Каждый выходной я гуляю с внуком в лесу, неподалёку от села Троице-Лыково. Это старинное царское село, названное в честь церкви Троицкой, построенной зодчим Осипом Старцевым в конце XVII века. Церковь сохранилась, и золотая главка далеко видна, возвышаясь над лесом.
…мы идём по дороге вдоль дачных заборов. Сначала, ближе к селу, стоят зелёные деревянные заборы. Это, очевидно, дачи победнее. Дальше тянется высокая каменная стена, облицованная декоративной плиткой. Это правительственные дачи. Сюда то и дело с рёвом подъезжают длинные чёрные лимузины. Дачи от леса отделяет асфальтовая дорога, а сами дачи стоят в сосновом лесу на берегу Москва-реки, рядом со знаменитым Серебряным бором.
В лесу у нас облюбованы две поляны – ближняя и дальняя. Здесь мы встречаем разных лесных зверюшек. Видели шустрых белок, наткнулись на дятла. Он долбил старую сосну, а под ней внизу уже образовалась горстка щепок. Однажды случайно увидели небольшую сову. Она сидела на нижней ветке и вертела головой в разные стороны. Оказалось, что это был самый настоящий сыч. А на днях вдоль дачных заборов бежал заяц. Он был какой-то длинноногий, серый и ошалело скакал по шоссе в сторону Крылатского…
Пока мы, не спеша, бродим по лесу, я рассказываю внуку разные истории. Показываю на длинный зелёный забор: «Вот смотри, здесь живёт знаменитый писатель – Солженицин». И поведал ему историю, связанную с одним рассказом писателя. Рассказ этот называется «Правая кисть».
А история такая. Незадолго до войны мы переехали в Ташкент, к новому месту службы отца. В начале войны отец ушёл на фронт, а мама поступила работать на фабрику. Как-то летом она принесла путёвку в городской пионерский лагерь, (это была её премия) и вручила её мне.
Лагерь располагался в большом старинном парке у реки Салар. В рассказе Солженицина действия происходит недалеко от нашего лагеря. Он пишет о парке «посаженном, должно быть, ещё в конце прошлого века», … под крутым берегом клокотал мутно-жёлтый Салар».
Река эта была неширокая, и мы с лёгкостью переплывали её. Надо было только удачно рассчитать, где выйти из реки, иначе бурный поток мог вынести далеко от лагеря.
За рекой был заброшенный стадион, а за ним длинная бетонная стена, о которой упоминает и Солженицин: «…дальше шла высокая стена».
Здесь располагались больничные строения ТАШМИ – Ташкентского медицинского института. К стене мы не приближались, потому что вдоль неё валялись горы окровавленных бинтов и куски протезов. Во время войны там располагался военные госпиталь. Но всё же мне пришлось побывать за стеной ТАШМИ.
Произошло это зимой. Зимы в Ташкенте практически не бывает. Иногда, ночью или утром, выпадает редкий снежок, но к полудню он растает, как будто его и не было.
Но зимой, в этом году, вдруг ударили совсем не среднеазиатские морозы. Лужи замёрзли, и я случайно поскользнулся, упал. Упал неудачно и повредил левую руку. Школьный врач почему-то дал мне направление в ТАШМИ, может быть, потому что мы жили рядом с институтом.
Похоже, что именно в эту зиму Солженицин приехал в Ташкент. Рассказ так и начинается: «В эту зиму я приехал в Ташкент почти уже мёртвым». Приехал писатель в Ташкент лечиться от тяжёлой болезни. Весной он стал выходить: «…Я медленно переступал по гравийным и асфальтовым дорожкам парка…»
Войдя через главные ворота, ведущие к институту, я пошёл по асфальтовой аллее – «…там, где несколько аллей стекались в одну, идущую к главным воротам…» – пишет Солженицин.
В конце аллеи стоял длинный одноэтажный барак. Это была перевязочная. Медсестра, взяв моё направление, мягко подтолкнула меня внутрь. То, что я увидел там, запомнилось мне на всю жизнь.
Большая зала перевязочной была заполнена раненными. В помещении стоял густой запах гноя, по залу носились, нудно жужжа, большие чёрные мухи. Они садились на окровавленные повязки, норовили сесть и на обнажённые раны. Безрукие, безногие… раненные сидели на столах и стояли на костылях у стен. Слышались стоны и вскрики. Рядом со мной на костылях стоял молодой парень, кровавые бинты обволакивали его ногу. Медсестра говорила ему: «Снимай сам повязку, а то, если я буду снимать, то просто сорву, и будет больно». Солдатик с ужасом смотрел на ногу, не решаясь прикоснуться к повязке. Напротив меня на столе сидел раненный в полосатой пижаме. Нога его была обнажена, стопа разрезана поперёк и в широком разрезе видна была розовая кость.
Меня поташнивало. И вдруг всё стихло. Начался обход… «Профессор» - пронеслось по залу. Большой, в распахнутом белом халате, он двигался вдоль рядов раненных, на ходу быстро и резко отдавая распоряжения. Медсестра, держа моё направление, подтолкнула меня к нему. Не останавливаясь, он бросил: «от локтя до кисти в гипс». «Профессор, там сказано подозрение на перелом» – сказала медсестра. «Тогда – в шину», и пошёл дальше.
Мне тут же наложили «шину» из фанеры, перебинтовали, и я с радостью выскочил из этого ада. Больше я никогда в ТАШМИ не бывал.
На этом история, связанная с ТАШМИ, благодаря которой я глазами писателя заглянул в своё военное детство, казалось бы, закончена. И вроде бы ничего особенного в ней нет, кроме того, что я побывал в больничном городке ТАШМИ, где в это же время лечился великий писатель.
