ГЕНКА ЦЫГАНКОВ
Оконное стекло
Задымлено
Дождем и пылью…
Я тоже стал таким.
Какая грусть!
Исикава Такубоку
В бессонные ночи я люблю стоять у окна и думать. Ну, люблю, это я так сказал, от безысходности. Чего уж хорошего в бессоннице.
Кто-то из известных людей, по-моему, певица и актриса Галина Вишневская, сказала, что в старости наша память, наши воспоминания – это наше богатство. Мне тоже хотелось бы так думать. Да, наверное, так это и есть. Уж богатство – не богатство, но радостного там больше, чем в настоящей стариковской жизни. И как-то так получается, что в бессонные ночи я начинаю лазить, копаться в сундуке моего такого богатства, в сундуке моей памяти. Там все хорошее, плохого почти нет. А может быть, плохое просто там не сохранилось. Или то, что раньше было явно плохим, сейчас уже не воспринимается в прежнем качестве. Потому что оно - из прошлой жизни, часто из детства, из молодости, и уже невозвратное. И потому меняет свою значимость, все уже пережито.
Часто трудно понять, почему сознание держит в памяти тот или другой кончик воспоминаний. Но некоторые кончики дергаются чаще других. Наверное, в памяти то, куда ведут такие кончики, сохранилось ярче. И дорожки к этому обозначены рельефнее.
Так, из моей детской жизни мне часто вспоминается Генка Цыганков, мальчишка из моего прошлого, лет тринадцати – четырнадцати, мой сосед по квартире, тоже в моем детском доме. Да не только Генка, но и вся его семья. Но для меня Генка был как бы в центре своей семьи. Потому что в какой-то мере он был моим старшим товарищем, опекуном соседней ребятни. А дорожка к памяти о Генке более рельефной была может быть потому, что я был в какой-то мере невольным виновником его гибели. Конечно, какой уж там виновник, но все же!
Семья Генки Цыганкова была, по советским временам, большая, пятеро детей, и мама, конечно. Отец воевал на фронте. Кроме Генки, в семье было четыре его сестры, старшая Валентина, и младшие Зинаида, тоже с трагической судьбой, и близнецы Люба и Тамара, мои детские приятельницы, если можно так сейчас выразиться относительно меня, старика.
Помню, я пришел в гости к своим приятельницам Любе и Тамаре, мы еще малые дети, дошкольники. Но пришел не вовремя, семья Цыганковых обедала. Я стою в проеме двери и не в силах повернуться и уйти. Потому что сказочно пахнет мясными щами, пахнет вареным мясом. Как это грубо звучит – «сказочно пахнет вареным мясом». Это только поймет тот, кто голодал долго. И любой Ленинградец, переживший блокаду. А я уже давно не видел мяса, и не ел его. Давно уже война, и кругом все, большинство, - глодают.
Я стою и ничего не могу с собой поделать. Может быть, это сейчас мне кажется, что ничего не могу с собой поделать. А тогда я просто не успел выйти. Наша мама всегда в семье нас, детей, учила и даже наказывала, если мы, не открывая глаз, смотрели, как другие люди едят. Она это называла – «нечего дичать!». Мама говорила, что, кроме проявления нашей невоспитанности, ей тяжело было видеть, что мы голодны. А сама-то мама всегда была голодной, и думала только, чем бы нас, детей своих, накормить.
А тогда я стою и не двигаюсь не потому, что жду угощения. Со мной, наверное, случился какой-то шок. И меня не усаживают за стол, но дают в руки кость, длинную, наверное, часть ноги животного. И есть на ней немного мяса. Я в то время уже не помнил, когда держал в руках такое вкусное. И, конечно, взял кость. Уж не помню, где я ел ее, грыз. Наверное, я ушел с костью на улицу.
Может показаться, что эта сцена унизительна для меня. Но и тогда, и сейчас – я ее так не воспринимал и не воспринимаю. Время тогда было такое, голодное. Да и к Цыганковым всегда все относились доброжелательно, они были добрые ко всем. А то, что они получше многих в это время жили – за это их как-то никто не осуждал. Наверное, уж не очень «получше». Да ведь пятеро детей, и одна работающая мать. Понималось всеми, что ей очень трудно.
