А я соблазнял ее звучанием музыки. Позвонил ей вечером, пригласил к телефону и поставил кассету. Какая же это была композиция? Нет, не оркестр Джеймса Ласта, где слишком одинокая и печальная флейта. Хотя когда я через несколько минут взял трубку, она плакала. Она тихо расплакалась от той проникновенной мелодии. А сегодня я пригласил ее на романтический вечер с тремя свечами, чье пламя колышется в такт приглушенной музыке.
…Вера, вбежав, рыдала навзрыд, безудержно, взахлеб, как обиженное дитя. Казалось, если ее не остановить, ее могло вывернуть наизнанку от плача, от слез, от обид. Она влетела после короткого, как взрыв, звонка в дверь. И попросилась в ванную, чтобы умыться, очиститься от той грязи, которой ее выпачкали. У теткиного дома, где она садилась в автобус, ее пинками и угрозами увели на какую-то квартиру и два часа унижали и не отпускали. Теперь Веру трясло от страха и омерзения. Она полоскала горло зубной эмульсией, пока ее не вырвало. Какой-то уголовник, куда ее привели, даже не был способен к обычному сексу.
А я соблазнял ее журчанием воды. Когда она впервые появилась у меня на квартире, я погрузил ее в ванну. С разноцветной пеной и душистыми маслами. И поставил для нее ту самую кассету. Чтобы она могла наслаждаться водой и музыкой. Только это был не Фаусто Папетти с его фантастическими саксофонами.
…Гудки, гудки, гудки. Занято. Милиция не хотела отвечать за девушку, которой так противно и страшно. Все же дозвонился до дежурного капитана. Я даже его откуда-то знал. Говорю ему, что нужна опергруппа – квартал известен, адрес определим, насильника возьмем. Он говорит, так нельзя. Девушка должна придти, написать заявление, сообщить приметы, рассказать все как было. Так положено. А Вера заперлась в ванной.
А я соблазнял ее прикосновениями пальцев. Когда она вышла из воды и замерла на мгновение, не зная, что дальше. Я завязал ей глаза и стал обтирать ее посреди комнаты огромным полотенцем, смахивающим на покрывало. И я целовал ее нежные губы, и напряженные, и податливые, под широкой алой лентой, закрывавшей ее совершенно незастенчивый взгляд. И я соблазнял ее терпким вином из губ в губы, при каждом поцелуе принуждая ее сделать глоток, другой из моего наполненного рта.
Она сидела за столом при свечах в розовом махровом халате на обнаженное тело. Лишь тонкий поясок защищал ее невинность. И я мог за этот поясок в любой момент стянуть с нее пушистый халат, и она, нагая, предстала бы передо мной. И она это ощущала, и я это чувствовал. И нарочито заставлял ее трепетать в ожидании.
Пока в дверь не позвонила Вера.
… Утром Вера проснулась раньше нас. Накинула на себя что-то и выбралась на балкон курить. Она стояла там с сигаретой, зажатой между средним и безымянным пальцами. И курила под первыми лучами солнца как всегда вызывающе эротично, назло всем мужикам. Начинался новый день, солнечный майский день. Жизнь продолжалась.
Рядом спала в постели моя девушка, для которой был предназначен вечер, и ее теплая нога откровенно зацепила мою. Когда мы проснулись, от Веры остались только мокрые отпечатки ног в ванной. Вечернего кошмара как будто и не было. Только перед зеркалом пригорели три свечи. Солнце наполнило комнату теплым светом сквозь желтые шторы. Мы уже опаздывали: я - в свой офис, а она - в школу, которую заканчивала через месяц.
На выпускной вечер я вручил ей почему-то букет желтых роз. Вскоре она уехала в Москву и в ту же осень выскочила замуж за иностранца. Однажды зимним гулким утром раздался междугородный звонок. И она дала мне послушать ту самую композицию, с чего у нас все начиналось. Она отыскала редкий диск Эниа Мориконе. Знаете, скрипки, скрипки, скрипки...
… И Вера тоже вышла благополучно замуж. Накануне я случайно застал ее у той самой тетки, которая работала у меня бухгалтером. В ее ожидании я помог Вере почистить картошку, и она тут же пожарила мне на сковородке. И, кажется, пересолила...