Я родилась в октябре 1978 года. Это был яркий солнечный день. Сильный ветер прибивал желтые листья клена, росшего под окнами палаты, прямо к стеклам, и в лучах, проникавших сквозь них в помещение, видны были золотисто-коричневые прожилки, чей рисунок напоминал линии на ладонях, по которым, считается, возможно предсказать судьбу человека.
Первый год своей жизни я провела в Риге, бесконечно и беспредельно балуемая дедом, человеком в общем суровым, с трудной, тяжелой судьбой и оттого, возможно, еще более сентиментального и умилявшегося любой мелочи, исходившей от меня. Бабушка несколько противостояла такой вседозволенности, но и сама втайне, еле удерживалась от того, чтобы забыть о строгости. Спустя год после моего рождения отец был направлен служить в Восточную Германию, и меня увезли за границу.
Гарнизон, где нам предстояло прожить несколько лет, находился на северо-востоке страны, в совсем маленьком городке, что у нас бы считался поселком; назывался он Нойрупин. Говорили, что то было единственное место, где фюрер смел гулять без телохранителей, убежденный в почтительной преданности своих бюргеров. У меня же в памяти городок навсегда сохранился, весь застроенный частными домиками с островерхими крышами и увитыми розами низкими, редкими палисадниками. Одну из тех роз – огромную, чайную, в мелком бисере дождевых капель, западающих между пышных, бесчисленных сборок ее лепестков, до сих пор я вижу совершенно четко и ясно – продевающую побеги между проволок изгороди…
Эта роза волновала мое детское воображение тем еще, что росла возле аккуратного, светло-желтого, совсем уже сказочного дома, с характерными деревянными перекрестиями балок на втором этаже. Все это – уютный коттедж, розарий вокруг – было похоже на то, как я себе представляла дом цветочницы, куда дальний путь завел андерсоновскую Герду из «Снежной королевы»: до того он, этот дом с палисадником, совпадал с нарисованной на больших, плотных листах иллюстрацией моей книги. Там из низкой теплицы, сплошь заросшей цветами, выходила в белом чепце, переднике благодушная тетушка, зазывавшая путников вероломным гостеприимством. Эта книга, сборник сказок Кристиана Андерсена, почему-то особенно была мною любима; все мне нравилось в ней: необычно затянутая в светлый, шершавый холст обложка с синим, вдавленным в ткань орнаментом и, особенно, множество рисунков, неярких, писанных акварелью и от этого, словно размытых, но всегда очень ярко и точно выражавших настроение, образы, как они возникали у меня в голове.
Помню я очень хорошо нойрупинский вокзал, откуда мы нечасто, но регулярно, многократно снабженные инструкциями по безопасности и секретности, отправлялись навещать подругу матери, переведенную с мужем в другой гарнизон. Вокзал этот представлял собой одну только стену с арками красного кирпича, казавшимися мне неимоверно высокими, в пролетах между которыми находились билетные кассы. Дальше уже начинались платформы, растворявшиеся между ровно стриженных невысоких кустов, закрывавших, тем не менее , меня с головой. Помню, яркую, сочную зелень этих кустов, кажется боярышника, их салатовый, нежный оттенок и вибрирующее шелестение от проносящихся мимо электричек. Помню, как однажды мы опаздывали на последний по расписанию поезд, неслись вдоль этих кустов, и отец бежал, рядом по параллельной дорожке, так что мне были видны только его голова и плечи, смазанные в контурах от быстроты движения. В памяти моей остались темные, почти черные волосы, завихренные в беге, раскрасневшееся лицо с крупными глазами и футболка, белая, с красной и голубой поперечной полоской, вздымающаяся на ключицах…
Эти вылазки из гарнизона не обходились без приключений. Однажды, отправились мы навестить приятельницу матери в деревушку под Карл-Маркс-штадтом, недалеко от Берлина.
Из Нойрупина выехали после пяти, вероятно, мать в тот день работала. Было лето, мы планировали добраться до места еще засветло.
Раньше мы никогда не бывали в той местности. Путь занял больше времени, чем мы думали: электричка прибыла в Карл-Маркс-штадт по расписанию, но автобус запоздал, и, когда обозначились ориентиры, говорившие о близости нужной нам деревни, стемнело. Мы вышли, обнаружив, что свет тянется еще несколько метров от остановки, а потом обрывается и проваливается в совершенную темноту. Кругом не было ни души, куда идти мы толком не представляли, и в итоге мать решила направиться в сторону светящихся окон ближних домов, надеясь там расспросить кого-нибудь о расположении гарнизона.