Цыганкова – мать работала в госпитале поварихой, и, наверное, имела возможность подкармливать и свою семью.
Вспоминается мне сразу и госпиталь, он занимал школу, в которой в последующем я учился. Где учились тогда дети – уже не помню. Мы, малышня., иногда, да часто, ходили под окнами госпиталя. Потому что раненые на веревочке спускали нам со второго этажа угощение, кусочек хлеба, картошечку или еще что подобное. По моему, уже тогда я понимал, что делают они это не только по доброте своей, но и потому, что болела у них душа и за свои семьи, за своих детей, которые тоже голодали где-то. И может быть там им тоже даст кто-нибудь кусочек хлеба. На первом этаже угощений мы не получали, наверное, там были тяжелораненые, не ходячие. А, может быть, я что-то забыл. Никто нас из-под окон не прогонял, наверное, мы понимали, где находимся, и не шумели, не баловались громко.
Однажды вдруг в госпитале что-то изменилось, и Цыганкова-мать перестала работать там на кухне. И ее семья быстро заголодала, как и все в то время. К голоду они оказались совсем не подготовленными. Мы, большинство людей, в отличии от них, с лета заготавливали различную растительную пищу, которую сушили и ели зимой: грибы, ягоды, щавель, клевер, песты и другое подобное. В некоторых местах заготавливали на зиму лебеду. Но мы ее не заготавливали, не росла она в наших северных краях. А они не подготовились к беде, может быть, понадеялись, что все обойдется. И остались только с тем, что выдавалось по продовольственным карточкам. А может быть они и заготавливали на зиму растительную пищу, да уж очень у них был тяжелый случай, пятеро детей в семье, и только один взрослый человек, только мать.
У Генки было ружье. Где он доставал патроны, порох – не знаю, наверное, были еще довоенные. Хорошую дичь добывать он не успел научиться, поэтому перестрелял для еды всех ворон в округе. Вороны – одни из самых умных птиц в природе, поэтому они быстренько запомнили маленького охотника. И разлетались куда подальше, как только Генка выходил из дома с ружьем. А если выходил без ружья, то они не боялись.
Голод привел Генку к преступлению. Ему, подростку, в сознательном молодом возрасте особенно тяжело было переносить голод. В нашем одноэтажном многоквартирном доме было общее подполье для всех квартир, с ямами для зимнего хранения картофеля и других овощей. Так как обычно воровства у нас не было, крышки лаза к ямам в квартирах не запирались. И от своего лаза свободно можно было добраться до лаза в любую квартиру и залезть в нее. Так и сделал Генка, залез к одной из соседок, у которой было что украсть. Она часто получала посылки с фронта, муж у нее был офицером. И все украденное Генка запрятал на подволовке ( чердаке ). Что он украл – это у меня не запечатлелось в голове, но думаю, что в основном – продукты.
Дело было зимой, и мы с братом и сестрой «прятались» от холода на полатях. И слышали, что кто-то ходит по чердаку. И даже, балуясь, стучали в потолок: «Кто там ходит?» И когда вечером мужчины обсуждали несчастливое событие, мы сообщили о шуме на чердаке. И все украденное быстренько нашлось там, в углу за печной трубой. А по следам в подполье быстро вычислили и вора.
Генка, Генка, до сих пор корю себя, что мы «выскочили» со своим сообщением о шуме на подволовке! Но разве мы знали, что это ты там был! То ли потерпевшая не простила Генку, но скорей всего дело уже «крутилось» в милиции, и заднего хода не было. И Генку осудили в детскую колонию.
В глазах у меня часто стоит большая весенняя лужа в огороде и белоснежный парусник, пересекающий ее. Парусник сделал ты, Генка, и готов подарить его мне. Если только выпрошу у моей матери, работающей в школе, несколько листов чистой бумаги и тоже подарю их Генке. В школе тогда, в военное время, писали на газетных тетрадях, которые сами и сшивали, делали. И тебе, Генка, хотелось пописать на чистых хороших листах.
