День, рыжий, из многих тёплых дней, кусочек, лоскутного одеяла Московской осени, бабьего лета, это вокруг; в Склифе есть сквер в нём скамейка, та которая возле психо-соматики с покосившейся спинкой, откуда глаза сверлят затылок и прекрасный вид, что за чуден мир через те пыльные окна, веселье и радость вне стен асклепиона, матовая туманность глаз как шило пронзающих тебя, видящих сквозь, чувствующих прозрачность предмета, кривизну зеркал, ложь самого существования естества, словно разбитый стакан воды из позабытого завтра, с разлитыми по полу кристалликами стекла, застывшими осколками хлорной жидкости и изрезанные мокрые руки, скрипящие перед удвоенной дозой, зубастыми ртами на десяти пальцах, затем их грузят; запудренность головного мозга, пыльные высохшие извилины которые иногда поливают, оно, протирают влажной ветошью, а иногда отпускают домой к родственникам, сажая в керамические горшки для больших комнатных растений, выращивая экзотические виды, разведение душ-евно-больных у себя на подоконнике, как мило, чем нас кормят, чем грузят, что засовывают под кожу ища и забирая чтобы отдать в вену, в красную душу сгоревшего тела, выстрелить по сосудам выжженного мозга, нет уже не человека, а Бога распятого в черепных коробках, в каждой такой тонкой скорлупке свой крестный путь, свои гвозди, свои судии, своё воскрешение, свой конец; и каждый кто хоть раз заходил сюда, или думал, или пил, или разговаривал, или просто смотрел здесь, присел на скамейку, гром раздаётся глубоко в небе, капли стекают по пластилиновому лицу, оставляя на нём следы кислых укусов, лунные кратеры оспиной сыпи, и без сожаления ладонь сотрёт эти безобразные черты обожженного лица, сбрасывая присохшую чешую старой маски, открывая глаза на тот день, на ту жизнь, где лик, где создан по образу и подобию твоему.