Начну от первого лица. Значит, точно не умру в финале.
Для меня это очень важно. Важно, чтобы ты знала, что я живой и буду жить после того, как закончится эта страница. Даже после того, как отлетят последние мысли вслух и про себя.
Могу думать только про тебя. Вспоминать отдельные кадры короткометражного фильма. Или это была только первая серия? Тогда где же вторая?
Эпистолярный жанр оставляет чернильный след. Его можно потрогать. Из него можно сделать папье-маше. Письмо – это улика, как отпечатки пальцев на почтовом ящике. И это почти всегда уличение во лжи. Я написал огромную кучу писем, но не вставил в них ни единого правдивого слова. Даже про погоду.
Зимой шел дождь. Я шел по коридору и оставлял мокрые следы. Наверное, я таю. А ты?
Весной ударили заморозки, и погиб весь цвет на деревьях. Я оставлял перчатки в метро, сигареты в ларьке, проездной на работе. Я стал такой рассеянный. Что будет летом, боюсь даже загадывать. А ты?
А ты врешь мне в ответ, что летом будет жарко, будет отпуск и билет на самолет. И еще много такого в твоих письмах слезоточивого, душетрепательного, нежно-розовых оттенков.
В письме всегда есть место сентиментальности. Бумага найдет местечко, чтобы приютить маленькую слезную лужицу. Дрогнет и свалится в обочину строчка. Сделает шаг вперед из общего строя выскочка – буква.
Существительная реальность тонет в прилагательных мечтах. И все они отступают перед натиском глагольной призывности.
Почему меня все это почти не трогает?
Да потому, что пока конверт попадает из получателя в адресата, и адресат и получатель стареют. Ты получаешь от меня письмо в тот момент, когда я пытаюсь начесать на лысую макушку остатки седых волос. Или иду заказывать вставную челюсть.
Наверное поэтому эту железку с прорезью прозвали ящиком. В него сыграло уже тьма народу. Теперь в него играем мы.
Ты поняла почему так важно писать от первого лица? Чтобы дать понять, что это я. И я еще живой. А значит есть надежда на вторую серию.
Опять ни слова правды.
P.S. Позвони.