ДИКОВИННАЯ ПТИЦА МАРАБУ
Иванов переставил телефон на край стола, сбоку от него положил стопку чистой бумаги, пододвинул к себе раскрытую папку, куда поместил купленный в обеденный перерыв новый детектив Марининой. Если войдет кто-то из сослуживцев, то он всегда сможет сделать вид, что усердно штудирует какие-то документы – то ли отчеты о лабораторных исследованиях, то ли статьи коллег из смежных институтов, то ли собственные черновики и записи.
Сегодня ему не хотелось корпеть над составлением таблицы, которая была нужна шефу для докторской диссертации. Ладно бы, для его личной – тут бы Иванов расстарался: всё-таки Игорь Петрович порядочный мужик, без всяких натяжек – крупный ученый и всякое такое, ему просто некогда самому заниматься вычерчиванием всех этих графиков, таблиц, схем. Они нужны как иллюстративный материал, и обычно всё это делал лаборант Андрей, но, как на грех, он второй месяц сидел дома с загипсованной ногой: побежал к трамваю, поскользнулся, упал – перелом, гипс, больничный. А тут, в эту духоту и зной, майся за него! Хоть бы кондиционер, что ли, наконец отремонтировали: вместо холода он гнал в комнату теплую, липкую струю воздуха.
Таблица нужна была для диссертации одного важного чиновника из местного «Белого дома». Занимаясь по должности развитием лесной промышленности, он вдруг возомнил себя большим специалистом и в науке. Да и новая мода возникла в стране: ряды ученых стремительно пополнялись губернаторами и вице-губернаторами, министрами и их замами, мэрами больших и малых городов, начальниками всех мастей и чиновниками средней руки. Почти все они мало что смыслили в фундаментальных науках, их головы не были обременены хоть сколько-нибудь ценными идеями, но у них были власть и, главное, немалые возможности и деньги: как нерадивые, но богатые студенты покупали себе дипломные проекты, так и вся эта чинушечья рать приобретала кандидатские и даже докторские диссертации – для престижа и повышения собственной значимости в глазах окружающих.
Игорь Петрович, может, и не связался бы с тем лесным вельможей, если бы не одно важное обстоятельство: он жил в двухкомнатной квартире вместе с двумя взрослыми сыновьями, и жена уже просто запилила его: «Ну, когда же ты, профессор долбаный, без пяти минут академик, основатель какой-то там научной школы и прочая, и прочая, получишь нормальную квартиру? Своим мэнээсам выбиваешь жильё, а себе – слабо? Совесть не позволяет? Да какая, к чёрту, совесть! Один раз живём, милый…»
Иванов знал, что в обмен на диссертацию Игорю Петровичу была обещана квартира в самом что ни на есть элитном доме: он строился рядом с центральной площадью, и каждый квадратный метр жилья в нём стоил как десять «квадратов» той «сталинки», в которой обитал учёный, а, может, даже и подороже.
Иванов уважал своего начальника, и нисколько не осуждал его за то, что он продавал мозги этому надутому, чванливому барсуку из лесного ведомства. Что поделаешь, если жизнь так устроена: ты - мне, я – тебе.
Но при всём почтении к Игорю Петровичу Иванов не хотел сегодня работать. Надоело чертить эти бесчисленные графики – и чтоб без помарок, красиво. Наскучило с тупым усердием заполнять цифирью таблицы, и выверять каждый знак, а если, не дай бог, сделаешь ошибку, то, в рот компот, начинай всё сначала: подчистки, а тем более исправления, не допускались.
- Завтра сделаю, - сказал Иванов сам себе. – Сегодня – день релаксации. Имею я право хоть чуть-чуть расслабиться или нет? Конечно, имею! Полтора года в отпуск не ходил, это не шутка… Пока нет «сокамерников», хоть отдохну. Да здравствует свобода!
Коллеги, работавшие с Ивановым в одной комнате, называли себя в шутку сокамерниками. Три стола стояли впритык друг к другу, стены были увешаны стеллажами, на которых в живописном беспорядке громоздились книги, пухлые папки с торчащими из них листами бумаги, скрутки пожелтевшего ватмана, пачки миллиметровки с какими-то графиками и чертежами. Слева от входной двери притулился внушительный шкаф вишневого цвета. На нем висел амбарный замок.
