Живо вспоминаются и переживаются, будто наяву, всякие прошлые неприятности. О радостях этого не скажешь. Помню, они были и по какому такому поводу были, но ощутить их так же натурально, как огорчения, не удается. Возможно, хорошее не оставляет в нашей душе глубокого, легко прочитываемого следа.
Сам язык наш щедрее на дефиницию и анализ плохого. У слов бить и дурак, по меньшей мере, по сорок синонимов, у слов ласкать и умный – нет и десятка. Несчастье удостоилось полторы дюжины оттенков, счастье же – всего трех. И так, кажется, во всех парах: труженик – бездельник, создавать – уничтожать, да – нет… Редкий случай представляют любить – ненавидеть – исключение, наводящее на мысль о любви, как о пороке, а о ненависти, как о добродетели. (Для не имеющих под рукой синонимического словаря могу отдельно привести перечни всего этого).
Похоже, на нас изначально лежит клеймо тварей, изощренных преимущественно в дурном, клеймо зломыслия, злопамятства, злорадства. Едва ли не три четверти серьезных литературных произведений кончается скверно, а в "хеппи-эндовых" повествование финиширует на первой же слезе счастья, обретенного героями. Еще не нарождалось особи, способной получать удовольствие от долгого созерцания чужого счастья, вообще добродетели, мира, согласия. Возможно, неискушенность в хорошем и забывчивость на него – парадокс нашего вечного неудовольствия своим сегодняшним благополучием и успехом. Счастье на деле живет в нас исключительно как категория будущего, следовательно – как выдумка, греза, нонсенс, поскольку будущего реально, физически в природе нет и не может быть, а существует оно только в наших расчетах, в воображении.