И расскажет подробно каждому, сколько он заработал на строительстве стадиона.
Бродяги вернулись домой. Милиция уже похозяйничала в квартире. Вещи рабочих были расфасованы по мешкам и громоздились в приёмной у коменданта.
- Вы здесь больше не живёте! - сварливая Светлана Михайловна боялась получить отпор. Она знала, что идти её вчерашним слугам некуда, и возможен бунт. Майор Вислоухов обеспечивал правопорядок. Им были приглашены понятые. Выселение людей окружили ореолом законности.
- С сегодняшнего дня Вы не работаете у нас, - повторила Мирзоева, - и платить за Ваше проживание я не намерена. За испорченные матрацы и простыни я высчитываю у Вас из заработной платы, проживание в праздничные дни также будет погашено Вашими деньгами. За содержание помещения в антисанитарных условиях - штраф, две с половиной тысячи рублей с каждого человека. Итого: вот здесь написано.
Она показала ведомость и добавила:
- Сегодня Вы ничего не получите.
- Но мы же работали, Светлана Михайловна! Целых два месяца. Вы с мужем нам обещали по девять шестьсот. А теперь гоните без копейки денег?
Комендантша общежития присутствовала при расчёте. Она потупила глаза и почувствовала себя соучастницей страшной неправды. Более беспокойных жильцов терпели стены её общежития. Кровь и слёзы текли по коридорам. И пили здесь, и дрались, но успокаивались и приживались. Ремонтировали сломанные двери и стеклили побитые окна. Были злостные неплательщики, а где их нет? Однажды её вертеп стал очагом венерических заболеваний - сорок человек одновременно заболели гонореей. За более чем двадцатилетнюю административную деятельность случались и пожары, и наводнения. Уводили в наручниках. Увозили больных. В морг и на кладбище провожала она жильцов. Но чтобы на мороз и посередине зимы - этого никогда не было, и подумать об этом она не могла. Если бы кто-нибудь из этих несчастных сказал сейчас: «Я заплачу через месяц, через год, когда, наконец, будут деньги» - она бы снизошла и ответила: - Живите! Но молчали изгнанники, и не уверенные в завтрашнем дне перебирали они вещи в мешках, пересчитывали инструмент и рваные рубашки.
- Убери из-под носа свои портянки, мразь! - Светлана Михайловна брезгливо кинула Тарантулу его паспорт, - За пенсией теперь сам ходить будешь, бомжара вонючий. И не обивай пороги конторы, от меня ты ни копейки не дождёшься. Бандит.
Майор Вислоухов заржал. Грустно подхихикивали понятые. Невольники чести - они впервые присутствовали при наведении порядка и тоже чувствовали себя явно не в своей тарелке. Протоколы были написаны и заверены, оставшиеся вещи - осмотрены, а двери - распахнуты настежь. Одна фуфайка осталась на троих человек. Серёга и бугор стали её делить в проходе, но ногами вытолкал их бравый начальник на улицу, и поспешили приятели устраивать свою судьбу к Верке-подельнице - на хату. Тарантул отстал, опустил ушанку и покандыбобил на стадион. Хотел увидеть хозяина, поговорить ещё раз, погреться в подъезде жилого дома и попросить по-хорошему денег.
- Баба у него злая, конечно, дура, но он-то мужик. Обещал отдать деньги, значит отдаст.
А в городе, что ни дом, то броненосец. Железные двери и переплетённые стальною паутиною окна. Решётки, цифровые замки и сигнализация защищают сегодняшних мещан от разбойников и домушников, от попрошаек и правдоискателей. Раздетый старик притулился под окнами у Мирзоева на лавке. Одну ногу поджал под себя, чтобы устойчивее сиделось, натянул на подбородок воротник свитера, просунул в рукава ладони, уронил голову на грудь и уснул. Стоящее за спиною дерево раскачивалось на ветру и время от времени сбрасывало на него снег. Это щекотало лицо, и отфыркивался спящий, открывая на мгновение глаза.
- Алкаш, - говорили прохожие, а дети кидали снежки, но не реагировал он на слова и на шалости, всё глубже и глубже погружаясь в грёзы.