Его приделал Дартишвили, которому надоели фокусничанья этой старинной рухляди: шкаф имел странное свойство – ни с того, ни с сего его дверцы распахивались, и многолетние накопления различных документов, отчетов, справок и прочих бумаг в мгновенье ока выпархивали стаей в комнату. Собирать их приходилось не меньше часа, да ещё часа два уходило на сортировку. Тихий ужас! Но что интересно, этот архив никому не был нужен: по крайней мере, за те шесть лет, что Иванов работал в институте, он ни разу не видел, чтобы кто-то взял из шкафа хоть одну бумажку. Хранили их исключительно по инерции: как же, всё это – факт истории, а вдруг да пригодится?
Иванов окинул шкаф взглядом и хмыкнул:
- Старина, а, может, ты хранишь такие тайны, которые этой детектившице и не снились? – он достал из ящика стола новый роман Марининой и, вынув из него закладку, положил перед собой. – Может, на твоих полках лежат документы, которые ищет какой-нибудь иностранный шпион? А мы с Дартишвили на тех бумагах хлеб для бутербродов резали…
Он засмеялся и, решив не развивать свою фантазию, скользнул взглядом по столу: надо было найти какую-нибудь папку, положить её рядом с книжкой, чтобы, как только кто-то войдёт в комнату, прикрыть ею детектив.
Рядом с настольным календарем лежала картонная папка с надписью «Дело №» - как раз то, что нужно: широкая, солидная. Из неё торчал лист бумаги. Иванов машинально встряхнул папку, чтобы лист оказался внутри неё, но что-то вдруг показалось ему не так. То ли цвет бумаги – нежно-желтый, то ли текст на ней: короткие строки, и не на компьютере набраны, а от руки написаны.
- Странно, - подумал он. – Я никаких записей сегодня не делал. Откуда взялась эта бумага? А ну-ка, что в ней?
На листе было четверостишие, написанное чёрной гелиевой пастой:
«Как редкостную птицу-марабу,
Как скрытного жука-единорога,
Тебя увидеть я хочу
И поговорить немного».
Почерк показался ему очень знакомым: крупные, чётко выведенные буквы с наклоном влево, запятые в виде жирных точек с тоненькими хвостиками-закорючками, и вместо дефиса две коротких черточки, напоминающие знак равенства. Где-то он уже видел эту руку. Но где и когда?
Как он ни напрягал память, так и не смог ничего вспомнить. Кто, интересно, мог всё это написать? И кому понадобилось его разыгрывать? «Тебя увидеть я хочу…» Надо же! «И поговорить немного…» Ну, в чём проблема? Говори!
«Наверное, это шуточки Дартишвили», - решил Геннадий. Его коллега обожал весёлые розыгрыши, и был он на них силён. А ещё Дартишвили порой выдумывал совершенно правдоподобные истории, главным героем которых был сам. В них он представал отважным спасателем, грозой хулиганов, бескорыстным помощником униженных и оскорблённых, героем-любовником и даже прекрасным принцем. У принца, правда, был слишком длинный нос с горбинкой, мощные усы-щётки, постоянно небритая кожа: как ни старательно Дартишвили водил бритвой, а волосы, казалось, прямо на глазах снова буйно пробивались из всех пор.
В прошлом году, вернувшись из Приморья, Дартишвили сидел в кабинете непривычно тихий, с глупейшей улыбкой и мечтательным глазами. Геннадию сразу стало ясно: его неженатый коллега наконец-то влюбился, а может и не влюбился, но, во всяком случае, пережил нечто романтическое и необыкновенное.
- Да! - сказал Дартишвили в курилке Геннадию. – Да! Я не верил, что так бывает. Думал: глупости, выдумка! Она – моя вторая половина. Отвечаю! Ни с кем так не было.
- Значит, скоро женишься?
- Эх! Она мне всё обещала адрес дать, но в последний вечер так и не пришла. Не знаю, что у неё случилось. Понимаешь, я, как дурак, даже билет на самолёт хотел сдать и поехать разыскивать её по всему Владивостоку. Да! Не веришь?
