Я был молотком. Да, да теперь я отчётливо вижу это. Я взлетал над досками в чьей-то красноватой руке. А может быть я был топором? Помню только дерево и металл. А ещё трава мелькала по сторонам.
Иногда я походил на молнию, или на палочки в руках ударника, я танцевал и буянил, был лёгким и звонким. Но чаще я усыпал, и весь труд, всё возведение собора – а мы, кажется, строили собор – происходило без меня. Я только опускался и поднимался в чужой ладони. Дунн. Дунн. Дунн.
Дигги! Дигги! – заводил я через какое-то время – Дарри! Дарри! – а после опять скатывался в унылый стук.
А из-за плеча (да, у меня были плечи, хотя весь я состоял из ручки и набалдашника) блестели звёзды. Там было синее, а потом какое-то зелёное, красное, или совсем невообразимое небо. И звёзды. Их можно было представлять как угодно, и называть любыми именами. Они были светлыми и они на меня глядели. Я не мог повернуться. Я не мог вырваться и взлететь.
Но я хотел! О, как я дрожал при мысли, что однажды... что когда-нибудь пальцы разожмутся, а я не клюну в чернозём, а упаду туда, где светло и где небо меняет цвета...
... Гвозди. Дууунн!
Человек с красноватой рукой взбирался на леса, и я становился всё ближе к тем далям, но просыпался всё реже и реже.
Наконец строительство было закончено. Это конечно был не собор – слова в снах часто бывают наделены странными смыслами – просто маленькая церквушка.
Пальцы разжались. Я полетел вниз. Земли всё не было, я звякнул о только что вбитый гводь... и немедленно гвоздь отозвался, и отозвались его собратья, и по всей церквушке пробежал перезвон. Он добрался до шпиля, а шпиль позвал небо, и рассказал ему обо мне и звёзды легли на траву.
Я построил много домов, и трактиров, и храмов. Я часто взлетал и опускался в красноватой ладони. Но теперь я знал звёзды, и знал, что однажды пальцы разожмутся...
А потом сожмутся снова.