«Когда долго смотришь на ярко горящую печь, а затем обращаешь взор к темноте - она хранит запечатленный блеск углей, воздушное их сияние».
А.Грин «Блистающий мир»
Наступающий день уже с самого раннего утра выдал себя с потрохами. Не надо было быть сотрудником Гидрометцентра, дабы спрогнозировать, что погода сегодня оставит желать лучшего. С запада дул пронизывающий, холодный и влажный ветер, срывающий с нищих оборванцев-деревьев последние одежды, оставляя их голыми и мерзнущими, гоняя листву, словно цветные лоскуты по остывающей земле. Серые молчаливые тучи, растянувшиеся от горизонта до горизонта, неторопливо проплывали над городом, чуть ли не цепляясь своим свинцовым брюхом за телевизионные антенны и витиляционные трубы высотных зданий. Отвратительный моросящий дождь лениво омывал прохладными каплями безликие стены домов, словно мраморные надгробные плиты огромного старого кладбища.
В такие дни, если они выпадали на выходные или праздники, и не надо было ни свет ни заря спешно собираться на работу, я оставался дома. И, зашторив окна, лениво перелистывал старые потрепанные альбомы с фотографиями, читал книги или тупо смотрел в экран телевизора. Но все это мне нужно было только для так, фона, знаете, как отысканная на панели автомагнитоллы радиостанция, когда едешь в машине куда-нибудь очень далеко. Можно, конечно, ехать и без музыки, но с ней как-то… веселее что ли. В общем - фон, и только. Я не вглядывался в лица, смотрящие на меня с черно-белых и цветных фотографий толстых и тяжелых альбомов с плотными листами, будто эдакие древние фолианты; я проглатывал страницу за страницей какой-нибудь бульварной книжонки, но с таким же успехом я мог перечитывать снова и снова один и тот же абзац - ничего из прочитанного не откладывалось в моей голове, ничего из прочитанного не вызывало во мне никаких эмоций; я сжимал в руке дистанционный пульт, без разбору нажимая на мягкие податливые кнопки программ, изменяя красочную картинку на экране телевизора, но кричащие рекламные ролики, слезливые «мыльные оперы» и выпуски новостей, все проплывало мимо моих полузакрытых глаз, не оставляя своего следа в дремлющем полусонном сознании.
Честно признаться, сколько я себя помню, мое настроение всегда зависело от погоды. Хлюпающие промокшие ботинки, задувающий за воротник морозный ветер, онемевшие от холода пальцы и шмыгающий раскрасневшийся от непогоды нос... Все это наводило на меня такую удушливую тоску, что мое капризное сознание, словно поворачивало некий воображаемый рубильник, отключая от восприятия весь окружающий мир, отгораживаясь от него плотными жалюзями и гардинами, опуская тяжелые бархатные шторы на широкие окна с двойными стеклами, по которым, как на военном марше, барабанили ледяные капли осеннего ненастья. Да, что, собственно, говорить?.. Я не первый и не последний, на чье настроение таким образом влияет непогода. Но если другие могут бороться с этим, проглатывая подкативший к горлу ком щемящей грусти, принуждая убраться восвояси мрачные, подернутые пеленой серого тумана, мысли и настраивая себя на «рабочий лад», то у меня так не получалось, а может быть я просто не хотел всего этого. Кто-то назвал бы это слабостью характера и безволием, кто-то ленью и оправданием безделья, мне, по большому счету, без разницы. Каждый из них, наверное, был бы по-своему прав, но мне никогда не хотелось оправдываться или кому-то что-то доказывать. Я жил и живу так, как живу, и, думается мне, имею на это полное право. Так я думал, и продолжал лениво перелистывать старые альбомы, читать книги, не вдумываясь в прочитанное, и безразлично смотреть в экран телевизора, целиком и полностью отключившись от внешнего мира, прячась в дивную страну мечты и воспоминаний.
В такие дни я вспоминал о ней. Ее образ, такой хрупкий, словно тончайший хрусталь, вновь и вновь возвращался ко мне через года и расстояния, пробиваясь сквозь пустой и скучный сор безликих фактов и дешевых событий, накопившихся за прожитую жизнь в мусорном ведре моей памяти. Он возвращался через непогоду и смерть. Возвращался и оставался со мной до позднего вечера, когда в окно заглядывала полная луна, когда сон, наконец, слеплял пластырем ночного безмолвия мои дремотные веки, отяжелевшие от сознания еще одного бездарно прожитого дня. Засыпая, я погружался в мир мечты, в слепой надежде на то, что этой ночью я обязательно увижу сны, совсем не такие, какие снятся обычным смертным, я мечтал увидеть сны во сне, в которых она была бы моим неизменным проводником.