- Верю. В книжках про такое читал…
- Да иди ты со своими книжками! Это – жизнь. Наверно, я ей не нужен. Она такая женщина! Посмотришь: ничего особенного, маленькая, худенькая, но в любви не знает меры. Да! Такая женщина – одна на тысячу других. Нет, на десять тысяч! А я не знаю её адреса.
- Да где же ты её нашёл, Отар?
- На пляже. Загорали, купались. Я бы на неё и внимания не обратил, но она порезала ракушкой ногу. Попросила перебинтовать. Слово за слово – пошли в кафе, выпили по «Фанте», разговоры, то да сё, гляжу: уже вечер. Да! А у меня женщины нет на ночь.
- А она что, не женщина?
- Да! Я ей, представь, честно говорю: вот, мол, хотел на пляже познакомиться с кем-нибудь, скучно без женщины. А она в ответ: будем, говорит, знакомы, мне тоже скучно без мужчины. Думал, что перепихнусь с ней и до свиданья, но оказалось: она – моя. Я думал, что это брехня: две половинки одного целого, полное слияние и всё такое. Оказалось – нет. Да! И не знаю её адреса. Что делать?
- Жить дальше, - вздохнул Геннадий. – Отпуск у тебя был не последний. Ещё поедешь во Владик…
Он поверил Дартишвили. История не походила на его прежние рассказы, в которых он представал Казановой и дон Жуаном в одном лице. Показателем настоящей любви для него был качественный секс. К чему все эти фигли-мигли, ахи-вздохи, переживания-метания, когда любовь – кровать? Не надо никаких слов, тело само скажет другому телу о чувствах, переполняющих душу. «Извини, - не соглашался Геннадий. – А что, если это не чувства переполняют душу, а, как говорится, сперма брызжет из ушей? Любовь – не просто кровать…» Прежде Дартишвили ёрничал в ответ, издевался и насмехался, теперь – молчал, томился и, похоже, действительно был влюблён. Он даже забыл о своих обычных розыгрышах и шуточках. И вдруг - эта записка в стихах. Неужели период романтики у Отара закончился и он снова входит в привычный образ?
Тут дверь кабинета скрипнула, в неё просунулась пышноволосая голова вахтёрши Ноны Александровны.
- Гена, - томно выдохнула она, оттопырив нижнюю губу и показывая новенький золотой зуб, - к вам женщина пришла…
- Так пусть заходит, - буркнул Иванов, не поднимая головы от спешно разложенных бумаг, – вы же знаете, что в наш отдел пропуск не оформляется…
- Она сказала, что подождёт вас внизу, - Нона Александровна поджала ярко-красные губы и прищурила глаза. – Такая стеснительная дамочка, уж такая скромная…
- Вот ещё, - недовольно насупился Иванов, - делать мне нечего: принимать посетителей в вестибюле…
- Но вы, Гена, всё-таки спустились бы к ней, - настаивала вахтерша. – Она сегодня уже второй раз является. Первый раз, как приходила, вы куда-то выходили по делам. Я её к вам в кабинет отправила. Не знала, что вас там нет. Она уж так переживала, так переживала, что вас не застала. А вы разве её записку не видели? Она что-то вам такое написала…
- Да записка-то есть, - хмыкнул Иванов. – Только не пойму, что это за дама и откуда она.
- Ну, так и узнаете сейчас. Спускайтесь. Уж такая она скромная, такая обходительная, такая славная…
Продолжая выдавать визитёрше приятные определения, вахтёрша притворила дверь.
Делать нечего, пришлось Иванову тоже спуститься вниз. В вестибюле, однако, никого не было. Он даже обошел вокруг развесистую китайскую розу, высаженную лет пятнадцать назад Светланой Ивановной из отдела долгосрочных прогнозов.
Светлана Ивановна уже который год на пенсии, за её растением никто особо не ухаживает, разве что уборщица раз в неделю польет, и то – с бурчанием: платят, мол, гроши, мало того, что убираешь тут за всеми их срач, так ещё и бесхозные цветы обихаживай – поразводили тут всякой растительности.
