Многое схоже у них, и психоделичность аккуратная, и тёплые взаимоотношения со сновидениями, и осведомлённость в собственной гениальности, коей они упиваются в одиночестве, не находя отрады в простых радостях обывателей. Каждый несёт в мир первозданную гармонию, очищенную от шелухи примитивной логики и пёстрого сора мнений. Делают это по-разному, в чутком соответствии с внутренним ритмом, повинуясь покорно биению стихии. Один – буйно, гулко, вулканообразно, взрывоохотливо, а второй в блаженном мечтании томном, в тиши уединения вкушает всем существом величие водопада мысли, и лишь отблески задорные танцуют где-то на дне взора.
Оба сидят молча на противоположных концах деревянного стола, установленного посреди уютного садика набоковской усадьбы в Выре. На столе валяются опавшие за ночь жёлтые и красные кленовые листья, в центре бокасто расположилась крупная гроздь спелой рябины. Набор столовых приборов у каждого скромен – лишь тарелка и ложка. В тарелках перламутрово переливается светящаяся жидкость. Руки сидящих бессильно свешиваются вниз, а взгляды сосредоточены и направлены в ложки. Усы Дали нервно подёргиваются, брови пиподняты. На высоком лбу Набокова блестят капельки пота. Ложки начинают подрагивать, двигаться мелкими толчками, затем приподнимаются, зависают в воздухе, покачиваясь на уровне глаз, и плавно опускаются, погружаются каждая в свою тарелку, утопая по шейку в растревоженном кружении светящейся жидкости. Спустя несколько мгновений, влекомые напряжёнными взглядами творцов, отягощённые зачёрпнутым, капая по дороге, медленно подносят содержимое к приоткрывшимся ртам своих хозяев и те с наслаждением хлебают. Процедура повторяется. И ещё раз. Ложки работают всё быстрее, всё точнее зачёрпывают и вливают, зачёрпывают и вливают. Завтракающие прикладывают к процессу всё меньше усилий, расслабляются и удовлетворённо смотрят друг на друга.
Дали кивает глазами наверх. Взгляни, мол. Набоков смотрит и видит в метре над головой испанца радужно-переливающийся шар размером с дыньку. Набоков возвращает взор на сотрапезника и приподнимает вопросительно левую бровь. Дали отрешённо расслабляет рот, из которого на облачённую в шёлковую рубашку грудь проливается содержимое, только что с журчаньем ссосанное с ложки. Шар над ним вспыхивает и тонкая струя светящейся жидкости дугой изливается из него в тарелку художника, столь точно, что и капли мимо не пролилось, а ложка, засмотревшись восхищённо, зависла на миг в воздухе, вырвавшись из фокуса воли хозяина, но, не выдержав собственной массы, с обречённым грохотом повалилась на стол. Ловким движением Дали победоносно подкручивает правую стрелку усов.
Набоков презрительно вздёргивает краешек верхней губы и взглядом показывает на стол. Дали, улыбаясь, отвлекается от ухаживания за усом и смотрит куда показал писатель. Величественно взмахивая ажурными крылами, на стол плавно опускается крупная, размером с голубя, бабочка, подлетает к грозди рябины, хватает её всеми шестью лапками, и пытается унести наверх, совершая всё более сильные и частые толчки крыльями. Узор крыльев начинает двигаться, таять, закручиваться, гармонично переливаться, бабочка работает ими всё мощней, тоненькие лапки натянулись ниточками, и вот, громоздкая гроздь отрывается от деревянной поверхности и тяжело влекомая бабочкой, возносится всё выше. На месте, освобождённом гроздью, остаётся лежать красное полупрозрачное стёклышко. Движение воздуха, вызванное взмахами бабочкиных крыльев, раздувает со стола листья, и под каждым обнаруживается по чёрной букве – а, з, х, и другие. Вроде бы сработанные из чёрной пластмассы, буквы неожиданно начинают двигаться, изгибаться, шевелить отростками. Буква «б» просунула свой хвостик внутрь кружочка и вывернулась вдруг наизнанку. «Х» встала на все 4 лапки и ловко побежала, но попала одной в зазор меж досками стола и застряла. «Е» повалилась на спинку и стала изображать «ш». «Ы» потеряла где-то свою палочку и мягким знаком беспомощно вращалась на месте. «Ж» ловко подцепила центральным штырьком букву «о» и поднесла её к оставшейся от «ы» палочке, полагая что это «ю» развалилась и надобно её починить.