1.
- Зачем вам это нужно? - спросила она, приподнимая одной рукой воротник легкой ветровки, а другой доставая из висящей на плече кожаной сумочки складной цветастый зонтик.
Мы выходили из центральной проходной института на площадь, где уже накрапывал мелкий моросящий дождик и разгуливал ветерок, непринужденно посвистывая в проходах зданий и густых кронах, уже тронутых желтизной, деревьев.
- Странный вопрос, - ее вопрос действительно несколько сбил меня с толку. - Просто хочу узнать вас поближе. Зачем люди вообще знакомятся? Или вы всю жизнь желаете оставаться эдакой белой вороной? Самодостаточность, конечно, не плохое качество, но вы же, в конце концов, не на необитаемом острове живете.
- Интересный у вас способ знакомиться - с первых же слов обзываете девушку вороной, - она улыбнулась без тени обиды. - Промокните. У вас есть зонтик?
- Нет. Не люблю зонты и шапки, - ответил я, пряча уже начинающие замерзать руки в карманы куртки. - На голову давят.
- А потолки не давят? Ладно, тогда я возьму вас под руку, и мы пойдем под моим, - сказала она, взяв меня под руку и приподняв зонтик. - Вам до метро?
Я лишь кивнул, не находя подходящих слов для ответа. Вся моя всегдашняя разбитная болтливость безвозвратно канула в Лету. Я прикусил язык, проглотил его или, что там еще случается в подобных ситуациях? Мне стало как-то не по себе, я почувствовал себя не в своей тарелке, был до крайности смущен, голову заполнили сумасбродные бредовые мысли, они были, словно вши копошащиеся в волосах, из которых я не мог выловить ни одной. В общем, если все это можно назвать любовью с первого взгляда, то, наверное, это со мной и случилось, как не мелодраматично это звучит.
- Вот и замечательно, - подвела итог нашего скорого знакомства она. - Пойдем пешком до самого метро и... Будем знакомы, меня зовут Лиза.
В тот день я ограничился тем, что проводил ее до дома. Ближе к метро мой язык, наконец, ожил, и мы проболтали всю дорогу, но я уже никогда не вспомню о чем. Наверное, как обычно, я нес всякую чушь, неумело совмещая правду с выдумкой, тихо радуясь, если моя новая знакомая улыбалась или смеялась, и, паникуя и нервничая всякий раз, когда она вдруг становилась задумчивой и молчаливой, пытаясь спрятаться за фальшивую улыбку вежливости. Дежурные анекдоты, глуповатые байки институтской тусовки, смешные случаи из жизни, все, как назло, терялось в этом пыльном и темном чулане памяти. И я лихорадочно пытался припомнить хоть что-нибудь, хоть самую захудалую шуточку, хоть самую затрапезную историю, хоть самый «бородатый» анекдот, лишь бы не выглядеть в глазах своей новой знакомой круглым идиотом, который сам напросился на знакомство, а что делать дальше не знает.
Когда я учился на первом курсе, был у меня один приятель, который со знанием дела утверждал, что во время знакомства с девушкой надо вести себя совершенно естественно и в этом, мол, весь секрет успеха. Учитывая его весьма солидный опыт в подобных вопросах, я безропотно следовал этим советам, и с каждым новым знакомством все больше и больше убеждался в его правоте. Я вел себя совершенно естественно, когда знакомился, когда встречался и когда расставался. И все это мне самому казалось совершенно естественным, пока я не понял, что любовь, настоящая любовь - это нечто несравнимо большее; нечто, что заставляет тебя растерять все твои «естественные» слова, словно в кармане заношенной куртки вдруг образовалась дыра, которую вовремя не заметил; нечто, что поднимает твои чувства на совершенно НЕестественную высоту и от туда, с этой головокружительной высоты заставляет тебя взглянуть вниз и тут же зажмурить глаза от охвативших твой разум НЕобычных, НЕпонятных, НЕпривычных и совершенно НЕземных ощущений.
Вечером того же дня я вернулся к себе домой, принеся странную усталость во всех конечностях, но в то же время меня не оставляло некое романтическое настроение, обнимающее мою возбужденную душу нежными и ласковыми руками. Я упал на древний, скрипящий, словно не смазанная телега на ухабистой дороге, диван, и уставился в белый потолок с желтыми разводами у окна.