За розой, однако, никого не было. Но Иванову показалось, что кто-то прохаживается в цокольном помещении. Входом через него пользовалось в основном начальство, когда приезжало на машинах.
Иванов, перегнувшись, заглянул через решетку лестницы вниз и увидел маленькую худенькую женщину в белой кофточке. Она подошла к низкому подоконнику и села на него, вытянув ноги. Русые спутанные волосы, перевязанные узкой розовой ленточкой, закрывали ей плечи.
- Боже, боже…, - у Иванова резко оборвалось сердце, на какую-то секунду даже перестало биться, а потом бешено, до боли в висках застучало: бух-бух-бух! – Боже мой, это она. Никто больше не носит такую ленточку! Конечно, это Лена.
Он затаил дыхание и, медленно отступая по лестнице вверх, молил Бога, чтобы тот сделал так, чтобы эта женщина не увидела его. Ему хотелось исчезнуть, испариться, стать невидимкой, провалиться сквозь землю, только бы не встретиться с ней.
Иванов почему-то вспомнил, что в исламе есть изречение: «То, что мусульмане считают справедливым, справедливо в глазах Аллаха». Но какому богу он взмолился, Иванов и сам не знал – наверное, ему надо было обратиться всё-таки конкретно к Аллаху, потому что тот Создатель, которого он попросил помочь, сегодня, наверное, не слышал одиноких голосов, а, может, был захвачен чем-то более важным, или вообще решил заняться своим любимым делом - испытанием. Может быть, сейчас он с любопытством взирал на Геннадия откуда-то из своих заоблачных высот, и очень ему было интересно, как Иванов поведёт себя с дамой, которую некогда любил. Или не любил? А! Какая, впрочем, разница. Они были близки, и, более того, эта женщина научила его любви. Или сексу? «Трахаться можно без любви, а любить - без траханья, - говорила она и, отдувая челку со лба, бросала на него короткий пытливый взгляд. – Что у нас с тобой – я и сама, миленький, не знаю…»
- Ё-калэ-мэне!
Иванов наступил на жестяную крышечку от пива, и она, зараза такая, выскользнув из-под его ботинка, со звоном покатилась вниз. Женщина вздрогнула и обернулась на звук. Из-под густой чёлки русых волос стрельнул пристальный взгляд темных и блестящих глаз. Зрачки, черные, как маслины, странно расширились и застыли. Она смотрела на него так, будто только что обрела дар зрения и первый человек, которого увидела, был Иванов.
Он изобразил на лице улыбку и поднял в приветствии руку. А что ему ещё оставалось делать?
Лена тоже помахала и позвала его к себе. Геннадий, спускаясь по лестнице, не знал, что ему делать. В отношениях с этой женщиной он никогда не ведал, что будет дальше: задумывал одно, делал другое, а получалось так, как хотела она. Наверное, он ни в жизнь не обратил бы на неё внимания, если бы она сама не подошла к нему в институтской курилке. «Говорят, ты стихи пишешь, - сказала она. – Можешь что-нибудь дать для факультетской стенгазеты?»
Он тогда засмущался: «Да ну! Какие там стихи! Это просто так, игра в рифму… Ничего серьёзного!» Но Лена, посмотрев ему прямо в глаза, усмехнулась: «Завтра принеси что-нибудь. Я буду в аудитории, - и назвала её номер, - у нас там штаб. Познакомишься с ребятами. Пора и первокурсникам активнее приобщаться к факультетской жизни. Жду». И, не оборачиваясь, пошла прочь.
Она училась на пятом курсе, и была старше Геннадия лет на семь, если не больше: после школы занималась в каком-то техникуме, а в институт поступила с третьей попытки. Причем, была замужем, развелась, и, как Геннадий знал, у Елены была маленькая дочка.
Он привык уважать старших – уж так его воспитали, и потому явился со своими опусами в назначенное время.
- Кстати, - сказал он. – Откуда вы знаете, что я сочиняю?
