Два полюса: созидание и разрушение соединяются в человеке так же, как добро и зло. И если Мефистофель сокрушенно заявлял: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», то каково Мастеру, гениальному художнику, помышляющему о благе, о созидании, быть свидетелем разрушающей силы своего таланта!
Николай Васильевич Гоголь – какой человек не испытает эмоциональный толчок при этом имени? Разве что полный невежда или школяр, регламентированный «от и до» своими наставниками от литературы.
Он прожил, по нынешним меркам, короткую жизнь – неполных сорок три года. Всю свою жизнь стремился созидать. А его ценили и при жизни, и многие годы спустя - за разрушительную силу его смеха. Ну, еще любили «Вечера» и страшные сказки, хотя он сам относился к ним весьма сдержанно, как к развлечению.
Гимназист Гоголь, тогда еще Яновский, писал матери из Нежина: «Во сне и наяву мне грезится Петербург, с ним вместе и служба государству». Хотел служить, быть полезным, стать человеком известным и сделать что-то для общего добра, дослужиться до высокого чина, исходотайствовать для Малороссии увольнение от всех податей!
Прибыв в столицу, он стал искать свое настоящее призвание, как любой, не без способностей, начинающий самостоятельную жизнь, молодой человек. Столкнулся с проблемами уже при поиске места службы. А когда получил его в департаменте Уделов – полное разочарование, Тентетников да и только! Хотел службу сделать для себя первейшим делом, а извлек только ту пользу, что научился сшивать бумагу.
Если бы Гоголь поступил на сцену, то был бы Щепкиным. Так считал один из ближайших его друзей по нежинскому лицею Александр Данилевский. Пробовал стать актером, но не стал им, почему? Его способности актера и чтеца не соответствовали критериям того времени в оценке актерского дарования. Трагик, например, должен был читать с завыванием. Простота не поощрялась. На испытании в дирекции театров показал себя «совершенно неспособным не только в трагедии или в драме, но даже в комедии…» И это - про Гоголя, который еще в лицее прославился комедийным своим талантом! Николай Васильевич читал блистательно и одновременно просто. Порой переход от беседы к чтению, к актерской игре происходил незаметно для слушателей. Завораживал его мягкий малороссийский говор. Очарование от чтения было таково, что по его окончании, когда он закрывал книгу и начинал, по своему обыкновению, бегать из угла в угол, слушатели оставались еще долго неподвижны и боялись что-либо произнести.
Мысль о литературной деятельности, как будто, не приходила в голову. Но «зуд писательства» не давал покоя еще в годы учебы в лицее. Писал, слышал нелицеприятную критику, сжигал написанное, освоив это роковое для себя дело, уничтожил целый тираж «Ганца Кюхельгартена». Боялся гласности и прокладывал себе дорогу к литературным успехам тайком даже от ближайших своих друзей.
Служил воспитателем детей в домах Петербургской знати и хорошо справлялся с этой ролью. Уже после публикации «Вечеров» попробовал себя на преподавательском поприще в Патриотическом институте. Начал читать оригинальные лекции, но молодежь восторгалась им, как литератором, и не воспринимала, как преподавателя и наставника.
Новый этап - столкновение гения созидания и разрушения в «Ревизоре» и «Мертвых душах». Осмеивать пошлость, лень, самодовольство, потворство злу Гоголю удавалось блистательно. Но сам гениальный художник стремился творить добро в душах людей и считал описанное им частным случаем, результатом «самоуправного отступления некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка». А общество воспринимало его произведения призывом к разрушению общественной системы и строя. Разъяснял свою позицию – упрекали в консерватизме. Пытался создать положительных литературных героев – не получалось. Сжигал рукописи второго тома «Мертвых душ» и мучился, возрождая обновленных героев. Наконец решился выйти на прямой разговор в «Избранной переписке».
Общество уже испытывало жажду разрушения «до основанья, а затем…». В преддверии грядущих катастроф народу нужны были «гоголи и щедрины» - разрушители. Сам же Мастер, не имея возможности созидать добро, не хотел служить делу разрушения. Необыкновенно требовательный к своим творениям мог ли он допустить, чтобы созданное для блага служило злым целям?! Конечно, реакция на «Ревизора» была не такой, какой ее хотел видеть Гоголь. Но первый том «Мертвых душ» был встречен как гениальное произведение, и это вселяло надежду. Николай Васильевич поверил в созидательную силу своего таланта. Однако, без особых на то оснований, возомнил себя общественным деятелем, который может проповедовать и поучать. И потерпел полное фиаско.
Творчество перешло в мученичество.
Правил, марал беспощадно уже написанное. Новое издание его сочинений. Без «Вечеров». Так решил: много незрелого. Переписал собственноручно второй том «Мертвых душ», одиннадцать глав.
В канун нового 1852 года, поднимаясь из своей комнаты к графу Александру Петровичу Толстому, у которого он жил, Николай Васильевич столкнулся с доктором Гаазом. Прекрасный человек, «святой доктор», как его называли, защитник заключенных, обрадовался встрече с Гоголем. На ломаном русском языке он приветствовал его и, выражая понравившуюся мысль одного писателя, закончил приветствие словами:
- Желаю вам, Николай Васильевич, ТАКОГО НОВОГО ГОДА, который даровал бы вам ВЕЧНЫЙ ГОД!
Гоголь мгновенно помрачнел и, пробормотав в ответ что-то невразумительное, поспешил наверх.