В этой комнате уже давно следовало бы сделать ремонт, или хотя бы для начала убраться. Письменный стол, стоящий в углу, был до верху завален различными учебниками, тетрадями с конспектами, карандашами и прочим барахлом с нависающей над всем этим тусклой настольной лампой. Книжные полки с втиснутой в них «доисторической» магнитолой «Вега-335», дребезжащими динамиками наверху и распиханными между книг аудиокассетами, часть из которых неизменно валялась на полу, производили поистине плачевное впечатление. А уж о платяном шкафе с поцарапанной полировкой и вечно приоткрытой дверцей из-за сломанного по пьяной лавочке замка, и говорить нечего. Господи, а эти темно-красные выцветшие обои, сплошь залепленные по всему периметру комнаты плакатами рок-групп и рекламой импортных сигарет, с жирными пятнами у спинки дивана, куда я имел дурную привычку ставить тарелки с недоеденным ужином… Раньше на месте плакатов висела огромная карта мира, это было еще тогда, когда я учился в школе и зачитывался бессмертными произведениями Жюля Верна, Альфреда Шклярского и Стивенсона, ублажая свое воображение наивными мечтами о дальних странах, опасных приключениях и глубинах океанов... Как скоро все это осталось в прошлом, как, впрочем, и само детство. Карту заменили плакаты «Кино», «Алисы» и «Крематория», а приключенческие книги - учебники по «Сопротивлению материалов» и «Теоретической механике». Стрелки на часах наворачивают круги, и время летит все быстрее и быстрее, иногда, как будто, замедляется, но никогда не останавливается, только вперед и вперед, оставляя позади километры младенчества и детства, подминая юность и ускоряясь навстречу седой и спокойной старости.
Мысли кружились, закручиваясь в огромном водовороте сознания и, вскинув, словно утопающий в мольбе о помощи, руки, уходили в глубину крепкого и тяжелого сна, уходили в непроглядную тьму бездонной ночи, чтобы завтра ранним утром вынырнуть вновь на поверхность океана повседневности. Но уже в другом месте, где океан мирно накатывает свои темно-синие волны, украшенные белыми кружевными гребешками пены, на высокий скалистый берег будней. Сохранит ли память, пройдя этот долгий путь от сна к бодрствованию, то, что было вчера - Бог знает, знает, но не хочет напоминать. Ибо это не тот случай, когда требуется вмешательство свыше.
2.
С Елизаветой я познакомился в субботу, а воскресенье прошло черти как. Весь день я провалялся на диване, пялясь в телевизор, да периодически захаживая на кухню, чтобы согреть чайку и сделать парочку бутербродов с колбасой - насытить свой, ударно работающий, желудок. Ближе к вечеру я решил заглянуть «на огонек» к Лешке Архипову, моему старому школьному приятелю, и, неожиданно для себя, попал на «проводы». Архипова забирали в армию с осенним призывом и всеми вытекающими из этого события последствиями. Оказалось, что для Лешки, вылетевшему с весенней сессией из института за неуспеваемость, эти «проводы» были не меньшей неожиданностью, чем для меня. Впрочем, то, что нам меньше всего хочется в этой жизни, всегда является чем-то неожиданным, как повестка из военкомата, даже если к этому готовишься с самого рождения.
Кутили до самого утра, заливая в себя прозрачную сорокоградусную жидкость, закусывая малосольными огурчиками, разнообразными салатами и прочей немудреной снедью щедрого русского застолья. С наступлением предрассветных сентябрьских сумерек, пьяные и шатающиеся, те, кто еще был в состоянии стоять на ногах, мы поплелись в направлении районного военкомата, дружно распевая «КИНОшную» «Пачку сигарет», матерясь и проклиная нашу доблестную армию последними словами.
У высоких двойных дверей районного военкомата со скрипучей, выкрашенной в великолепный зеленый цвет, пружиной, начались долгие и громкие прощания. Алешкина подружка пустила скупую девичью слезу, размазав по щеке жирную черную тушь, и впилась в его пухлые губы сочным затяжным и каким-то совсем не девичьим поцелуем. Родители снисходительно смотрели на все это и молчали, стоя немного в стороне у низенького металлического заборчика, огораживающего клумбу, выложенную кирпичами в виде пятиконечной звезды. Высаженные на ней красные тюльпаны уже давно облетели, и теперь клумба совершенно заросла зелеными сорняками. Лехины друзья пьяно орали и хлопали ладонями по его обритой голове и широким плечам, а те из них кто уже отбарабанил свои положенные, наперебой давали дружеские советы с таким видом, словно были советниками самого президента.
