Утро. Суета. Каникулы! Между прочим, я мог бы спать до двенадцати. Тянулся под пухлым одеялом полчаса. Но маман вскочила ни свет, ни заря делать вредный кофе и полезную кашу. Запах от кофемолки заполнил все. Как в рекламе - парень кофтой дырки под дверью закрыл, а родители потянули носом и прибежали. Вот и мы так. Конечно, воду опять не профильтровала! Говорит - некогда, на выставку идем срочно. А сама на эту выставку уже сходила три раза. Казалось бы, зачем это надо? Но маман иначе не может, она деятель, ей надо согнать больше народу, чтобы были масштабы, чтобы на радио звонить, в газете писать. Может, ей выставка так понравилась? Да я точно знаю, даже если бы она сама туда не ходила, так все равно бы бушевала, гнала волну. Такая она шумная у нас. И попробуй ей скажи «нет», что тут начинается! Сразу все плохие, да черствые, да не любят культуру, не люди, огурцы… Одна она у нас любит, понимает...
Значит, выставка. В ванную - очередь, барт, конечно, заколотил в дверь кулаком «Макс выходи срочно!», я еле успел из душа выпрыгнуть. Выпрыгнул – тут уже очередь. Я скорей на кухню, там маман в угаре, чайник парует, фэшн тиви грохочет на весь двор, потом пауза – шопот и стон «ай лав фэшн тиви» – это барт врубил с утреца, там тетки в прозрачных серебряных купальниках строем бегут, заплетая ногами. На улице мгла и сырость. По тротуару тоже строем студенты нахохленные, дядьки в конторы, мамаши детей волочат, дети – ааа! -иди быстрей, говорю.
- Иди быстрей, Макс, каша стынет.
- Ма, я не пойду на выставку, мне к репетитору.
- Ты успеешь, репетитор после обеда.
- Не решил еще ничего, там задач столько.
- Какой ты черствый. У тебя душа чем будет питаться?
- А чем ее питают?
- Да уж не кашей. Искусством.
- А вот скажи, ты могла бы питаться одним искусством?
Маман так посмотрела! Ха. Один ноль с мою пользу.
Папан вошел с полотенцем. Неужели начнут сейчас про искусство базар? Надо уходит с кухни. Для меня хуже нет, когда маман и папан трещат про литературу. Ах, вот поэт! Как написал про войну. Мороз по коже. Это не критерий… Как начинают про критерии, про драных поэтов, просто жить не хочется. Еще не люблю, как нищий Василий в резиновых сапогах к нам в прихожку заползает узнать тему заседания. От него несет, а маман такая любезная – вот такая-то тема, спасибо, до свиданья.
- Не понял про выставку, – сказал интеллигентно папан. - У меня акция со священником, сейчас буду звонить в церковь, бабушке вызывать священника.
- Ой, я дам тебе все, у меня есть телефоны, - откликнулась маман.
Священника вызвали, маман опять - собирайтесь быстрее. Хорошо барту, он побрился и на работу. Папан постоял, подумал.
- Не могу. В институт после священника надо. В шестнадцать пойду на выставку. Не утром.
- Мы же вчера договаривались!
- Ты еще раньше сказала, что мы пойдем с твоей Мариной, вот мы и договорились. Я думал, ты идешь с нами.
- С ней я никуда не пойду.
- Значит, я пойду как заложник.
Ага! Папан с маминой подругой тетей Мариной идет. На совещание в Москву они тоже вместе ездили. Интересно. Маман, крутя поясок от махрового халата, смотрела в окно. Папан - на фэшн тиви. Девиц красят, причесывают, они лукаво так жуют на ходу. Барт пролетел по кухне как смерч, что-то бросил в рот, выпил кофе и пощелкал ботинками по лестнице. А маман как увидела, что в рекламе пятно на рубахе ванишем свели, так и рада. Относится к рекламе, как к жизни. Куда это годится. Я засмеялся.