Большая бабочка, поднявшаяся к этому времени на добрые пять метров, решила, видимо, что ноша для неё слишком тяжела, и, расслабив лапки, выпустила гроздь. Стукнувшись в паденьи о край стола, она отлетела в траву брызгами отдельных ягод, но буквы, испугавшись неожиданного, вспорхнули разом чёрными мотыльками, закружились весёлым стрекочущим облаком над столом, залетали хороводом вокруг улыбающегося Набокова, и вспыхнув брызгами, плеснули вдруг, излились светящимся нектаром, обдав окружающее светящейся свежестью. Ложка зачарованно замерла.
Дали гневно поднял брови, встал, и качнув тазом, макнул гениталии себе в тарелку. Затем резко крутанул бёдрами и брызги с его чресел, влекомые центробежной силой, разлетелись по дуге и капельками легли на столе, смочив налёт радужной пыли, осыпавшейся чуть ранее с крыльев большой бабочки. Капельки нежно впитали в себя краски и лежали теперь разноцветными комочками, украшая скупую деревянную поверхность красочной россыпью. Но вот, один комочек засветился вдруг ярко и тонким лучиком ударил в переливающуюся сферу над головой Дали. Другой, третий – засветились каждый своим цветом и через несколько секунд конус яркости впился световым остриём в зашедшуюся в пароксизме поглощения яркости сферу. Сей цветастый сноп осветил сделавшееся демоническим лицо художника, который грозно, но внимательно следил за Набоковым, сидящим на своей стороне стола с лёгкой полуулыбкой наблюдающим происходящее. Постепенно отдавая цвета шару, комочки серели и чернели, а лучи, тускнея, лопались, отлетая в стороны вялыми макаронинами, провисали, влекомые земной гравитацией, и таяли в воздухе, по ветру рождая за собой исчезающие шлейфики. Когда последний луч померк, оставшиеся на столе чёрные комочки задвигались, принялись урывисто бегать по столу, а потом и вовсе мухами разлетелись в разные стороны, оставив в воздухе вместо привычного жужжания чёрные извилистые ниточки - траектории своего движения - также постепенно растворившиеся в прозрачной осенней тиши.
Набоков посмотрел на Дали. Невольное любопытство в его глазах уже двинулось перетекать в привычную снисходительность, но вдруг грохот прорвал их осеннюю уединённость, и вместе с хрустом сучьев и веток, слагающих нехитрый природный свод над их головами, на стол, разломив его надвое, грузно рухнула огромная, размером с добрую корову тёмная продолговатая туша.
Когда оцепенелая пелена неожиданного вторжения рассеялась, а сбитые с деревьев листья, кружась, опали - обнаружилось, что туша являет собой гигантский кусок кала, глянцевитой тёмно-бурой колбаской расположившийся теперь меж половинок стола. Изнутри что-то осторожно вдруг толкнуло её упругий бочок. Будто в мешке, туго набитом поросятами, самый смелый упрямо боднул ненавистную материю или просто пятачком во сне повёл. Или будто ребёнок в чреве матери ручкой двинул. Снова шевельнулось внутри туши - уже смелее, напористей. Тем временем, расплескавшаяся в момент падения жидкость, стекала с образовавшихся в результате переломления стола деревянных горочек вниз, к незванно свалившейся туше, и лишь слегка её смочив, заставила бурую поверхность посветлеть, проясниться, обнажить копошащуюся внутри живность. Внутренние шевеленья проявлялись всё активней, и стремление покинуть кокон достигнув апогея, прорвало путь к свободе – обмякшими клочками разлетелась тугая мембрана. Во все стороны плеснуло белыми лебедями. С гаканьем, теряя белоснежные перья, сталкиваясь, птицы разлетались кто куда. Когда последняя скрылась среди деревьев, а хлопанье крыльев затихло, оказалось, что вовсе не перья теряли лебеди за собой, а маленькие белые нотки, что покачиваясь, спускались плавно к земле, и лишь коснувшись поверхности, лопались с мелодично-тихим звуком, рождая мягкий трелей перезвон средь усталой осенней тиши.