- Оттуда, - хмыкнула Лена. – Утка как-то один твой стих в курилке читала, - и без всякого перехода посоветовала: Нынешние девушки не столько стихи любят, сколько дискотеки и хорошие рестораны. Своди её туда, и всё у тебя получится с ней без стихов.
Утка – это Ирина Уткина, его однокурсница, миловидная блондиночка с большими, как у Мальвины глазами. Когда она смотрела на Геннадия, невинно хлопая искусно накрашенными длинными ресницами, он терял всякое соображение, и это девчонку, кажется, забавляло, но не более того.
Ни в какой ресторан он сводить её не мог: жить приходилось на одну стипендию и на ту небольшую сумму денег, которую ему каждый месяц посылала мать. В ожидании перевода, случалось, Геннадий несколько дней перебивался на картошке или лапше. Брать взаймы он не привык и считал, что жить надо на те средства, которые имеешь.
Лена прочитала его стихи и благосклонно кивнула:
- Пойдёт!
Он хотел откланяться, но она задержала его: «Ты где живешь? А, вот как! Так нам по пути. Подожди пять минут. Вместе и пойдем…»
И пошли. Разговаривали о том - о сём, а, в общем-то, ни о чём. Геннадий почему-то чувствовал себя скованно. Может, потому что Лена спросила его: «Я тебе кажусь старой? Почему ты мне «выкаешь»?» Он отшутился: воспитание, мол, не позволяет, да и на брудершафт ещё не пили. Лена метнула в него быстрый лукавый взгляд и засмеялась: «У, какой! И слово-то какое знаешь: брудершафт, - с удовольствием повторила она. – Умный, прямо как мой брат. Кстати, ты на него даже внешне похож…»
Её брат, Александр Васильевич, вёл курс древнерусской литературы в местном педагогическом институте. И действительно был похож на Геннадия. Или это Геннадий походил на него? Субтильный, среднего роста, в очках, чернявый, лицо чуть продолговатое. Но в отличие от Геннадия он был занудой. Если начинал что-то рассказывать, то непременно выплёскивал на собеседника массу подробностей, малозначительных деталей, к месту и не к месту наизусть цитировал работы каких-то литературоведов, историков или писателей. Тоска!
Но всё это Геннадий узнал потом. А пока что по дороге домой они говорили с Леной обо всём на свете, и, странное дело, когда он распростился с ней у её дома, ему захотелось вернуться обратно и поговорить ещё. То, что она была старше, для него уже не имело никакого значения.
А потом стало как-то так получаться, что они оказывались в одних и тех же компаниях, нечаянно встречались на университетских вечерах, концертах в местной филармонии или на выставках в художественном музее. А после одной вечеринки, где Геннадий изрядно накачался горячительным, Лена взялась доставить его на квартиру, которую он снимал. Но он где-то обронил ключ, и попасть домой не смог, и тогда она махнула рукой: «А! Рано или поздно это бы случилось. Уж лучше раньше! Пошли к нам. Брат в мою личную жизнь не вмешивается…»
Он ещё не был разбалован женщинами, и опыта у него, считай, почти не имелось. Ну, разве можно считать любовью то, что было с Галкой в конце десятого класса? Разделись, обнялись, но она на все его более-менее смелые прикосновения отвечала яростным шепотом: «Не надо, я не такая…» А то, что получилось с подругой подруги Мишки Соловьёва, его закадычного приятеля, - это как назвать? Поехали за город, сидели у костра, шашлыки, вино, то - сё, Мишка со своей девчонкой пошёл грибы искать, а подруга подруги от скуки начала с Геннадием заигрывать, и он поддержал её представленье во внезапно вспыхнувшую страсть. Но всё у них получилось наспех, неуклюже, к тому же подруга подруги всё время повторяла: «Ой, кто-то идёт! Ой, я со стыда сгорю, если они нас увидят! Ой, быстрее!» Ну, и так далее. Какая уж тут, к чёрту, страсть? Геннадий только об одном думал: скорее бы всё закончилось, но как только он выходил, что называется на финишную прямую, девица или неловко поворачивалась, или громко ойкала, или впивалась ногтями в его спину – всё отступало, замирало, возбуждение пропадало, и приходилось начинать сначала.