- Мам, ты же ходила на выставку уже три раза. С учениками-то.
- При чем тут ученики? Почему я все рассказываю людям, а вы родные и ничем не пользуетесь?
- Не, когда ты бесплатно на кинофестиваль водила – пользовались.
- Ну, эта лафа давно кончилась. Но мир этого хуже не стал.
Когда маман приносила бесплатные билеты, это была «лафа». Мы с бартом вообще не делали уроки, он не мотался на стадион, на вечеринки. Мы мотались на фестиваль и смотрели по два фильма в день. Просто дурели от всего. На одном сеансе у барта сердце схватило. Вот не подумал бы. Это было кино про то, как дети отца убили. Хорошо хоть, что маман сидела далеко и не видела. Ну, это было классно, сильно, я тоже чуть сознание не потерял. Но это не так, как в моем любимом фильме.
Не знаю, кто снял этот фильм, но смотрел я его раза три. Солдат в военных штанах и медсестра - ничего особенного. Ее сбил грузовик, и она лежала под ним, умирала. Солдат пробрался, все понял и проткнул ей горло, вставил соломину - задышала. Долго в больнице была, выжила. Пошла медсестра солдата искать со слепым приятелем. Тот слышал малейший звук на улице, и догадался, куда солдат побежал. А солдат как толкнет ее, и давай унижать. Потому что солдат видел смерть своей жены, раздвоился, и от него осталась половина…Но медсестра не отставала, она знала все заранее. И ходила по больнице и по городу так, будто нет никого вокруг. Не понимаю, как ходила она. Люди же кругом. Стоишь на остановке, за перегородкой, за киоском, за деревьями - нет, все еще видно тебя. Где б стоять, чтобы не так страшно было? Или лучше сразу уйти?
Медсестра все знала про солдата тайным знанием. И про то, что его половина осталась. Она не боялась упасть в грязь на улице. Не боялась сумасшедших. Знала, что выведет его, он придет в себя. Говорят, женщины все знают. Маман, значит, тоже знает свое, поэтому с ней трудно спорить.
На фестивале этот фильм был не русский, все остальные русские. Только мне они не нравились, глупые какие-то. Особенно про тетку с ее военным мужем, как он ей не разрешал детей, как под бомбами бросил, как умер от сердца, как всю жизнь ей сломал… Маман говорила, что все военные такие. Вспомнил – «Благословите женщину» называется. Мы смотрели с папаном и чуть от тоски не вымерли… А про солдата и медсестру – «Принцесса и воин» называется. Все там кончается хорошо. Мир такой ужасный, но они смогли добраться до нового мира, где все нормально. С тех пор актриса Франка Потенте нравится. У нас в классе есть девчонка, похожая на нее. Она веселая, жаль, что не с ней сижу.
Она думает, что у меня проблемы, а у меня нет проблем. Это у маман проблемы. Она хочет найти таланты у детей, ну, на здоровье. Но так привязываться к людям, кошмар. Они пришли два раза и плюнули, а она? Нет, не люблю обманывать, лучше не пойду совсем. У меня нет терпения выносить чужие глаза, как они шарят по мне. Не переношу, когда смотрят. Выжидательно смотрят: что ты такое? Зачем? Есть в тебе талант или нет? Сразу говорю – нет. Чтобы никто ничего не ждал. Есть еще другая девчонка, которая сказала, что, несмотря на плохую учебу, я влияю на атмосферу. Интересно, как? Все эти умницы ходят к маман в кружок, ха, писательницы. Спрашивают – а ты что пишешь? Ничего. Просто не знаю, зачем это нужно. Все уже есть на свете, разве не так? Некоторые пишут, чтобы все было, как они хотят. Но мне этого не надо, я просто живу, это и так неплохо. Когда на окне яблоки огромные, с красными боками, как они лежат, сверкают, хрустят и пахнут. Перед тем, как съесть, верчу, смотрю со всех сторон.