Вся эта картина мне казалась ужасно скучной и какой-то наигранной, и потому, пожав Лешке на прощанье руку и сказав обычное «Увидимся!», я уехал в институт. Прибыв на место, я отыскал пустующую аудиторию, в которой со спокойной совестью проспал две первые «пары». Таким образом, немного придя в себя, я поплелся на практические занятия по «Автоматическим системам управления ДЛА».
Лиза сидела за столом одна в дальнем углу у окна. Она взглянула на меня немного озабоченным взглядом, когда я с опозданием на пять минут ввалился в аудиторию, и тут же отвела глаза в сторону.
- Садитесь быстрее, - преподаватель оказался сегодня на редкость лоялен. - Когда вы уже научитесь приходить во время?
Я уселся за ближайший стол, достал тетрадь с конспектами и попытался сосредоточиться на предмете.
- Что-то вы сегодня не в настроении, молодой человек, - сказала Лиза, когда мы вместе, наконец, покинули эти непомерно высокие стены науки.
- Да, так, голова болит, - смущенно пробурчал я в ответ. - Друга всю ночь в армию провожали. Перебрал немного, и не выспался.
Елизавета ничего не ответила.
- Не обижайся, Лиз, - почему-то сказал я, глядя себе под ноги, туда, где поблескивала в редких солнечных лучах мокрая асфальтовая дорожка, и желтели грязные кляксы осенних листьев. - Просто вчера какой-то дурацкий день выдался. И... Жалко терять друзей. Он вернется совсем другим человеком, не обязательно хуже, чем был, но другим. Армия все-таки меняет людей.
- Я понимаю, - Лиза остановилась и попыталась заглянуть мне в глаза. - Но почему ты извиняешься? Я что, похожа на обиженную девочку?
Я пожал плечами, не найдя что ответить.
- Просто у меня никогда не было друзей. И подруг тоже, - вдруг добавила она, поправляя на плече съехавшую сумочку.
- Что, вообще?..
- Ну, да, - как-то рассеянно ответила она. - Были, конечно, школьные знакомые. Но не более того. А в детстве я вообще была самым молчаливым и необщительным ребенком в мире. Мама рассказывала, что свои первые слова я начала произносить только к трем годам. Они даже начали опасаться, что я совсем не буду говорить.
- Но почему? - я почувствовал, как головная боль начала медленно проходить. - Тебе не интересны люди?
- Я не знаю, - ответила она, то ли поежившись от холода, то ли просто пожав плечами. - Наверно, всему виной сны.
- Сны? - боль практически совсем оставила мою голову, и теперь, после ее ухода, образовавшаяся пустота нуждалась в заполнении.
- Ну, да, сны. Понимаешь, - она говорила совершенно серьезно, чуть нахмурившись, и взгляд ее, устремленный куда-то в даль, был странно задумчив, отрешен от всего окружающего. - Понимаешь, эти сны, они не такие, какие снятся всем, я уверена. Даже и не знаю, что это: благословение или проклятие? Но они совершенно заменяют мне настоящий, реальный мир, словно жизнь и сны вдруг взяли, и поменялись местами. Понимаешь? Иногда, проснувшись утром, я даже не могу понять, что более реально: то солнце, что заглядывает в окно, или то, что светило во сне. Тебе это кажется глупым, да?
Она взглянула на меня, и в глазах ее я прочел затаившуюся надежду, надежду на то, что я поверю ей, пойму, а не оттолкну или засмеюсь, как, наверно, уже поступали с ней другие.
- Почему глупым? - боль в голове окончательно испарилась, но ее место заняла какая-то смутная тревога, знаете, такая, словно вышел из дома и не можешь вспомнить, выключил ты свет в коридоре или нет - не особенная проблема, но тем ни менее.
- Не знаю почему, - она тяжело вздохнула. - Просто мне кажется, что со стороны это должно выглядеть глупым, вот и все.
- Не говори так. Правда, мне вообще редко снятся сны, а если и снятся, то постоянно какая-то чушь. Но я не считаю это глупым, может, необычным, но не глупым. Серьезно. Можешь мне поверить.
И я, повинуясь некому внутреннему инстинкту, обнял ее за плечи, нежно прижав к себе. Она не отстранилась, не оттолкнула меня. Мы молча продолжали свой путь в направлении станции метрополитена. Мы становились ближе, с каждым шагом, с каждым словом, с каждым взглядом.
3.