Сумерки зимою сгущаются рано. Вернулись уже домой и Светлана Михайловна, и Мирзоев. На цыпочках, словно и не баре вовсе, прошли они мимо спящего на улице человека. Стараясь не греметь ключами о металлическую дверь, они осторожно отпирали подъезд, поглядывая искоса на припорошенного деда, боялись потревожить его сон. Также тихо прижимали тяжёлое полотно, бесшумно отодвигая затвор засова, и плавно, не дыша, отпускали собачку замка. Так снайпер нажимает курок, чтобы убить свою жертву. В квартире хозяин и его супруга, не сговариваясь, проверили шторы и выключили лишний свет, чтобы с улицы нельзя было догадаться о чьём-либо присутствии в помещении. В дальнем углу своего жилища слушали хозяева пайцовую программу по телевидению с участием Петросяна и Задорнова, но не смеялись - остроты в этот вечер не доходили до их сознания. Периодически из-за шторы выглядывала Светлана Михайловна на улицу - на месте ли спящий и, не выдержав долгого молчания, спросила мужа:
- Не издох ли случайно? Может быть Вислоухову позвонить?
- Живой. Видишь - пар изо рта валит. Воротник леденеет. Завтра решим, как с ним быть. Горохом отоварим. Сожрёт за милую душу.
- В тюрьму его назад - пусть там кормится!
- Не будь такой жестокой, Светлана.
Бурьян выворачивал наизнанку дорожное полотно. Холодные плиты вытягивали тепло из ослабшего тела. Тарантул полз в гору, с вершины которой его окликнули. Ему нужно было обязательно доползти, чтобы узнать что-то важное.
- Может быть - амнистия? - подумал он, - вышли новые поправки к сто пятой статье и нужно будет поспешить собирать документы - характеристики и ходатайства? Потому что желающих освободиться будет много, и каким оно по счёту ляжет моё дело на стол судьи?
Он двигался к своей цели, к той, единственной, которая всю его жизнь была путеводной. Освободиться досрочно, не упустить шанс, чтобы не корить себя потом, когда откажут судьи. Острые камни по ниткам дорывали его свитер.
- Ничего, залатаю. Стоит мне только откинуться и у меня будет время. Много времени. Я отдохну и отогреюсь, окоченевшие руки снова станут послушными, и я сам вдену нитку в иголку. Без посторонней помощи. Сегодня надо за всё платить, а нечем, - грудью он ощутил в кармане рубашки очки и уверенно подтвердил, - Ну, конечно, сам. Но надо осторожнее ползти. Раздавлю стекла. Пусть я буду вторым или третьим. Четвёртым, наконец. Судья в день до пяти дел рассматривает. Кто же там впереди меня сейчас? Сколько человек?
Он приподнялся на руках и осмотрел гору. Смутные очертания какой-то огромной фигуры на горизонте удивило его, но разглядеть её более внимательно он не сумел. Тысячи белых змеек мешали сосредоточиться, струились навстречу, разбивались о голову и со свистом летели дальше. Это кружила метель. Глаза заклеивало снегом.
- Всё-таки я его дорву - мой свитер. Откуда здесь столько камней, кромсающих мою грудь. Пилагра достала. Как мне больно дышать, и заложен нос. Но нельзя возвращаться в отряд неудачником. Объявят фуфлыжником, и будут бить меня старого табуреткой по голове. А я хочу на волю.
Тарантул не увидел впереди себя никого и немного успокоился.
- Передохну минуту.
Но оглянувшись назад, старик вдруг обнаружил, что и сзади нет никого и что никто его не преследует. Он испугался тогда и подумал:
- А туда ли я ползу?
По обочинам стояли истуканы. Каменные и исполосованные зигзагами трещин. Величиною в ладонь, а то и более, израненные камни, казалось, рухнут сейчас поперёк дороги и раздавят ползущего.
- Это кладбище, - догадался он: - мемориальные таблички на постаментах. Боже мой, как тут их много. Значит пришёл и мой час предстать перед судом божьим. Без бумаг и без свидетелей. Но лучше в ад, чем обратно в лагерь.