Осложнялось наше положение тем, что мама хорошо помнила предупреждение командира не вступать ни в какое общение с местными жителями, и, кроме того, знала об отношении немцев к русским военным. Немецкого, за исключением совсем простых фраз здравствования, прощания, вопросов о времени и о цене, она не знала совершенно. Это заставляло ее бояться и, наверно, мешало принять верное решение, но, однако, делать нам все равно было больше нечего – только двигаться на огни и искать людей, которые могли чем-нибудь нам помочь.
По мере приближения к домам свет не усиливался, но яснее и громче стал лай псов, стороживших участки, до сих пор глухо мешавшийся с шелестом листьев. Мы тогда обе сильно испугались этой непрестанной, захлебывающейся в чувстве чужаков животной истерики, и уже были не рады принятому решению двигаться к домам: огороды, обнесенные редкой проволочной сеткой, плохо к тому же, как стало позднее понятно, закрепленной, не освещались, и собаки, отпускаемые на ночь с цепи, увидав нас на подступах к их владениям, принялись с оглушительным лаем кидаться на ограждение, норовя его опрокинуть на землю либо выпрыгнуть из-за сетки наружу. Из хозяев никто, невзирая на поднявшийся шум, не появился, только, кажется, открылось где-то окно, чей-то голос прокричал какие-то слова, на которые собака не обратила никакого внимания, потом что-то хлопнуло, и вновь из темноты понесся лай, и в сереющей тьме засверкала обнаженная пасть разъяренного зверя. Как нарочно, участок тот упирался в какое-то поле, и мы только напрасно тратили силы, пытаясь ускорить шаг, потому что ноги при каждом движении утопали в рыхлой земле. Напуганные сторожевым переполохом – теперь уже, казалось, и другие окрестные псы подхватили голос, поданный первым,- окруженные совершенной чернотой, неизвестностью, мы, что есть сил, двигались вперед, лишь бы дальше от лая, рисковавшего превратиться в погоню.
Помню, как я сжимаю холодную, узкую материнскую руку, рукав вот-вот разорвется у предплечья: мои ноги не успевают, на них новые, только купленные ботинки, что ужасно натерли мне ноги, - я вдыхаю холодный воздух, он шершавит пересохшее горло, так что не сглотнуть, я стискиваю зубы и терплю, чтоб идти быстрее. Впереди как будто появляются какие-то деревья, по какой-то странной случайности в листьях одного из них, кажущегося мне неимоверно высоким, большим, разливается свет фонаря. Почему-то я думаю, что это дерево - дуб и внутри его есть дупло, где мы можем укрыться от грядущей опасности, но дупла не оказывается, и мама мне говорит, что сейчас мы останемся здесь, она снимет свою куртку, чтобы я легла у корней, а сама сядет рядом, и мы будем ждать утра. Я уже представляю, как мы ляжем, свернувшись клубком на песчаном подножии дерева и, возможно, прибегут люди с собаками, и собаки обязательно нас загрызут. Мне становится страшно и жалко нас, но подумать как следует об этом я не успеваю, потому что мать усаживает меня и стаскивает с меня ботинки: мои косточки натерты до крови. Красновато-коричневые полосы тянутся полукружиями, и их вид удивляет и пугает меня до оцепенения так, что я забываю обо всем остальном.
Мать оставляет меня под деревом, а сама идет искать подорожник к темному перелеску. Они рядом, недалеко: всего несколько метров от дерева, где я сижу, прижав мамину сумку, но и эта отлучка меня сильно тревожит, и, когда мать на секунду закрывает тень от веток, я тотчас в страхе зову ее. Я гляжу, как высоко в темноте, еще большей чернотой вырезываются листья, трепещущие, неспокойные, и доносится непонятно откуда неясный звук, походящий то на резкий короткий клекот, то на чье-то движение между ветвей, и вот эта чья-то непонятная, тайная близость беспокоит меня больше всего.
Наконец мать возвращается, спустя несколько минут, не больше, показавшихся мне, однако, неимоверно тягучими и тяжелыми. Сердце у меня сильно бьется, и прохлада подорожника, прикладываемого к моим щиколоткам, мамины пальцы не сразу успокаивают меня.