С тех пор наши с Елизаветой встречи стали постоянными. Практически все свое свободное время я проводил с ней. Сидел ли на уютной кухне ее квартиры, попивая из небольших фарфоровых чашек крепкий и ароматный чай с песочным печеньем, или гулял по лабиринту извилистых московских улочек, я был с ней, я видел ее, я говорил с ней. А говорили мы чаще всего о снах. Сны были частью ее жизни и, пожалуй, одной из самых важных частей. Сны постепенно становились моей навязчивой идеей. Никогда раньше особенно не задумываясь об этом предмете, теперь я думал о нем постоянно. Странно, но когда кто-нибудь рассказывает свой сон, обычно, тебе не бывает это особенно интересно. Но Лиза... Может быть, она была хорошим рассказчиком, может, сами сны ее были какими-то другими, а может... Не хочу гадать. Но каждый раз, прогуливались ли мы среди руин недостроенного «Царицыно», наслаждаясь свежестью осеннего воздуха, или бесцельно бродили среди старинных построек «Коломенского», всегда, неизменно наш разговор сводился к одному и тому же, и это не наскучивало.
- Знаешь, - рассказывала она, шурша ногами, обутыми в короткие черные сапожки, по пестрому ковру осенней листвы. - Сны чем-то напоминают самую обычную жизнь. В них тоже есть свои дома и люди, в них тоже светит солнце и растут деревья, но все это как-то зыбко, иллюзорно, словно стоит только дотронутся, и все рассыплется в прах. И движения... Как будто ты находишься в невесомости, какая-то воздушная легкость тебя охватывает. И создается такое впечатление, что эта легкость, она как бы зависит от твоих ощущений, твоего настроения. Если ощущения радостные, светлые, становишься легкой, как пух, можешь лететь стремительно и свободно, или парить над прекрасными сказочными ландшафтами с высокими скалистыми горами, дремучими лесами и зелеными нивами. Но иногда, такое бывает редко, но все же бывает, ощущения становятся тяжелыми, и тогда ноги, словно прирастают к земле, только тело остается легким, как воздушный шарик на привязи, а ноги... Такое чувство, словно на них нацепили свинцовые колодки. А однажды, когда я бродила по руинам какого-то старого разрушенного замка, в одном из его павильонов вдруг попала в некий воздушный кисель, как муха в стакан с компотом. Мне стало ужасно страшно, когда все мои члены вдруг сковал этот вязкий кисельный воздух. Наверное, нечто подобное испытывает мотылек, угодивший в паутину…
Я не смог удержаться, и усмехнулся. Лиза настороженно посмотрела на меня.
- Почему ты смеешься?
- Я не смеюсь. Просто это несколько необычно все звучит, словно ты рассказываешь о какой-нибудь туристической поездке. Понимаешь? К этому трудно привыкнуть, я имею в виду к серьезности этого.
- Да, я понимаю. Но это больше, чем поездка, это - жизнь, но другая жизнь. Скажи, ты когда-нибудь, может в детстве, хотел попасть в сказку, в некий выдуманный мир?
- Не помню. Но мне кажется в детстве все этого хотят.
- Так вот я там бываю каждую ночь.
Она остановилась на обрывистом краю оврага, глядя куда-то вдаль, в голубое безоблачное небо, и даже дальше, туда, куда не в силах проникнуть обычный человеческий взгляд, даже, как мне кажется, если воспользоваться самым большим в мире телескопом. Это был взгляд сквозь целую вселенную с ее бесчисленными звездами, планетами и астероидами, сквозь черную холодную мглу бесконечного космического пространства, туда, где на самом краю обитают сновидения. И в какое-то мгновение мне показалось, что вот сейчас она раскинет руки, словно крылья, и воспарит над этим никчемным и скучным миром. Она превратится в небесного ангела, она станет прекрасным мифическим эльфом. А я останусь таким же, каким был до сих пор, останусь стоять здесь один на этом обрывистом краю оврага и не посмею ее удержать ни жестом, ни словом, не решусь взлететь вслед за ней, ибо, как говаривал старик Пешков: Рожденный ползать, летать не сможет. Вот, что меня тяготило и не давало покоя, когда я слушал ее таинственные истории о снах.