А с Леной всё было иначе. Как только она ввела его в квартиру, так сразу же громко оповестила:
- Александр Васильевич и Лариса Николаевна, ау! Я не одна - с кавалером. Можем даже чаю попить вместе, если хотите…
- Не хотим, но можем, - отозвался из-за плотно закрытой двери густой красивый баритон. – Лариса, оторвись от своих конспектов!
Дверь комнаты скрипнула, полуотворилась, и в тускло освещённый коридорчик выпал худощавый мужчина в роговых очках с толстыми линзами.
- Привет, - он протянул руку Геннадию. – Давно вы, молодой человек, знакомы с Еленой Васильевной? Почему она вас скрывала от нас? А чай вы какой любите – индийский или цейлонский? О, нет! Не разувайтесь! У нас это не принято. Ах, да! Вы, наверное, останетесь тут? Тогда – разувайтесь!
- Саша, ты бы хоть спросил, как молодого человека зовут, - подсказала молодая женщина, вышедшая из комнаты следом за ним, и, застенчиво улыбнувшись, поправила растрепанные прядки рыжеватых волос и представилась:
- Лариса, супруга Александра Васильевича…
- Да зачем все эти церемонии разводить? – воскликнул Александр Васильевич. - Ленка ему и так уже рассказала, как нас зовут. Правда? – он подмигнул Геннадию. – А как вас, молодой человек зовут, я, кажется, уже догадался: Гена, так ведь?
Геннадий кивнул. А Лена, насмешливо глянув на брата, вздохнула:
- Догадливый ты мой, - она хмыкнула. – Рассказывать тебе я могу про одного, а приходить – с другим. Это тебе в голову не приходило, дорогой?
Александр Васильевич рассмеялся и неловко пожал плечами:
- Лучше помолчу о том, что мне порой приходит в голову, - и, взглянув на Ларису, спросил: Ты уже закончила свой перевод? Или решила сегодня плюнуть на него?
- Плюнуть! - Лариса вздохнула и поморщилась. – Не знаю, что и делать: текст, вроде бы, простой и ясный, а начинаешь переводить – без пояснений не обойтись, иначе всё будет непонятным.
- Вот всегда так, - Александр Васильевич блеснул стёклами очков. – Начнёшь задумываться над простым и ясным – получится сплошная непонятность.
- Философ! – воскликнула Лена. – А ну, прекратить подобные разговорчики! Про умное потом поговорите, без нас. Ты бы ещё про Петра и Февронию завёл сейчас разговор…
- А что? – оживился Александр Васильевич. – Молодой человек наверняка не знает о них ничего. Не знаете ведь, Гена?
- Нет, - смущенно кивнул Геннадий. – Не приходилось слышать…
- Ага! – Александр Васильевич торжествующе поднял указательный палец вверх. – О каком-нибудь Тристане и Изольде нынешняя молодёжь ещё худо-бедно наслышана, а об исконных героях славянской культуры – ни бы, ни мы, ни кукареку!
- Господи, - Лена преувеличенно нарочито вздохнула. – Русофил ты наш доморощенный!
- Феврония – образец преданности и верности, - не обращая внимания на сестру, продолжал Александр Васильевич. – Если бы древнерусскую повесть о Петре и Февронии включили в обязательную школьную программу, то, глядишь, среди нынешних девиц поменьше бы распутниц было…
- Саша, - тихо сказала Лариса, - ну что ты такое говоришь? Литература – не учебник жизни. Можно досконально знать извращения, описанные маркизом де Садом, оставаясь при этом глубоко нравственным человеком…
- Знаю! – Александр Васильевич досадливо поморщился. – Ты, матушка, уводишь меня совсем в другую степь. Давай не будем углубляться в психологию восприятия текста. Я всего лишь хотел сказать, что положительные образы, созданные великой древнерусской литературой, воспитывают в читателе самые лучшие качества.
- Ну, начал лекцию читать! – воскликнула Лена. – Саша, уймись! Студентов целыми днями мучаешь семинарами-коллоквиумами, возвращаешься домой – за нас принимаешься. Что ты носишься с этой своей Февронией? Забыл, какой хитрюгой она была? Чтобы привязать к себе Петра, она поступила нечестно.