Люблю смотреть в окно, как люди бегут на работу. Все же видно, куда они идут. Вон те старые тетки в коже и в мехах –администрация. Те, победнее – школа и библиотека. Вон та, который год ходит мимо окон в пальтухе в елочку, это участковая наша. Какой-то женский район. Только за садиком у нас стоит каменный гараж, там мужики, солидной фирмы гараж. Да слева компьютерный салон, там тоже все очень солидные мужики. Вон пошел гараж, тоже весь в коже. Маман ходит в старой шубе сестры, это понятно. А ее ученицы в нежных шелковистых дубленках и сапогах с восточными загнутыми носками. Мы все ходим в гуманитарных куртках, а маман говорит, что главное не это. А что главное? Выставка?
Наверно, это бессмысленно, когда человек сидит и пялится. Не думает, не сочиняет, а просто так сидит. А зачем сидит? Мамины ученицы могут писать только про себя. Вокруг не видят ничего. А я могу смотреть только вокруг себя, а внутрь не хочу. Мир интереснее. Когда люди там бегут, то кажется, все нормально. Поток идет, спешка идет. Когда все так идет, как течет река, ты понимаешь, что ты тормоз и сам виноват, то тут не до сочинений на тему. Затягивает кино. Могу час так стоять. Два стоять…
Этот человек, с которым она носится, он в Нью-Йорке. Он тут жил, в нашем городе. На столе у маман лежали всякие бумаги про выставку, я и прочел. Тут он был человеком, а там неизвестно кто. Хотя мамина подруга тетя Марина хорошо устроилась в Нью-Йорке, даже на машину заработала. Почему бы ей не найти там маминого художника? Но маман, наверно, об этом не скажет. А папан вообще слишком скромный. Он даже за барта не пошел просить…
Так, так, мне было пора решать задачи. Маман, нахмурившись, сидела и печатала что-то про своего художника. Ей ученицы отзывы принесли. Она сразу схватила, стала читать. Виновато на меня поглядывала. Но я понял – это то, что я никогда не могу. А она хочет. Все никак не успокоится, пора быть серьезней в ее годы.
Вообще-то они мало ей стали приносить. Особенно та, вторая, которая сказал про атмосферу. На фэшн тиви она была бы рашн. Там немного рашн. Больше азиатки, африканки. Они абсолютно разные. Одна, которая похожая на Франку, полностью западный тип, вторая восток, славянка. Раньше сильно писала, по два рассказа в неделю, а на второй год все бросила. Летом все с каким-то парнем из математической группы ходила в обнимку. Я видел, как маман ее прорабатывала, как брови на нее гневно хмурила. Маман раньше ей звонила каждый день, говорила – очень, очень перспективный автор. А теперь этому автору и не звонит. Все понятно. Сама ругаться, а сама потом плакать. Славянка оченьнезависимая, целуется прямо на улице. А маман проглотила и отравилась. Она зависит от людей. Ну, зачем это все надо. Славянка, оказывается, знает, что я существую. Я думал, они не знают. Они же никогда не замечали меня. А тут. Когда первые фотографии на памятную папку принесли, все собрались и столько про меня говорили. Ну, совсем. Это не из-за меня, из-за маман. А я не обязан отвечать их ожиданиям.
На прошлой неделе, когда меня достали все – физик с двойками, класснуха с физкультурой, барт с гантелями, завуч с историей, маман со студией – я хлопнул дверью и ушел. Никогда не вырасти в этом доме, где так мало места для меня. Эта история с экзаменом. Нам говорили, что учить археологию необязательно, потом сделали по ней зачет. Мы возмущались, маман пошла разбираться. Ей казалось, что чуть ли не криминал получился. Учителя полдня бегали, с ней объяснялись. А я чуть не умер. Мне было жалко историчку. Умненькая наша историчка, кроткая, а тут ей пришлось краснеть. Я знал, что лучше тройки не получить, но я пошел к ней за мать просить прощения. Знал, что никто не пойдет, наглые все. Может, они думали, что пошел выпрашивать оценку, но не в этом же дело. Как они смотрели на меня, как смотрели… Как историчка смотрела. Всего напихано в нашей квартире плюс драные поэты матери звонят по телефону. Их-то она готова слушать до ночи!