- Да, - продолжала она, отходя от обрыва и беря меня под руку. - Именно - жизнь. Сны - это некая вторая жизнь людей, скажем так, ее не материальная интерпретация, что ли. Но это не значит, что она какая-то неполноценная. Иногда мне кажется, что это и есть тот самый загробный мир, о котором писано в священных книгах, но для одних этот мир оборачивается раем, а для других адом. Все это бывает очень страшно, но в тоже время оно завораживает. Иногда в своих снах я попадаю на асфоделевые луга подземного царства Гадеса, очень похоже, по крайней мере. Это из греческих мифов, ты, наверное, читал... По этим лугам блуждают неприкаянные души, не нашедших отрады ни во зле ни в добре, превратившиеся в бледных призраков. Они все время чего-то ищут и не могут найти, они чем-то вечно озабочены, но, думается мне, и сами не знают чем. Я стою среди них и чувствую, что я не такая, как они, что здесь я - лишь случайный гость, некий сторонний наблюдатель. Так постою немного среди этих мертвых асфоделевых цветов и ухожу, но ухожу на другой, почти такой же, луг, по сути своей очень мало чем отличающийся от предыдущего. Ты понимаешь, о чем я говорю?
- Кажется, да, - ответил я, доставая из кармана пачку сигарет и закуривая. - Ты просто просыпаешься.
Она молча и грустно кивнула.
- Значит, Лиза, я один из этих самых суетливых призраков? Хорошенькое дело.
- Ты понимаешь все слишком буквально.
- Скорее, просто шучу, - сказал я, выпуская в сторону струйку серого табачного дыма. - Просто шучу, но мне почему-то совсем не смешно.
Она поцеловала меня в щеку и обняла за шею, опустив глаза.
- Я боюсь, Андрей.
- Боишься? Чего?
- Боюсь, что все твое отношение ко мне не больше, чем маска, театральная фальшивая маска...
Я тут же попытался с жаром возразить, но она не дала мне этого сделать, мягко прикрыв своей холодной влажной ладошкой мой, открывшийся было рот.
- Я верю, но все равно боюсь. Мне так хорошо с тобой, как бывает, наверное, только во снах. Но здесь, на земле, в этом мире я ужасная трусиха.
Я привлек ее к себе, буквально чувствуя, как трепещет в груди ее маленькое нежное сердечко. Она немного расслабилась, прижалась своей щекой к моей и, чуть приподнявшись на цыпочки, зашептала мне на ухо:
- Я люблю тебя. Ты не такой, как другие. Ты способен понять, по крайней мере, пытаешься. Но никогда не пытайся постичь. Знаешь, все-таки это несколько разные вещи. И еще... Хочу сказать тебе, я не виновата, что родилась такой. Если ребенок рождается уродом, в чем его вина?
- Да кто тебе такое сказал? О каком уродстве ты говоришь, Лиза? Твой дар… я не знаю - способности, безусловно, являются чем-то необычным, но уродство... Это совсем другое, да и вообще...
Слова терялись, терялись и не находились, как тогда, в самый первый день нашего знакомства. И я подумал, что в создавшейся ситуации слова, собственно, и не нужны, они все равно ничего не смогли бы выразить. Ими не выскажешь, что чувствует сердце, как не пытайся. Слов всегда не хватает, они постоянно где-то теряются, когда говоришь о любви, слов всегда не хватает, когда хочешь пересказать, что тебе приснилось прошлой ночью. Я покрывал ее лицо жаркими жадными поцелуями, ее волосы, губы, глаза, ощущая во рту соленый привкус, катящихся по ее щекам слез. И она верила мне, верила так, как до сих пор верила только своим снам.
4.
Три чудесных месяца той сказочной, той поэтически прекрасной осени пролетели, как один, и даже быстрее. Но они изменили в моей беспутной жизни буквально все. Буквально все, то, что казалось прежде таким важным и интересным, теперь выглядело, как блеклая картина бездарного художника в безвкусной рамке, как скучное бульварное чтиво разваливающейся дешевой книжонки в бумажном переплете, как низкосортный сериал с высосанным из пальца сюжетом и неумелой игрой актеров. Выглядывал ли я в окно на однообразный и скупой на краски городской пейзаж - эдакий шумный копошащийся муравейник, заглядывал ли я в лица прохожих: насупившиеся, хмурые, тупые... У меня они вызывали лишь раздражение и плохо скрытую неприязнь. Я перестал бывать на вечеринках, ходить на концерты, общаться с друзьями. Мне вдруг опротивела вся эта жизнь, она казалась чужой, не знакомой и даже враждебной.