У него появились силы. Он поднялся и двинулся дальше среди этих памятников и надгробных плит. Фемида ещё была далеко, а шаги тяжелы, но всё же теперь Тарантул гораздо увереннее боролся с ветром. Он кашлял, задыхался, сплёвывал мокроту в ладонь, вытирался покрывшимися наледью рукавами и силился разглядеть во тьме: какая она - его последняя судья? Сердитая или жадная, желчная или сонная? Что невозмутимых и независимых судей нет, он знал не понаслышке. Этой легендой обманывают наивных, чтобы не затягивали правосудие, судьи они ведь тоже люди и не любят перетруждаться. Чистосердечное раскаяние - дурман от незнания процессуальных заморочек. Не возмутило его почему-то, что рядом с ним нет адвоката - сопли морозить не захотел, подлец! Да и к чему ему вся эта ложь в преисподней? Так думал Тарантул, влекомый загадочной силою в гору. Полярное сияние подожгло небо. Позёмка стихла, и ветер смолк. Родина-мать стояла над ним и готова была обрушить меч на голову блудного сына. На Мамаевом кургане озябший и беспомощный он ждал возмездия.
- Здравствуй, мама! Мне сказали, что ты умерла.
Морщины иссекли монумент снизу доверху. Бетон местами выкрошился настолько, что видна была арматура, ржавые наледи коростой обволакивали каменное тело. Развалина времён развитого социализма, как и прежде, олицетворяла всех матерей России, только теперь уже старых и немощных. Правительство добавило пенсию на сто двадцать рублей, на полмешка ветонита - от щедрот своих; но по-прежнему оставались безработными дети и внуки. Не было денег лечить монумент - латать матушкины раны. Великий мемориал вымирал вместе с последними свидетелями Отечественной войны.
- Я не жалуюсь, мама. Ты пойми меня правильно. Они продали наш дом и не купили мне квартиру. Я буду умирать здесь, у твоих ног. Мне негде жить и я устал. Ты слышишь, мама? Я не оправдываюсь, но мне кажется, что живу я очень долго. Ударь же меня мечом так, как в детстве била хворостиной, отчаянно, чтобы на старости лет я раскаялся не на бумаге, а в слезах. За предательство.
Щёлкнул стальной замок. Тяжёлая металлическая дверь грюкнула по перегородке между подвалом и подъездом. Спящему ему показалось, что это тяжёлый меч правосудия опустился на грешную голову. Тарантул упал со скамейки на землю и первый раз в этот вечер стукнулся головою. Об лёд. Монумент растворился в огне и исчез. Его сознание отсчитало удар и выключилось, но спустя мгновение он снова увидел вскинутую в небо руку и застонал:
- Я бросил тебя больную умирать одну в этом мире - жестоком и страшном, я не облегчил твою старость и не защитил тебя от нищеты… Я, даже, не дарил тебе подарки и ни разу не возложил цветы к ногам твоим за подвиг твой. За выживание в этой стране - мироедов и политиканов. За продолжение рода человеческого.
Далёкое детство поплыло в его памяти. Однажды он испуганный проснулся и позвал её.
- Мама! А почёму люди умирают?
- Потому что они болеют, сынок.
- И врачи не могут их вылечить?
- Врачи, сынок, вылечивают не ото всех болезней.
- Значит, и ты умрёшь? И я останусь один?
- Да, сынок.
- Я не хочу, чтобы ты умирала. Я хочу, чтобы ты жила вечно, со мною вместе.
Она поняла, что ребёнок не уснёт, если его не успокоить - не обнадёжить в завтрашнем дне, и обманула его.
- Врачи еще не придумали лекарство от старости. Но ты будешь хорошо учиться и станешь доктором. Ты сделаешь это лекарство, и люди будут жить вечно.
Это была хорошая находка. Ему стало радостно и спокойно.
- Я обязательно, мама, стану врачом и придумаю его.
И вот теперь он просил прощения.