На дворе была темнота и свистящий ветер, шапку я не ношу, потому что в этом году носят без отворотов. Но маман смекнула, что я не пошутил, побежала за мной. Она наверняка не успела зашнуровать свои допотопные шузы, и пальто было нараспашку, но я шел быстро, и она не отставала. Ветер хлестал по щекам воротниками. Мы рванули по Речному проспекту, где пристань, и от воды холодней. Вперед. Мимо обойной фабрики, мимо культурного центра, откуда маман тоже уволили, мимо высокого дома с мансардами, где жил, наверно, этот самый художник с выставки. Я хотел уйти и не возвращаться. Подошел к чугунному поэту на берегу и стал смотреть на реку. Маман, пыхтя как паровоз, догнала, встала рядом.
Долго молчали. Потом она робко меня тронула за руку и протянула шокопай в пакетике. Так я стоял, ел круглый бисквит с шоколадом, а она мне стихи читала. Вот, мол, какой грустный человек позади нас стоит. Какой неуютной судьбой его жизнь наградила, голодный вечно, в одном шарфике. Он и ел-то один холодец по девять копеек килограмм, это сейчас он сорок… Смешная, я подумал даже, ведь она и этого, железного, наверно, жалеет. И ты не думай, говорила она, что тебя никто не слышит. Слышат тебя люди, чувствуют, без рассказов. У тебя, мол, не только большие черные глаза, еще у тебя большое доброе сердце. Но так всегда говорят, когда сказать больше нечего. Мне было тошно идти домой. Но я пожалел ее, что устала бегать за мной. Пошел.
Иногда я думаю, что мои одноклассницы могут хоть чего написать, но ей они нужны не поэтому. Она просто не может любить в одиночку. Ей нужны доказательства, что мир так хорош, что другие это видят. Когда ученицы не ходят, маман сидит и смотрит окно, как будто они вот сейчас пойдут мимо, и она их позовет. Как она все время зовет в окно дикторшу с радио – «Анжелика! Иди скорей, у меня новый конкурс». И Анжелика, усмехаясь, на ходу достает диктофон. С маман просто беда. Она ждет от людей слишком много. А от них ждать нечего, потому что выпускной класс, и мы, как выпускники, занимаемся только тем, что дает баллы и шансы. А какие шансы у стихов? Только не надо мне говорить про искусство, про литературу, про критерии. Мне на кухне это надоело. Проще нельзя?
…Не хочу пробовать. Люди начнут творить – их потом разбирает. И они не знают, куда деться, бегут на пристань к чужому памятнику. А ведь и у того бывали моменты, когда больше не верил ни в какое искусство, напивался, забывался. В принципе почитать тексты можно. Но платить за это… Четыре маминых приятеля уже на том свете. Остальные пьют. Потому что поэты и художники. Так что извините-подвиньтесь.
Я мучил решебник, а маман трещала по телефону.
- Девочка моя, но нельзя жить только материальной жизнью. Душа ведь умирает без поливки. Понимаю, что в Москве, все дорого, понимаю, во что квартира обходится. Но ты же пьешь эхинацею? Пьешь. Помогает? Помогает. Болеешь меньше. А твои сочинения, они тебя же защитят от забвенья. Нет, дело не в толпе. Ты сама себя не забывай. Для тебя твои строчки самое главное. Ты рождена с талантом, вот и не оставляй его в пыльном углу. Ты его погладь ладошкой и рядом под подушку. Чтобы сны снились. Чтобы строчки приходили. Ты чем больше пишешь, тем лучше. И душа твоя поет, и ничего ей не надо, никаких выигранных дел, никаких выступлений в ночном клубе… Месяц-два молчания, это ничего. Это просто творческий кризис, пройдет. Ты ж не пулемет, не станок, чтобы строчить стихи бесперебойно. Накопится - выдашь. Как это кому надо? Мне, мне это надо.