Единственное, что теперь меня беспокоило с каждым днем все больше и больше, так это сновидения. Мне продолжала сниться какая-то галиматья, или, проснувшись ранним утром под треск механического будильника, я практически вообще ничего не помнил, лишь сумбурные бессмысленные фрагменты, словно рисунки сумасшедшего абстракциониста. Но каждый день, проведенный с Елизаветой, я снова и снова окунался в мир ее сказочных снов, ее возвышенной любви, ее захватывающих фантастических рассказов, забывая обо всем на свете, словно аура волшебных колдовских чар окутывала мое сознание, затуманивая взор, приглушая звуки и стирая память. И я жаждал забыться в омуте этих чар, как пылкий любовник жаждет встречи со своей возлюбленной. Я протягивал к ним дрожащие от нетерпения руки, как хронический алкоголик тянется к заветному стакану с обжигающим зельем. И я не мог без них жить, как наркоман без дозы белого порошка, дарующего ему свободу и заковывающего в кандалы. Так продолжалось три чудесных месяца той сказочной, той поэтически прекрасной осени, которые пролетели, как один, и даже быстрее. И тогда наступила зима.
В первых числах декабря, когда ветви деревьев сковали морозы, а землю укутал белым покрывалом рассыпчатый холодный снег, Лиза неожиданно заболела. Я сидел у изголовья кровати на невысоком табурете, прислушиваясь к ее тихому хриплому дыханию и мерному тиканью настольных часов.
- Ну, хорошо, - наконец прервал затянувшееся молчание я. - А что хоть врачи-то говорят?
Лиза задумчиво пожала плечами, укрытыми теплым ватным одеялом.
- Мне кажется, они и сами толком ничего не понимают, - ее голос был таким тихим, что больше походил на шепот. - Предлагают переселиться в клинику на обследование, но боюсь, что навряд ли это поможет.
- Откуда ты знаешь? Ты ж не доктор.
- Поэтому я и говорю «навряд ли». У меня ведь ничего не болит, но вот только силы... Они, словно покинули меня. Я как будто таю. Руку тяжело поднять и голова, она стала такой тяжелой. Может в ней мозгов прибавилось?
Она грустно улыбнулась бледными пересохшими губами и положила свою ладонь на мою.
- Видишь, Андрей, какая я стала холодная, как Снегурочка.
Я взял ее ладонь в свои и поднес к губам, пытаясь согреть горячим дыханием. Так в детстве всегда делала моя старая прабабушка, когда я приходил к ней в гости с улицы, с мороза. Я помню это до сих пор, потому что тогда мне становилось действительно тепло, я согревался, наверное, потому что по-настоящему меня грело ее доброе сердце.
- Ты хороший, Андрей, - она еле заметно пошевелила своими тонкими пальчиками, зажатыми в моих ладонях. - Но это тоже навряд ли поможет.
Я взглянул на нее, а она отвернулась к стене. Ее грудь под одеялом чуть приподнялась и дрогнула - Лиза заплакала.
- Лиза, - позвал я, не выпуская ее руки. - Лиза! Ты что-то скрываешь от меня, да? Что случилось, скажи? Лиза. Это как-то связано со снами, да? Я прав, Лиза?
Но она не отвечала, или не могла ответить, лишь продолжала тихонько плакать без всхлипов и рыданий. И слезы скользили прозрачными ручейками через переносицу, по щеке, и капали, капали, капали, расплываясь бледно-серыми пятнами на белой наволочки подушки. В тот момент меня вновь посетила такая же смутная тревога, как в тот день, когда Лиза впервые осторожно поведала мне о своих снах. И с каждой капнувшей на подушку слезинкой, с каждым хрипловатым вздохом, с каждым «тик-так» настольных часов тревога возрастала, становилась все больше и звучала все громче. От нервного напряжения у меня задергалось веко, а по вискам маленькими миниатюрными молоточками застучала боль.
Наконец Елизавета повернулась. Ее глаза были мокрыми и блестели от слез, на белках появилась бледная болезненная краснота, но они продолжали смотреть ясно и доверчиво, как всегда, как все эти три чудесных месяца, что мы провели вместе.
- Я никогда не рассказывала тебе о снах во сне, - сказала она тихим полушепотом, и это прозвучало, как утверждение. - Теперь, наверное, должна рассказать. Возможно, ты сталкивался с чем-то подобным, или слышал. Когда, вроде как, просыпаешься и снова оказываешься во сне, и нужно проснуться, как минимум еще раз, что бы уже окончательно вернуться в реальность.
Она замолчала, видимо ожидая от меня хоть какой-нибудь реакции, но я не знал, что ответить, лишь смотрел в ее глаза и ждал продолжения. Миниатюрные молоточки боли стучали все сильнее и настойчивее, словно пытались пробить в моей черепной коробке отверстие.