Но в вышеупомянутом рассказе Солженицына главное отнюдь не ТАШМИ, а встреча писателя с ветераном гражданской войны, сотрудником ЧОНа, встреча с уже тяжелобольным и умирающим карателем. Моя связь с этим рассказом на этом не окончилась и имела продолжение.
… Прошли многие десятилетия после моей лагерной жизни в Ташкентском парке. Но по воле судьбы мне пришлось встретиться с чоновцем, правда, абсолютно здоровым человеком.
В конце 50-ых меня послали в командировку в Спасо-Геннадиев монастырь, расположенный в глубине России, на границе с костромской областью. Монастырь этот был основан ещё во времена Ивана Грозного. Его основатель – преподобный Геннадий, живший в этих краях, предсказал дочери боярина Романа Кобылина, Анастасии, что она будет царицей. Пророчество сбылось, и Анастасия в благодарность одарила землями приход, в котором служил тогда Геннадий. И на этой подаренной царицей земле он и основал монастырь Спасский, названный после его кончины – Спасо-Геннадиевым.
Монастырь стоит в сказочном месте, на берегу озера, окружённый лесами. Много раз я приезжал сюда, в село Слобода, выросшее у стен монастыря. Это было самое счастливое время в моей жизни. Я занимался обмерами, исследовал ансамбль. Позднее студенты по моим материалам разработали проект реставрации.
Останавливался я в просторном доме семьи Громовых. Во главе семьи стоял дед Саша. Его жена, Анна Яковлевна, полностью подчинялась ему. С ними жила незамужняя дочь и её сын Володя. Дед был крепок, курил трубку и плевал на пол. С Анной Яковлевной обращался грубо, постоянно матерился. Со мной он был приветлив, очевидно, потому, что приезжая из города я привозил килограммовый кусок сливочного масла, батон колбасы и, конечно же, бутылку водки. Дед научил меня как из пол-литра водки сделать литр. Делается это так. В кастрюльку заливается круто заваренный чёрный чай, пол-литра кипятка, засыпается несколько столовых ложек сахара, после чего вливается водка. Слегка подогревается и готово. Получается, как говорил дед, «русский грог». И хотя напиток терял крепость, но в горячем виде, разбавленный «чефиром», действовал сногсшибательно. Главное условие – пить это надо только в очень горячем виде. Кипяток заливался из самовара, и я пьянел от этого напитка сильнее, чем от простой водки. Напившись грогу, мы с дедом шли на завалинку, и он рассказывал мне разные истории из Гражданской войны и социалистического колхозного строительства.
Однажды, раскурив трубку и сплюнув в очередной раз, дед поведал мне одну историю. Оказывается дед Саша служил в карательных войсках ЧОНа.
- «Окружили мы однажды роту беляков. Оказались юнкера. Молодые, погоны у них тряпичные, и чернильным карандашом нарисованы на них офицерские звёздочки» – усмехался дед.
- «Ну и что вы с ними сделали?» – спросил я.
- «А порубали» – затянулся трубкой дед Саша и сплюнул.
- «Всех?»
- «Всех, а куда было их девать».
Своей квадратной кистью он обхватил трубку и стал выдувать из неё пепел. Тогда, история, рассказанная им, не произвела на меня особого впечатления. Много лет спустя, прочитав рассказ Солженицына «Правая кисть», я вспомнил деда Сашу.
«Я видел его руку, его правую кисть… и вспомнил эту моду, как пешего рубили с коня, наотмашь, наискосок…» – писал в рассказе Солженицын.
…Дед Саша прожил долгую жизнь. Умер он в глубокой старости, окружённый детьми и внуками в почёте и уважении. Добрейшая жена его, Анна Яковлевна, умерла от болезней намного раньше.
Так казалось бы, благополучно завершилась судьба этого ветерана революции.
Но было всё-таки в его жизни и наказание. В его доме жила дочь, у которой рос сын Володька. Он часто помогал мне в обмерах древнего собора, мы подружились, ходили вместе в лес и на рыбалку. Вечерами я рассказывал ему историю монастыря.
Вскоре мои командировки в Спасо-Геннадиев монастырь закончились, я навсегда уехал из Слободы и расстался с приютившей меня гостеприимной семьёй Громовых.
Спустя годы я всё же решился съездить в Слободу, проведать места своей молодости. Не было тогда уже в живых деда Саши, пропала куда-то его неудачливая дочь. Дом стоял пустой, заброшенный. Узнал я и печальную весть. Володьку, которого бросила мать, отдали в интернат, и там он повесился.
Осталась у меня светлая память об этом добром парнишке и фотография, на которой он, улыбаясь, стоит у Собора. Так что наказание за революционную бурную деятельность деда пришло все же, но на его детей и внука. Горько всё это…
Вот такую историю, конечно в сокращённом виде, я поведал своему внуку, пока мы гуляли по лесу. Всю дорогу внук молчал. Он, вообще, всегда молчит. Молчит, не умеет говорить. До трёх лет говорил, а потом вдруг неожиданно замолк и с тех пор не сказал ни одного слова. Врачи называют эту болезнь – аутизм, и она неизлечима. Хотя известны случаи, когда аутисты начинали говорить, и среди них есть немало талантливых людей.
Вот и я надеюсь, что даст Бог, речь вернётся к моему внуку. А пока он молчит, хотя всё понимает и даже больше – он очень чутко чувствует окружающих его людей.
Не знаю, за какие грехи мне это наказание, а может есть за что?
Ведь недаром сказано – АЗ ВОЗДАМ.