- Мама! Я не стал врачом! Я стал бомжом и преступником! Но я по-прежнему хочу быть с тобою всегда и неразлучно.
- Сынок, вставай, ты совсем замерз, - северное сияние потухло, и, скрипя ресницами, он возвратился на этот свет.
Одинокая лампочка освещала площадку перед подъездом, на которой лежал он, околевая от январской стужи.
- Ты живой, сынок? - шепелявила старуха.
Два последних, порушенных зуба желтели у ней во рту.
Трижды обмотанная серым пуховым платком голова прерывисто дышала упавшему в лицо:
- Я не подниму тебя, сынок. Ты тяжёлый.
Десять лет она уже не выходила на улицу. Больными ногами передвигалась еле-еле из комнаты в комнату, и, случалось, подолгу глядела в окно на капризы погоды. Менялись времена года, майская зелень тревожила память, летний зной выжигал траву, осенние дожди обрывали листья, и снег, наконец, накрывал и асфальт и грязь. Но не становилось ей легче, болезни обволакивали тело всё более и более. Сын её был бы ровесником Тарантулу. Уже восемь лет, как он умер на севере, куда с бригадой строителей уехал на заработки. Задержки зарплаты в городе в то время были полгода и более. На дорогу она отдала ему пятьсот рублей - большую долю своей месячной пенсии. Дала бы и ещё, но денег не было, да и пенсию по три месяца крутили на счетах предприимчивые банкиры. Умер сын на работе. Как рассказали ей потом: хрипел он страшно в последние дни своей жизни, глубоко вдохнул, поднимая тяжёлые носилки с бетоном, и медленно осел на глазах у стоящего позади рабочего. Уже мёртвый. В Сибири похоронили его товарищи, а деньги, заработанные им, поделили между собой. Ей же в полном объёме оставили горе и слёзы. И переживала она, что где-то на далёком кладбище осела земля на его могиле, и покосился у изголовья некрашеный крест.
- Вставай, сынок, не спи.
Тарантул запутался в рукавах, освобождая окоченевшие руки. Встал, наконец, на колени и с третьей попытки, хватаясь то за лавку, то за подол старухи поднялся на ноги и еле-еле вошел в подъезд - неуверенно, словно делал первые шаги в своей жизни. А может быть и действительно первые, но в новой?.
Реанимация проходила на лестничной площадке. Чугунный радиатор излучал тепло. Человек прислонился к нему, стараясь каждой клеткой озябшего организма ожить, воспрянуть и в полной мере восстановить нарушенное кровообращение. Он тряс всеми членами тела, хватался за стены, дрожал. Тысячи иголок буравили пальцы и рук, и ног.
- Спасибо, мать, - буркнул Тарантул.
Возвращение на этот свет началось грубовато.
- Будь здоров, сынок. Но почему ты раздетый, и кто ты?
- Зэк я, мать. Вчерашний. Злодей. Освободился недавно, работал вот у Мирзоева, а денег нет.
- За что сидел, сынок? - тихо спросила она.
- Сто вторая, мама, - и глубоко вздохнул.
Старуха задумалась и ещё сильнее сгорбилась. При тусклом свете междуэтажной лампочки морщины на её лице показались Тарантулу более глубокими, чем на монументе.
- Хорошо, что не за душегубство, - сказала она наконец.
- За душегубство, - отчаянно выдохнул он.
- Ты убил, сынок? Кого?
- Жену, мама.
- Тяжкий грех! - запричитала она, - горько, ох как горько.
- Горько, мама, необратимо, - вторил ей шестидесятилетний человек.
Он ожил окончательно. Силы возвращались к Тарантулу, но минута за минутой слабела женщина, поднявшая его с земли. Она не решалась уйти и бросить его одного.
- Вот-вот упадет, - догадался он.
- Ты иди, мама, домой. Я погреюсь вот тут и исчезну. Не потревожу Вас и ваших соседей. Я ничего не украду.
Тарантул взял её под руку и проводил до дверей квартиры.
- Спасибо, сынок. Внук у меня сердитый, прибьёт, а то заночевал бы. Пьёт целыми днями - пенсию вот отобрал.