- Недавно, - продолжала она. - Я заблудилась в этих снах. Все просыпалась и просыпалась, но никак не могла вернуться обратно. Так страшно мне стало впервые, хотя сами сны были по-прежнему прекрасными, яркими и красочными. Но я заблудилась в лабиринте этих снов. Какими бы удивительными, какими бы фантастическими рисунками не были покрыты стены лабиринта, куда тебя привело твое любопытство, когда ты не можешь отыскать выхода, они уже совершенно не трогают, больше того, они внушают ужас. И когда, наконец, я проснулась окончательно, было уже десять утра, и я чувствовала себя совершенно разбитой и ослабевшей. Это было в тот день, когда у тебя была «Военная кафедра». А к вечеру я более ли менее оправилась. Помнишь? Мы тогда ходили в кино на вечерний сеанс. Я не хотела, чтобы ты заметил мою бледность.
Она снова умолкла, и теперь я ждал ее последней фразы, фразы, объясняющей все, я чувствовал, что именно сейчас она и должна прозвучать. Молоточки били изо всех сил, наотмашь, от боли у меня помутилось в глазах.
- Теперь сны во сне мне снятся каждую ночь, - наконец произнесла она. - И с каждым сном я становлюсь все слабее и слабее. И я боюсь, Андрей, что однажды я не смогу найти выхода из этого лабиринта, или мне просто не хватит на это сил.
Молотки разбили мои височные кости в труху, и голову пронзила острая, словно стальная вязальная спица, воткнутая в мозг, пульсирующая боль. Я схватился обеими руками за голову и со стоном склонился над Елизаветой. Она с трудом приподнялась на ослабевших тонких руках и, вытянув шею, прильнула своими холодными губами к моим. Головная боль мгновенно испарилась, оставив мозг в полном вакууме. Лиза в изнеможении упала на подушку.
- Прости, Андрей, - еле слышно прошептала она. - У меня совсем не осталось сил. Прости и... Прощай!..
Это были ее последние слова.
* * *
Вот и все. Лиза уже не приходила в сознание, она уснула навечно. А через два дня ее сердце остановилось. Конечно же, ее отвезли в больницу, и, конечно же, врачи сделали все, что могли. В этом-то и весь секрет - «все, что могли», а в случае с ней они не могли ничего, хотя по большому счету, всего-то и нужно было - разбудить. Спящая красавица в хрустальном гробу, висящем на золотых цепях во мраке киммерийской пещеры, так и не дождалась своего прекрасного принца, призванного избавить ее от вечного и страшного плена сновидений. Волшебная сказка стала реальностью и превратилась в кошмарную легенду, в легенду без, всеми любимого «хэппи-энда».
Я очень плохо помню последующие за смертью Елизаветы дни. Их затопили соленые слезы. Они закрыли от меня весь этот жестокий и несправедливый мир, превращая его четкие линии в расплывчатые смазанные контуры. Никогда за всю свою короткую жизнь я не плакал столь долго и обреченно. А когда слезы, наконец, закончились, я просто сидел на пеньке срубленной березы у ее могилы, отрешенно глядя на спрятанную за стекло фотографию, уже припорошенную белым снегом, и на искусственные гвоздики с еловыми ветками собранные в громоздкий овальный венок с красной ленточкой, напоминающий черепаший панцирь. И я сидел так до тех пор, пока кладбищенские сторожа в грязных и засаленных фуфайках не отвели меня под руки в свой холодный домик, в котором пахло дешевым табаком и перегаром. Уже на следующий день я лежал у себя дома, мечась в бреду, с двусторонним воспалением легких.
События той сказочной, той поэтически прекрасной осени теперь стали всего лишь скупым достоянием памяти. Иногда они кажутся мне некими фантастическими видениями, может даже, снами. С тех пор прошло уже почти десять лет, за такое время высыхают моря, не то что слезы. Я живу один, по-прежнему мало интересуясь событиями внешней жизни, и по-прежнему по ночам мне снится какая-то чушь. Но все же, иногда, в пасмурные слезливо-дождливые дни я вспоминаю о ней и пытаюсь постичь природу сновидений, именно постичь, а не понять, ибо это все-таки несколько разные вещи. В эти ненастные дни я извлекаю из запертых ящиков своей дряхлеющей памяти ее милый образ, такой хрупкий, словно тончайший хрусталь, и мечтаю о том, чтобы однажды мне приснились сны во сне, в которых она была бы моим неизменным проводником.
26.декабрь.2000