Но лишь на миг к моей стране от вашей
Опущен мост.
Его сожгут мечи, кресты и чаши
Огромных звёзд.
Н. Гумилёв
Чай гладил мне горло, а мягкая лампа – глаза. Бессонница была приятней кошачих лап. В окне мелькали какие-то тени, часто фары блестели над первыми осенними лужами, вся реальность распахивалась передо мной будто плед и кутала меня своими тёплыми, словно ржаными полами. Допив чай, дочитав письма и доиграв партию в “Черви”, я оттолкнулся от подоконника и, постояв немного у красной стены дома, свернул в первый попавшийся переулок. С другой стороны, не исключено, что я остался сидеть у белого экрана, чтобы гнать эту слишком мутную брагу из чёрного шрифта. Во всяком случае, моя комната несомненно была со мной во время всего этого приключения, уж не знаю в каком виде.
Луна была как-то необычайно размыта, не облаками, а сама по себе. Её патина словно врезалась в окружающее небо, потом патину скрывала какая-то зеленоватая бледность, и вся высь плыла, в своей глубокой, почти грифельной серости. Вокруг шептались дома, где спали дети, наслушавшиеся сказок, потому что дети всегда слушают сказки, даже если им никто не рассказывает.
Я вышел к чёрной дрожащей лапе, по которой пролетали трейны. Я кажется ненадолго упал в обморок (нервное истощение, и вообще я довольно странная натура), поэтому не могу вам сказать как собственно зародилось чудо в этой истории. Когда я очнулся, светящийся вихрь перекрывал улицу. Полоса жёлтого дыма уходила куда-то выше моего взгляда, сквозь неё проглядывали арки и бассейны, лестница, свитая из душистых растений легла мне прямо в ладони.
Изнутри туман пах чем-то пряным и ещё нежней приникал ко всем порам. Я раскачивался и лез, становясь всё пьянее. Холод всё ближе подбирался к моим плечам, настоящий космический холод. Видения потемнели и обрели какую-то пугающую чёткость. Лестница кончилась, и я вздрогнул от неожиданности – её держала в зубах огромная золотая статуя. Несмотря на всю свою грузность, исполин светился куда живее проглянувших звёзд. Дальше вверх вели мраморные ступени, не соединённые между собой и поддерживаемые стоящими в пустоте скульптурами. Их глаза вспыхивали так внезапно, пронзительно и ярко, что хотелось соскочить в бездну и падать, лишь бы чернота вокруг навсегда смыла с моей груди следы этих взглядов. То и дело над головой проносились кометы, впрочем, довольно бледные.
Я поднимался. Мне уже не было холодно – творческий жар поднимался и грел кровь, как греют молоко для детей, горячил её, как горячат скакунов, я рвался вперёд, но был спокоен и важен. Я шёл, и дверь блестела между созвездий. Она трепетала, будто мои ресницы и я сам застывал от священной дрожи, оттого, что моя кожа вдруг становилась нежней и шире чем небо над океаном, оттого что руки тянулись, чтобы открыть, открыть и обнять новый мир, притянуть его к носу и губам, и гладить, гладить будто кошачью шерсть, будто любимую, будто осенний день, упавший за шиворот... Я вошёл, и кто-то вздохнул за спиной.
За дверью был рай.
Когда я уходил, за спиной слышался чей-то шёпот. Говорил ли он “обернись”? Я не знаю. Я вернулся домой, добрёл до кровати и уснул.
Проснувшись, я обезумел. Радостное возбуждение быстро переросло в уныние, а после в отчаянье. Это было что-то вроде ломки, я не мог вздохнуть, не подумав о ночной стране, и думать о ней без плача не мог. Ни следа травяной лестницы на улице. Надо было обернуться на шёпот. Куда мне теперь?
Неделю меня мучила бессоннца, но это была не та милая гостья из первой ночи рассказа. Теперь она слепила меня и выматывала. Собственно дело было во мне – я ни на что не мог смотреть без горечи, а значит ни чай, ни книги, ни кот, ни тем более компьютер не хотели радовать меня.
Наконец сон пришёл ко мне над колодой карт, но и там передо мной был тот же стол, разве что вместо игроков за ним сидели тени. Я не мог их сосчитать. “Ты устал” – сказали они – “ты не отвечай нам. Мы сами всё скажем и за себя, и за тебя”. Измученный, я только кивнул, веря, что любое их слово будет моей надеждой ещё раз увидеть страну за дверью. “Ты видел рай. Свой рай, рай для всех, или рай для поэтов – неважно. Ты хочешь попасть туда снова. Мы, хранители этого места, можем тебе помочь. Ты видел статуи?” – спросли они. Я снова кивнул. “Ты станешь одной из них. Ты будешь держать одну из ступеней в наш рай. Свет из него будет падать на тебя. Пойдём” – приказали они.
И я стал статуей.
Обессиленный, я только горько улыбался мучениям следущих дней. Вся жуть моего положенья заключалась в одном – я не успел войти в полную силу и поэтому не мог одновременно быть и статуей, и поэтом. Поначалу я ещё пытался что-то писать, но после замер, как того требовала моя небесная служба. Моего жара не хватало, чтобы раскочегарить топку стихов – я был слишком молод и неумел. Да, отсветы из-за двери по прежнему пленяли меня, но выжженнывй ими мозг не мог ничего родить. Я жил как лунатик, и в редкие минуты возбуждения походил на лунатика под электрошоком.
У меня безумно болели плечи. День гас за днём, минута шипела за минутой, небо бывало окрашено то так, то этак, а плечи всё болели, и свет моего рая уже не казался живительным бальзамом а ел глаза, будто дым или соль.
Был ранний вечер. Собирался дождь. Нет, он уже мелькал под иссиня-серым куполом, летел под ноги и лип к одежде, как разнежившийся кот или пьяный приятель. Сквозь очки невозможно было смотреть, всё плыло и рябило в залитых стёклах, и в этом мельтешении зажигались первые фонари. Я нерешительно ступил в их разреженное полусиянье и понёсся по улице между красных домов, вдыхая, выдыхая и задыхаясь от бешеного восторга. У тёмного парка этот восторг сменился тихой радостью, я облокотился на забор и следил за миром, за смарагдами светофоров в начищенной патине улиц. Я забыл о том, что я статуя. А может быть... нет, не стоило надеяться.
Я пошёл дальше, к стене кладбища и свету над ним. Игра теней была так отчётлива и таинственна, она так живо напоминала игру образов, когда-то кипевшую в моём сердце, что я опустился на колени, вопил и молился. Кто-то тронул меня за плечо. Женщина... я смутно помнил её. Кажется, я сам где-то описывал эти кудри, похожие на морскую пену, перестук гальки, слышимый во взгляде, и какой-то особенный внутренний огонь, не боящийся воды, то жженье, как у медуз, то ночной светильник. За женщиной стоял гном в одежде ортодоксального еврея – его я не помнил. А дальше, сколько хватало глаз, улыбались и плакали мои персонажи, уже упомянутые и ещё не пришедшие ко мне в висок – наконец-то я вспомнил их всех.
“Мы пришли разбить статую” – этот шёпот, или крик – я уже не различал – нёсся над кладбищем, падал на тёмно-серое небо, часть его осыпалась на фонари, и туда же рушились обломки статуй, разбитых второй частью. Я влился в хоровод персонажей, и мы праздновали всю ночь.
Ты думаешь, я потерял ту страну? Ты хочешь знать, где она, читатель? Возьми мои руки, а теперь погляди в мои глаза.