- Нет, мама, что ты. Ты и так меня отогрела, с того света вызволила. Второй раз, почитай, родился. Отдыхай, не волнуйся. Забудь.
К полуночи двинулось время. Одно за другим погасли окна в домах. Уснули люди. Эту ночь Тарантул решил пережить стоя. Навалившись на радиатор. К счастью, не было запоздавших жильцов, и никто его не выгнал обратно - на улицу. Кому не приходилось стоя спать, тот не поверит, что это возможно. И все же именно так я часто отдыхал в трамваях и в очередях, а также во время ночного дежурства на службе и на работе.
Рухнуло звёздное небо. Он опять ударился о твердь. Задребезжали стёкла в оконном переплёте. Штукатурка посыпалась на пол. Искры мчались навстречу ему из темноты, из бесконечности. Со стоном поднялся старик и снова упал. Третий раз в этот вечер. Ноги у него ныли и плохо гнулись. Послышался скрип отворяемой двери и её мягкий хлопок: вдох и выдох. Только одна она в подъезде оставалась деревянной и не звонкой, отзывчивой на человеческую боль. Из полутьмы возвратилась старуха. Двумя руками держала она перед собою тяжёлый тулуп вековой давности.
- Возьми, сынок, погрейся. От покойного мужа остался, нашла в кладовке.
Не могла она уснуть этой ночью и долго перебирала забытые вещи. Раздетый человек в подъезде был похож на её покойного сына: такой же сутулый и мрачный, одинокий и неприкаянный. Израненный жизнью.
- Выкидывать было жалко, всё думала сгодиться на что, и вот…
Он утонул в бездонной одежде.
- Сколько лет ему, мама?
- Сколько живу - столько и лет.
- А сколько Вам?
- Девяносто.
Этот тулуп пережил все катаклизмы двадцатого века. Местами его потревожила моль, прогнившие швы расползались, но всё же он был ещё крепок и толст. Внимательно осматривая кожу, увидел Тарантул плотные бурые пятна на боку, должно быть носивший тулуп лежал в крови или с пробитой головой убегал от налётчиков. Историческая одежда пахла табаком и каптёркой, а в кармане её нашёлся кисет времен великих строек. 1939 год - было вышито на нём. Тарантул вывернул его наизнанку, вытряхнул на ладонь табачную пыльцу и с огорчением крякнул:
- Курить хочу…
Женщина кивнула головою и исчезла. А благодарный бродяга тут же вытянулся на лестничной клетке в полный рост и, разгружая гудящие суставы, расслабился:
- Хорошая вещь - тулуп, особенно если им обернуться дважды.
Вскоре он захрапел. Предутренние часы сладкие для отдыхающего человека.
- Покушай, милый, - сердобольная мать опять вернулась к «новорожденному». Горячая картошка парила в тарелке. Чёрный сухарь и солёный огурец - не хитрый завтрак, больше у неё ничего не было. Он взял картофелину пальцами, обжёгся, перебросил её несколько раз из одной руки в другую, подул на неё и откусил. И стало ему, наконец, тепло и уютно.
- Возьми, - женщина протянула бродяге литровую банку.
Пока она её держала, в полумраке показалось старику, что это чай или на худой конец вода. Но, увидев содержимое, он был поражен. В банке лежали окурки.
- Откуда это?
- Сын собирал. Перед отъездом на север у нас долгое время не было денег. Он хранил каждый окурок. На чёрный день откладывал в банку, уехал вот и не вернулся, умер несчастный. Он не умел воровать.
Теперь они знали друг о друге многое и молчали, сидя на лестничном марше. Тарантул курил и кашлял. Сглатывал мокроту и снова дербанил окурки. Где-то взорвался будильник. Потом второй и спустя минуту ожил подъезд: загремела посуда, средства массовой информации наперебой заговорили о подъёме экономики. Настало утро.
- Внука будить мне надо, - прошамкала старуха, - прощай.
- Пойду и я, мама, - Тарантул начал было снимать тулуп, но женщина остановила его.
- С богом, сердечный! Живи долго.