Во всех, к сожалению немногих, но тем более дорогих для меня воспоминаниях раннего детства, главным было ощущение полноты, исчерпанности переживания, интереса ко всему, что меня окружало, загадочности мира, которое как-то слишком быстро покинуло меня – прежде, чем я забыла о нем. Происшествием был и липовый цвет, и пыльца на моем рукаве, брызги от поливальных машин, под которые мы, дети, да и многие взрослые бросались с радостным визгом, головастики в бочках, камышовые заросли в озере, пара ласточек у водосточной трубы и кулечки с орехами, приготовленные для нас старым сторожем с аэродрома.
Или, к примеру, шли мы кататься на катере – дети из нашего двора, младшие вместе со старшими. Катер ходил по озеру. Казалось оно мне бесконечным, как море, и чуть ли не сказочным, то есть чудесным, обещающим на дальних берегах волшебные королевства с замками, увенчанными десятками башен, - оттого только, что горизонт его терялся, неотчетливый, серебристый в неизвестной мне дали, и поверхность этого озера, чешуйчато-золотистая, мерцающая миллионами искр в окаймлении темнеющих, пенистых крон деревьев, не могла быть иной, как только зачарованной, ведущей в те самые королевства. Но этой моей встрече с чудесным находилось препятствие. Было это препятствие тоже таинственным, и поэтому еще более устрашающим.
Как обычно заведено на водных станциях, касса по продаже билетов на прогулки находилась не на берегу, а на барже, поставленной на прикол. Билетерша сидела за окошечком у самого борта, к нему с берега были перекинуты мостки. Понятное дело, что они колебались от движения баржи в волнах и топота человеческих ног. И вот это колебание, неустойчивость пугала меня в первую очередь. Но не это было главным.
Прямо под мостками, в месте хорошо освещенном, под водой, находилось нечто непознанное, тревожащее меня – какой-то белый предмет, больше всего напоминавший брюхо огромной, белой рыбины, притаившейся под мостками, то всплывающей, то прячущейся в зеленой воде, и стоять над этим, может быть, мертвым, как думала я, но от этого не менее страшным чудовищем, видеть, как колышется его жирное, сытое тело, было худшим испытанием для меня. Я цеплялась за поручни и не в силах отвести испуганный взгляд от таинственного монстра, сжав зубы, продвигалась вперед. Что это был за предмет, до сих пор мне не ясно, вероятно, им мог быть и простой кусок парусины, по какой-то причине оказавшийся вдруг возле борта.
Однажды испытание на мостках имело свое продолжение, после которого мой страх перед ним почти исчез. Заплатив за билеты, мы прошли на палубу, несколько человек детей. Было ветрено, как бывает в прохладный, яркий солнечный день раннего лета, я сжимала в руке только купленные шоколадные конфеты «подушечки», все обсыпанные конфетти, в целлофановом пакетике, и была настолько занята его разрыванием, что, вопреки указаниям и требованиям матери, оказалась на скамейке у самого борта. Поначалу это обстоятельство вызвало у меня лишь небольшую тревогу, но потом, когда катер отправился в путь и набрал скорость, меня настиг такой сильный страх, какого я, наверно, за всю жизнь потом не испытывала.
Бортик был низкий даже и для меня, трехлетней девочки, так что капли воды, тотчас же забрызгали мне все платье, и к тому же был он не глухим, металлическим, а сетчатым, то есть делал границу между мною и вздымавшейся за ним в пене водой вовсе призрачной. Помню, что тогда моей единственной мыслью было не перевернуться какой-нибудь случайностью за борт и не быть съеденной акулами, которые, в этом я нисколько не сомневалась, шли за катером под водой.
Неожиданно для меня открылась тайна чудовища, столько времени пугавшего меня: это был мертвый хищник, акула, кем-то убитая и теперь для устрашения брошенная возле берега. Оцепенение страха так завладело мной, что язык мой стал ватным, я даже боялась пошевелиться, чтобы поменяться с кем-нибудь местом и отсесть дальше от воды. Спасением моим были «подушечки», которые я поочередно заглатывала и потом отворачивалась в сторону, смотрела вперед или вверх, только чтобы забыть о грозящей мне страшной гибели в пасти рыбин, чьи плавники, мне казалось, проскальзывают в белой пене, несущейся за кормой.
Так решилась одна из загаданных мне миром загадок: о чудовище. Были и другие - те, что рождали ощущение радости бесконечности простирающегося вокруг пространства и его красоты.