Это маман, наверно, воспитывала очередную ученицу. Вот не надоело. Я включил музыку – люблю «Дип Форест», погромче - и снова принялся за задачи. Я почти осилил пять штук, потом задумался. Иррациональные неравенства? Ну, хорошо. Если не завалю выпускные и дотяну до вступительных - может и сдам. Но если не сдам – армия. А если сдам… Ведь я как смотрю. Лишь бы экзамены сдать. А если профессия мне не понравится – буду чахнуть. Точно так же ненавидеть, как сейчас математику, физику. У меня нет такого лекарства от грусти, как эхинацея. У маман оно есть. Она закончила экономический вуз, и вот всю жизнь носится со своей литературой. Это ее утешает. А что меня будет утешать? Неизвестно.
- Мам, а ты лично знала этого художника?
- Какого? – очнулась маман. Она раскрутила термобигуди, не расчесав волос, поэтому голова ее была вся в таких проволочках.
- Ну, этого, на выставке, - я махнул рукой в сторону ее стола с бумагами.
- Да, он жил в нашем подъезде. Двадцать лет назад. А что смешного?
- Да ты смешная просто… И ты с ним разговаривала?
- Разговаривал с ним в основном, папа, - улыбнулась она. – Он сразу просек, что я влюбилась.
- Чего?
- Да-да. Он так и сказал - влюбилась, несчастная. Делать нечего, в гости пошли.
Мы ходили к нему в мастерскую – там были на маге песни его друга Шевчука, дешевое вино было и много умных разговоров… Про трансреальность, про состояние, в котором пронизываешь натуру и летишь дальше вглубь. И картины – небо, небо, сбитые Илы, все пусто, одиночество, он сам, японки… Почему он так любил японок?
- Ты у меня спрашиваешь? Ха. Позвони в Нью-Йорк и спроси. А ты что?
- А я потом всю жизнь писала рассказы про художников. Ведь тогда для меня больше никто не
существовал. Этот синий цвет, такой студеный, сияющий, что кружится голова – он затягивает. И много кое-чего другого. Понимаешь, раньше к нам ходил польский журнал «Штука», про современное искусство. Вот для нас наш сосед художник и был воплощением. Новое, яркое, будоражит. И знаешь, он один раз даже вытащил у нас этот журнал из ящика. Ну, не мог поверить, что кто-то, кроме него, может выписать польский журнал «Штука»… Потом разобрались. Сосед наш был особенный… Ян видел мир иначе. И мог лететь из этого мира в свой, насквозь, понимаешь. Поэтому от картин дует ветер…
И маман снова стала смотреть в окно. Такая грустная в своем огромном халате, голова в проволочках. А мне охота было с ней еще поговорить, но я поехал к репетитору. Если будет не очень холодно без шапки, я сойду у выставочного зала. Не маленький, чтоб меня водили за руку. Папан, кстати, говорил, выставка не для того, чтобы толпой ходить. А чтобы стоять одному и пытаться понять. Я забыл сказать, папан-то у меня критик. Макс, куда мы попали!
Я еще не знал, что выставка будет закрыта по причине выходного дня. И я не смогу посмотреть, не смогу ее утешить, подбодрить, что это классно. Ведь она этого ждет. Долго я буду идти домой, и ветер будет меня швырять, прижимая к перилам моста, вот какой ветер от картин. Фонари долго будут качаться в полном отчаянии. Как одна у них там написала – «Сюита любви и отчаянья». Еще долго маман будет всех уговаривать, что самое главное в жизни - это искусство, а все будут отнекиваться. Она идет к людям, а люди домой. А дома ученицы зачарованно смотрят фэшн тиви, которое любит барт. Может быть, она никогда не дождется?