Я приношу эти листки, конечно, грешен, выкрал их у мамы. И парусник мой, наш, с моими товарищами. Часто ты что-нибудь делал для нас, соседней мелюзги, и за просто так. Брал нас в лес, за грибами и ягодами. И разводил для нас там костер, в котором поджаривали мы собранные грибы. Конечно, грибов ты находил больше нас, и делился. Картошку редко пекли в костре, негде было ее взять. Брал нас часто и на рыбалку, и учил нас и делать рыболовные снасти, и ловить пескарей. Мы, мальчишки, все тебя любили и радовались дружбе с тобой.
Наверное, в подпольях не у кого не было картофеля, а то стащил бы ты несколько картофелин, и не полез бы за другим. И был бы жив и сейчас. Глупое, конечно, преступление, и совсем не подготовленное. И мне жалко Генку, уж очень наказание – суровое.
В колонии была ледяная вертушка, которую раскручивали вручную, с привязанными санками. И санками по неосторожности сбило тебя, Генка, и ты стукнулся головой о лед. И не стало тебя. Но кто знает, как на самом деле погиб ты там. Весь дом о тебе горевал. А я вот до сих пор тебя тепло вспоминаю.
Большое несчастие в детстве случилось и с Генкиной сестрой Зиной Цыганковой. Но это было уже после Генкиной смерти. Зимой по вечерам мы, соседская ребятня, собирались в квартире одних из соседей, эвакуированных ленинградцев.
Семья здесь жила тоже не маленькая, трое детей, примерно наши ровесники, и их мама, которая с работы приходила обычно очень поздно. Отца с ними не было, пропал без вести на фронте. Сидели мы обычно у раскаленной печки, дверца печки была раскрыта, чтобы смотреть в огонь. Наверное, рассказывали всякие истории, сказки. Наверное, баловались и смеялись.
И тут пришла, постучалась в дверь, нищенка, просила милостыню, подаяние ради Христа. Подавали тогда, если была такая возможность, кусочек хлебушка, картошку или чего-нибудь съестное. Мы все повернулись к двери и слушаем, смотрим на нищенку. Обычная сцена, нищих, голодных в войну и после войны было много.
У Зины Цыганковой подол платья оказался очень близко к огню и вспыхнул. Если бы она не побежала, можно было бы платье затушить, ведро с водой было рядом. Но она перепугалась от боли и бросилась в коридор, и бегает по коридору, кричит. А одежда разгорелась уже пламенем. Всегда в глазах у меня стоит обезумевшее от боли и страха лицо девочки, и хвост, факел огня сзади. Из квартир выбежали взрослые и наконец поймали Зину и затушили огонь.
Вначале в семье Цыганковых случилось горе с Генкой, и сейчас вот – с Зиной. Долго лечилась Зина, не в поселковой больнице, а ее куда-то увозили, может быть в областную больницу. Все, конечно, очень переживали о ее здоровье, и были рады, когда она наконец приехала, вернулась. Жалко Зину, вся спина у нее была в рубцах. Как сложилась ее судьба? Знаю только, что после окончания школы она поступила в какой-то институт, связанный с лесом.
Вспоминая о Генке, я никогда не забываю вспомнить и моих приятельниц Любу и Тамару Цыганковых. Хотя они и были близнецы, друг на друга они не были похожи. Люба была полнее внешне и очень активная. А Тамара худенькая, очень не смелая и часто болела. Меня они приглашали играть во всякие девчоночьи игры, в «дочки – матери». Но тогда еще играли в «госпиталь», тут уж без меня им трудно было обойтись. Они любили меня «перевязывать», чего только они у меня не перевязывали. Каждый раз «раны» мои были в разных местах. Вот чем только перевязывали, этого я не помню. Не думаю, что был бинт или какая-нибудь марля или приличные тряпки, все тогда, в военное время, в семьях было «на счету». Но детская фантазия всегда богата, и кусок газеты можно представлять за отличный бинт.
Но помню, с какого-то возраста, может быть с предшкольного, они исключили меня из своих игр, какая-то ступень в женском их развитии. Мне это было обидно, и безуспешно хотелось продолжения прежних отношений.
Когда в семью Цыганковых вернулся с войны их отец, они как-то быстро построили в поселке свой дом, и переехали из нашего общего дома. А потом и мы, наша семья, построили свой дом, совсем в другой стороне поселка. И возможностей встречаться и иметь общие дела и со старыми соседями, и с Цыганковыми – стало меньше.
