Жители гарнизона, и мои родители в том числе, часто при какой-нибудь надобности передвигались по окрестностям на велосипедах, переняв эту замечательную привычку у немцев-аборигенов. Я всегда ждала с нетерпением этих поездок и, наверно, страсть к путешествиям зародилась у меня тогда, когда я усаживалась на раму впереди матери, и ловила всей кожей ветер, разрывавшийся передо мной. До сих пор помню это ощущение давящего снизу металла, первой неустойчивости, вижу движение ног в мокасинах на черных педалях, натягивающуюся, матово-вязкую цепь, о которую пачкаются края джинсов, руки матери, ее белые тонкие пальцы на руле, ощущение мягкости ее кожи, когда я кладу ладони ей на кисти, и несущиеся мимо нас краски, в вихре скорости размытые контуры предметов, и толчок где-то под ложечкой, если нужно резко повернуть и тормозить. Ездили мы несколько раз за город, за черешней, в сады: была она непривычно разноцветной: желтой, красной, даже черной (эта, черная, была и самой сладкой из ягод), и вот почему-то в памяти осталась картина свисающих, как в каком-нибудь тропическом лесу веток с плотными, крупными листьями, падающими прямо в лицо и расцвеченными бусинами яркой, блестящей черешни, и потом плетеные корзины, полные этих бусин , привязанные позади, на багажник, и вперед, между мною и матерью.
Были еще памятные поездки на озеро, не городское, со стареющими лебедями и чудовищами, а на дальнее, дикое, посреди леса. Там обычно собирались на пикник, с шашлыком, закуской, офицеры целыми семьями, но порой отправлялись мы туда и одни, только втроем. Тоже там плавали лебеди, не знающие еще человека и поэтому не пугливые, доверчивые. Выплывали они из-за зарослей наклоненных к воде ив и наивно, вытягивали шеи, получая в награду от нас кусочки белого хлеба. Было на тех озерах сумрачно, вода, темная, стоячая, казалось ничего не отражает; мы садились с матерью у самой кромки и следили за белыми птицами, так печально-одиноко разрезавшими клиньями своих тел черную матовую поверхность. Потом шли, собирали сухих веток, разводили костер и, насаживая на прутики, поджаривали колбаски, удивительно вкусные, с горчицей, посреди леса, съедаемые на каком-нибудь пне от поваленного, старого дерева. Ствол такого, раструхлявившегося дерева лежал, поверженный временем, тут же, рядом, огромный, как какой-нибудь дикий, матерый зверь. Я взбиралась, не без помощи матери, держась за ее руку, наверх, подошвы моих ботинок скользили по замшелым, крупным древесным морщинам, так что было как следует не зацепиться самой, – и потом, забравшись, все еще не отпуская руки, державшей меня, осторожно пробиралась вдоль ствола, туда и обратно.
Воспоминания тех ранних лет полны отрывочных впечатлений, которые своей яркостью превосходят более поздние, объяснимые картины. Может быть оттого, что их неразгаданность остается памятью о возможности чего-то чудесного.
Так, однажды, во время какой-то велосипедной прогулки оказались мы вдали от городка, долго ехали через лес, петляя по проселочной, желто-песчаной, в рыжих крапинах палых иголок, дорожке и потом, наконец, неожиданно вывернув из-за деревьев, оказались на свободном пространстве. Горизонт был открыт, и от нас к нему уходил маковый луг. Солнце медленно оседало, и сейчас было в той самой точке, когда свет начинает равномерно рассеиваться и висит золотой пылью в воздухе. Мерно вздрагивают сердцевидные лепестки, и блеснет неожиданно темной икринкой там или здесь середина цветка. Поразила меня тогда сильнее всего необъятность, беспредельность открывшейся красоты. Весь мир стал огромный маковый луг . Странно вот что: позже, сколько я не просилась вернуться к нему, никто из взрослых не понимал, о чем я говорю, где то место, что я так хочу видеть, и они отвечали, что я, верно, что-то напутала, позабыла, что нигде рядом нет того луга, о котором я говорю. Суждено ему было остаться полуправдой, полумечтой моего детского воображения, пленительным неисполнимостью нашей встречи. За всю жизнь я так и не видела ничего лучше, прекраснее, и, признаться, не думаю, что такие встречи даруются дважды. Вся их прелесть в единственности. Год от года все больше они похожи на рассказанную историю или сон, и ты думаешь: было ли, нет? Пытаешься удержать свежесть пережитого и от этих попыток оно все совершенней, безупречней, притягательней, и уже понимаешь: если в этом мире что-то имеет ценность, то вот это, возвращающее миру его первозданность далекое чувство…
Тогда, близко ко времени моей встречи с чудесным лугом, мне пятилетней, приснился первый запомнившийся сон - из тех, что были больше похожими на настоящее, чем реальность. Это было первым таким сновидением, что, случаясь после, тянулись за мной целый день, окутывали меня как наваждение и звали скорее вернуться к ним, так что сам день становился необходимостью, которую нужно вытерпеть, чтобы оказаться там, где живешь на самом деле.
Я увидела в этом сне площадь. На краю пустого пространства , замощенного бетонными плитами, расположены баки для мусора; свесив ноги, в каком-то отрепье, на них грязные, серые люди с перемазанными копотью лицами. Они машут руками, кричат, словно зрители перед спектаклем. Все я вижу откуда-то сверху, со стороны, но и в то же время я как будто вблизи этих людей, среди них: так отчетливы выражения лиц, ощущение, запах их тел, их разверстые напряженные рты. Снова они отдаляются, а потом становятся ближе и ближе. Я гляжу на них, на их машущие мне руки. Они машут именно мне, ждут меня, в этом нет никакого сомнения. Вертолет садится, опускается трап, я спускаюсь и стою посередине, на ступенях, ветер треплет клочья травы между плит, люди в рваных лохмотьях продолжают махать и кричать, оставаясь сидеть на контейнерах, и нельзя сказать рады они или злы – на их лицах написано безразличие. За толпой какой-то пустырь, где сухой холодный порыв подымает песок и несет к горизонту, вперед, до домов-небоскребов; очертания их не ясны, поглощенные однообразием, монотонностью окружающего ландшафта, - и над всем нависает белесо-серое небо, совершенно немое, без каких-либо оттенков, переходов на нем, так как будто его вовсе нет. От всего этого во мне поднимается неизъяснимая тоска, постепенно наполняющая все мое существо, и она так велика, что избыть ее невозможно даже слезами. Она все томит меня изнутри; от холодного ветра, металлического острого запаха, отчаяние мое нарастает, и я чувствую, что отныне оно будет со мной навсегда. Должно быть, кажется почти невероятным - как могла я чувствовать в том возрасте, еще и во сне все вот это. Как мне подтвердить истинность своего переживания ? Могла ли я это выразить словом, как сейчас? Нет, конечно – я не знала еще названий вещей, предстающих мне. Однако чувства мои тогда все же несомненны: иначе бы не запомнился мне тот сон так надолго и так определенно, в полноте новых, неиспытанных еще никогда ощущений.
Та приснившаяся мне тоска была, видно, пророческой. Вскоре произошли события, как я думаю, определившие всю мою дальнейшую жизнь. Перемены эти затронули все мое существо, и с тех пор уже трудно сказать: то ли я приобретала определенный характер под влиянием внешних событий, то ли события эти происходили со мной вследствие того, что с такой, как я была, ничего другого не могло произойти. Здесь причины и следствия мне уже не различить. Может быть, со стороны они будут кому-то ясны, но не мне.