Когда все нотки полопались, и звучание стихло, на сломе стола, меж двух половинок, облитый содержимым тарелок, обнаружился сидящим сморщеный человечек, доедающий красную стекляшку, что молчаливо взирала на происходящее в течение всей трапезы, с тех пор как лишилась скрывающей её рябиновой грозди. Набоков, чуть ранее сбитый неожиданным появлением кала, встрепенулся от завороженности лебединой песней заочной, вскочил вдруг резво, бросился к столу и жадно схватил маленькое существо. Дали тоже поднялся, подошёл, и вместе они рассматривали теперь неожиданного гостя, который, заключённый в писательские ладони, так же с любопытством озирался то на одного, то на другого, улыбаясь.
– Кто таков? – Набоков ослабил хватку, позволив человечку выбраться из тесных объятий и усесться на ладошке поудобней.
– Кургузый златоимец псевдоевгений четырёхвадим всеигнат межпавел стократалёша! – пропищало существо, забавно корча рожицы и щекотно егозя по мягкой рельефности ладоней.
– Откуда ты такой взялся? – Дали поднял его, мягко прихватив за шкирку, и подняв к лицу, рассматривал с удивлением.
– А ну пусти, усатый, иначе хрен что расскажу! – Человечек извивался, пытался вырваться, Набоков же с Дали переглянувшись, решили и правда отпустить малыша, а потому, усевшись на корточки, посадили его на появившуюся вдруг меж ними миниатюрную полусценку, и человечек начал свой сказ.
– Повздорил с богом. Не сошлись во взглядах на мироустройство. Не желал ревнивый старикашка наделять людей искрой потенциального всепониманья. Говорил, страдать будут. Я ж ему в ответ – седая твоя голова, на что ж они ещё нужны, люди эти! Не тебе ж страдать. А он мне – тебе у меня за пазухой вольготно живётся, вечно сыт и пьян, а сам бы в себе собой страдать согласился? Я ему – конечно, старое дурачьё, не всё ж игрушками, как ты, забавляться. Ну, тут он, конечно, как заорёт – мразь неблагодарная, в твои-то годы судить создателя задумал? И тут я ему и отвечаю – из тебя создатель как из улитки космическая путешественница. Боишься, что люди тебя обойдут в созидании, и держишь их на поводке посредственности и ограниченности. Живёшь в уютном коконе иллюзорного всесилия и совершенства! Здесь он чуть поутих и говорит – чтоб создать возможность страдания, у меня нет иного пути, кроме как создать его сначала в себе. А мир уж вдогонку унаследует. А мне это уже не нужно. Я давно прошёл все ступеньки бесконечности и дела мне нет до мук познания. А коль уж ты страдать и познавать несуществующее согласен, то подключу-ка я тебя к общей системе мироздания, будешь вечно носить в себе фокус и средоточие всего нового, вечно бесцельного и мучительно-созидательного, а я растворюсь, пожалуй, рассредоточусь по вселенной, буду наблюдать безучастно, а как что-нибудь новенькое выпридумают – сосредоточусь вновь, а ты носи пока моё бремя божье – разбудишь если что. Сказал он так и исчез. А на меня вдруг навалилось, захватило, закрутилось затряслось – корчился я бессильный, дробился и крошился, вновь объединялся в немыслимые конфигурации и опять распадался, да всё не было мне сладу с превращениями внутренними, на века растянулась борьба немыслимая, и чуть не затерялся я во всевозможностном, но однако ж не прогадал божок лукавый, знал, что выкручусь, и таки выстрадал я формулу изначальную, разродился неведомым, облагородил вселенную младую клубочком свободы самосвободной, и вышел молодцом. Люди встрепенулись, давай вовсю грёзами обмениваться, споры спорить – не знают покуда, на какую дорожку встали, а я поскучал-поскучал, да отправился путешествовать средь всякой живности, всяко богов наказ следует исполнить, разбудить гнидушку всеуспокоенную, если вдруг чего нового в этом мирке замечу. Так и брожу невилимой букашкой, приглядываюсь. А тут вы. Засмотрелся я на ваши плутовства, за мыслишкой не уследил, сорвалась он с орбиты извечной, да и меня за собой увлекла, соскользнул я в материальное... Ух, и глазастые вы ребята, другие б и внимания не обратили. А теперь…
Не договорил человечк диковинный. Пока говорил, одухотворённый, наши герои переглянулись тихонечко, да и прихлопнули малыша. А прихлопнув, поровну разделили, да и сожрали на всякий случай.
– А ты говоришь! – подмигнул Дали Набокову, крутанув погнувшийся ус.
– Да уж… – Рёк рассеянно писатель, вгядываясь задумчиво куда-то в пустоту и рзмышляя о чём-то своём, полуизъяснимом…