- Кощунствуешь! – Александр Васильевич от возмущения даже привстал. – Она образец чистоты и целомудрия.
- Ага, - насмешливо кивнула Лена, - эталоном добродетели она стала потом. Вспомни: Пётр приехал к ней, потому что прослышал: она исцеляет самые сложные болезни. У него же всё тело было покрыто какими-то язвами. Пётр сказал, что если девица вылечит его, то он на ней женится. А жених он был завидный – князь, богат и знаменит, какая же девка от такого откажется?
- Ну… ты это, - Александр Васильевич хотел одёрнуть сестру, но та, не обращая внимания на его возмущенное мычание, продолжала:
- Феврония, не спорю, исцелила его, но оставила небольшой участок кожи недолеченным. Чтоб, стало быть, князёк-то не забывался: не захочет сам к Февронии вернуться – снова весь струпьями покроется и, воленс-неволенс, приползёт к девице за помощью…
- «Для Бога все вещи чисты, хороши и правильны, - говорил Гераклит, - но люди относят некоторые из них к правильным, другие – к неправильным», и это ключ к пониманию образа Февронии, - покачал головой Александр Васильевич. – Он выходит далеко за рамки шкалы стандартных человеческих ценностей. Мифология никогда не имеет в качестве своего главного героя просто добродетельного человека…
- Это что, декламация отрывка из твоей гениальной диссертации? – усмехнулась Лена. – Мифология – эмансипированная мадама: захотела героя – и поимела его. Ах, какой стиль! Какой полёт мысли!
- В ответ на твои издёвки только и могу сказать: моя сестра – дура, - сказал Александр Васильевич и устало закрыл глаза.
- А мой брат – зануда! – парировала сестрица.
Очевидно, подобные споры-разговоры у них случались регулярно, поскольку оба огрызались довольно вяло, да и Лариса отнеслась к их перепалке без особого интереса, равнодушно листая какой-то толстый журнал. На кухне засвистел закипевший чайник, и Лена убежала заваривать чай.
Александр Васильевич и Лариса молчали. Геннадий чувствовал себя неуверенно, и чтобы скрыть смущение, взял с журнального столика тоненькую брошюрку и раскрыл её наугад:
«Героям повести удалось подняться над своими собственными и локальными историческими ограничениями. Они умирают, но, будучи людьми вечности, возрождаются в христианском символе жизни после смерти, в идее небесной любви. Они умерли в один день, но их положили в разные гробы. Преодолевая физическую смерть, их тела чудесным образом воссоединяются в одном гробу. Люди это видят, и думают, что кто-то таким образом кощунствует над Петром и Февронией. Их рассоединяют, кладут в разные гробы, но наутро снова находят вместе…»
- Ага! Читаешь выдающуюся работу братца? – хмыкнула Лена, вернувшаяся с кухни с чайником. – Ну и как? Проникся поэтикой подлинных духовных страстей?
Александр Васильевич изобразил на лице страдание и воздел руки над головой:
- Лена, умоляю: не надо, не трогай святое! Это смысл моей жизни…
- Да ладно, брат, - вздохнула Лена. – Шучу я. А вообще, тебе давно пора научиться делать морду тяпкой. Сделал морду тяпкой – и вперёд! Нахрапом бы взял всех этих докторов с академиками и давно защитил бы диссертацию.
- Вся проблема в том, сестра, что у интеллигентного человека не морда, а лицо, - с достоинством подбоченился Александр Васильевич. – И что такое тяпка, он не знает.
- Ё-моё! – всплеснула руками Лена. – Пастернак, выходит, был не интеллигент? Копался в своём огороде, картошку тяпкой полол и окучивал – выращивал её, чтоб с голодухи не сдохнуть: его стихи никто не печатал, «Доктор Живаго» приносил прибыль издателям на Западе, а Борис Леонидович хрен без соли доедал. Но что такое тяпка – знал!
- Сестрица, ты всё же дура, - устало улыбнулся Александр Васильевич. – И даже не скрываешь этого.