Новый год не принес ни радости, ни облегчения. Письмо из Франкфурта: тяжело болен, ослеп Василий Андреевич Жуковский - его Ангел хранитель. Не стало Катерины Михайловны Хомяковой, милого друга. Все кончено.
Февральский ветер. Колючий снег.
Шагает взад - вперед по заметенной тропке.
Нет сил подняться на крыльцо!
Тревожно, неспокойно на душе.
Один единственный вопрос,
и даже не вопрос - благословение…
Поднялся на крыльцо, постучал. Отец Матвей, роста невысокого, сутулый – по виду обычный русский крестьянин. Вина не пил, мяса не ел. Свободные деньги раздавал неимущим. Всегда ровный, спокойный. Голоса не повышал.
Начав с вещей малозначительных, Николай Васильевич приступил к тому, ради чего пришел.
- Я отказываюсь печатать второй том. Только первая глава получила последнее прикосновение, все остальное никуда не годится, все надо переделывать!
Помолчав, ожидая, что скажет на это священник, и, не дождавшись, продолжил:
- Дух мой изнемог крайне, нервы взволнованы. Книги мои забавляли людей, уязвляли пороки общества, а теперь, когда настала пора показать людей положительных, чистых я бессилен, возможно, потому… что сам нечист!
- Если есть внутренняя нечистота, и вы ее осознаете, надобно очиститься…
- Хочу сегодня начать поститься и говеть, благословите?
- Зачем же на масленой?
- Потребность чувствую, хотя и слаб. Неужели на всех только и равняться?
- Устав церковный писан для всех. А если захотим исполнить более, так что ж? Ослабление тела не может удерживать нас от пощения. Какая у нас работа, для чего нужны силы? Очистишься от скверны, и силы прибудут. На все воля Божья!
Нет, не почувствовал отец Матвей тайного смысла вопроса. Как всегда увлекся, не упустил случая сделать наставления и продолжал:
- Поменьше, да пореже есть, не лакомиться, вместо чая кушать холодненькую водицу, да и то, когда захочется, с хлебцем. Меньше спать, меньше болтать!
Помнить о смерти – легче жить будет …
Пушкин…
Гоголь вспоминал о стихах гения, где он искренне обращался к Богу, о непостыдной кончине Александра Сергеевича. Отец Матвей не согласился:
- За одну только «Гавриилиаду», по наущению сатаны сотворенную, на ад, на вечную муку осужден…
- А искренность покаяния, глубина раскаяния перед смертью?
Вспыхнуло лицо священника, но сдержался. Спокойно произнес:
- Дар Божий во зло обратил. Отрекитесь от него, Николай Васильевич, Пушкин - грешник и язычник!
Гоголь закрыл лицо руками.
- Довольно! Оставьте! Не могу слушать далее, страшно, слишком страшно!
Покинул священника в смятении.
Человек меланхолического темперамента, Николай Васильевич Гоголь легко впадал в депрессию, которая преследовала его всю жизнь. Жалобы на здоровье в его молодые годы – жалобы неврастеника, а дальше – душевная болезнь, так называемая «периодическая меланхолия». Но лечили его от чего угодно, только не от депрессии. Устранить причину душевного разлада не могли священники, близкие друзья, не смог он сам.
Жизнь Гоголя полное «беспроисшествие», по его же определению. Ни страстей, ни бунтарства, ни любви к женщине. Боялся не смерти, как утверждали, а того, что не выполнит до конца предназначенное ему созидание.
Уходил в бездну по собственной воле, когда понял: разрушительная сила его таланта сильнее созидательной.
Семнадцать дней – семнадцать шагов…
Бросил литературную работу и все занятия.
Тяжко переживал свою беспомощность:
- Полюбив «Вечера» и прочее, внемлют ли когда горячей проповеди «Писем»?
Молился.
Есть стал очень мало, жестоко страдал.
Много молился.
Ограничил продолжительность сна до чрезвычайности.
Грезился нежинский лицей. Он, Никоша с пряниками в карманах.
Молился и плакал.
Вспоминал Иосифа Виельгорского.
Молился и плакал, днем и ночью.
Перестал встречаться с друзьями.
Молился много истово, днем и ночью, дома и в церкви.
Был слаб и почти шатался.
Съел просфору, назвал себя обжорою, окаянным, нетерпеливцем.
Видел себя мертвым, слышал голоса.
«Две рыбки» - жалко братика Ваню!
Хотел отдать бумаги графу Александру Петровичу - Толстой не взял.
Отстоял всенощную, молился.
День без пищи, ночь перед образами в молитве.
Не посмеяться над самим собой…
Чувства выражены слабо и бездушно – предать огню!
Молился один в своей комнате.
Велел мальчику-слуге принести портфель с бумагами.
Вынул связку тетрадей.
Сжег дотла, ожидая на стуле перед печью пока все сгорит.
Мальчик плакал.
Долго сидел неподвижно, заплакал сам:
- Негарно мы зробили, негарно. Недобре дило!
Врачей не допускал.
Не умывался, не расчесывался, не одевался.
Велел раздать последние свои карманные деньги бедным.
«Как поступить, чтобы признательно, благодарно и вечно помнить в сердце полученный урок?»
Соборовался. Выслушал все евангелия со свечой в руках, проливая слезы.
Врачей просил не мучить его, оставить в покое. Бредил:
- Лестницу, поскорее, давай лестницу!
Молился и плакал, пока были силы.
Последние слова в сознании:
- Как сладко умирать!
Ушел в бессмертие…