Уже студентом и позже я иногда на каникулах или в отпуске встречал Валентину Цыганкову, уже семейную женщину и мать. Она всегда радовалась встрече: «Ой, какой ты…!». И начинала меня хвалить, уж не помню за что. Но ее доброе отношение ко мне было может быть за то, что я никогда не забывал своего старшего друга Генку.
Люба и Тамара после окончания школы жили в областном центре и работали продавцами в магазине. Я знал этот магазин, все хотел зайти, но как-то это не получилось. Едешь домой – торопишься к маме, к родителям. А возвращаешься – тоже торопишься, потому что гостишь у мамы – до последнего срока.
Иногда я завидую людям, которые живут в больших городах. Завидую вот в чем – многие из них в течении жизни не уезжают из своего города. Конечно, это не обязательное событие. Но все же, все же. И эти люди могут поддерживать связь с товарищами детства, с одноклассниками, с соседями общего дома и т. п. А малые города, поселки, тем более села, деревни – в мою молодость оставаться там жить, это значило не иметь никаких жизненных перспектив и возможностей. Главное, для молодежи не было там никакой работы, разве только какой-то физической, в колхозах или по сельскому хозяйству. Из моего школьного класса в родном поселке остались жить лишь. двое. И то после окончания, как тогда называли, Высшей партийной школы. Многих моих одноклассников, да и соседей по дому – я так больше в жизни и не встретил. Особенно тех, которые уехали из поселка вместе с родителями. А если родители оставались – я хоть через них узнавал о судьбе своих друзей.
А как хорошо было бы жить в одном городе и встречаться иногда, например, с Цыганковыми, и повспоминать. Хоть и тяжелое было детство, военное, голодное, с горем, но ведь и с радостью тоже. Конечно, мы бы вспомнили обязательно Генку, и что-то мне бы рассказали о нем, то, что я не запомнил или не знал. Потому что был мал. А вот Валя Цыганкова была тогда уже девочкой-подростком и больше понимала о жизни. Но нет такой возможности.
Прожита жизнь длиной в многие годы. Если рассказать, описать какие-то события из нее – нужны часы, может быть и больше, несколько дней. А в голове, в думах – все это проносится в мгновения. И крутиться там, особенно по ночам, когда не спится и ничего не отвлекает. И безмолвные большие дома в ночи навевают чувство незыблемости окружающего, а ты – маленький человечек. Но если в одиночестве – то от этих воспоминаний, мгновений в душе образуется только печаль, наверное – светлая. Хотя о чем печалится-то? Но понятно, о том, что молодость прошла, и сил и здоровья не стало. И вот бессонница еще мучает.
Иногда я перечисляю в душе, что я уже не смогу никогда сделать. Такого уже много. Со многим я уже смирился. Например, с тем, что уже никогда не съезжу на свою малую родину, не посещу свой родной поселок детства. Да с некоторых пор вдруг почувствовал, что уже не очень и тянет туда. Потому что знакомых, товарищей и соседей из детства – нет там. А может и есть, кто-то вернулся к старости, но не найду их, поселок разросся, а люди из моего детства – постарели и сидят по домам. В окошечки только смотрят. Да еще и не узнаем друг друга.
И еще не тянет туда, потому что мамы, родителей – давно уже нет. Но вот сходить на их могилы и поплакать там – думаю об этом часто и хочется. Но не суждено уже.
Вот так проходят мои бессонные ночи. В раздумьях и в воспоминаниях. Все это от того еще, что не стало во мне крепости не только в теле, но и в душе. Хотя душа, характер – они мало меняются, уж как даны от рождения. А надо бы радоваться жизни и не печалиться. И жить настоящим. Но мне этого не хочется.
От длительного стояния у окна я постепенно устаю, да и успокаиваюсь, и уже тянет на кровать. Так вот и побеждаю я бессонницу. Если бы еще приснился мне Генка Цыганков. Но как он приснится, если и лица его я не помню. Но тогда пусть приснится белоснежный парусник, стремительно пересекающий большую весеннюю лужу, среди сверкающих льдинок.