- А ты – умный, - отрезала Лена, - только этого никто не знает. И не узнает, потому что ты – мямля. Твои однокурсники уже давно кандидатские защитили, а ты всё топчешься на месте, стесняешься чего-то, и ведь не дурак, статьи интересные пишешь, но кому они нужны, кроме десятка таких же сумасшедших, как ты?
- Лена, сейчас же прекрати! – подала голос Лариса. – Постеснялась бы постороннего человека.
- А он мне не посторонний, - мгновенно откликнулась Лена и, высунув язык, дурашливо подразнилась: Бе-бе-бе! Он, может, моим постоянным любовником станет. И наплевать на выдуманные добродотели!
- Во-во! – осклабился Александр Васильевич. – Бедный молодой человек ни сном - ни духом ни о чём подобном не помышляет, а ты – морду тяпкой и вперёд на него!
* * *
- Ну? Что ты так медленно идёшь? - Лена нетерпеливо стукнула по полу ногой. – Я тут вся извелась, тебя ожидаючи.
Геннадий подошёл к ней и, оглянувшись – не видит ли кто, приобнял Лену за плечи и коснулся губами её теплой щеки. Она, не обращая внимания на его смущение, встала на цыпочки и быстро, но крепко поцеловала его:
- Ну, здравствуй!
- Ты как тут оказалась? – спросил он. – И как меня нашла? Всё-таки столько времени прошло…
- Земля русская слухом полнится, - рассмеялась Лена. – Я вчера прилетела, у меня тут тётка живёт. Вообще-то, я не специально к ней, а по пути – транзитом, так сказать: мчусь в Петербург на крыльях любви, - она коротко хохотнула, - один мужик замуж меня берёт: почти на двадцать лет старше, весь из себя выдающийся учёный – был, между прочим, научным руководителем моего братца…
- Александр Васильевич, кстати, диссертацию-то защитил? – поинтересовался Геннадий. – Помню: о какой-то Февронии всё рассказывал…
- А ты не знаешь? – помрачнела Лена. – Впрочем, откуда тебе знать! Ты, как уехал из Владивостока, так у нас всё и оборвалось. Даже, наверное, и не вспоминал?
- Ну что ты, - он растерянно шмыгнул носом. – Вспоминал, конечно.
- Нет больше Александра Васильевича, - сказала Лена. – Никто не знает, что случилось на самом деле, но его нашли разбитым у одной девятиэтажки: забрался, говорят, на крышу и спрыгнул вниз. Портфель с лекциями, рукописями и какими-то письмами остался на кровле. Лариса даже не прикоснулась к ним: открыла портфель, увидела эти бумаги и снова замок защёлкнула. Замуж так и не вышла, одна живёт.
- Извини, - Геннадий чувствовал себя неловко. – Я был не в курсе. Жалко твоего брата. Интересный человек…
Он не знал, что нужно говорить и делать в подобных ситуациях. Вроде бы положено выражать сочувствие, вспоминать что-нибудь хорошее, связанное с почившим, но как на грех не припоминалось ничего, кроме нервного разговора о древнерусских повестях. Выдав сентенцию об интересном человеке, Геннадий запнулся и замолчал: ему было неловко говорить банальные, шаблонные слова, но другие на ум не шли.
Лена, видимо, это почувствовала, потому что вдруг переменила тему разговора:
- О том, что ты работаешь здесь, я от Томки Баранниковой случайно узнала…
Эта Томка училась с Геннадием на одном курсе, была институтской активисткой, помогала Лене выпускать факультетскую газету, что их и сдружило. Сейчас Баранникова ничем не напоминала восторженную быстроглазую и смешливую девицу – она стала массивной скульптурообразной дамой, которой так и хотелось дать в руки весло или серп, тогда она стала бы живым воплощением гипсовых девушек эпохи соцреализма. Геннадий знал, что Тамара живёт в Хабаровске, они раз в год, накануне новогодних праздников, даже звонили друг другу, но на этом общение и заканчивалось.
- Томка мне и говорит: Гена Иванов, мол, зазнался - как женился, так друзья только по телефону его и слышат, - продолжала Лена. – Жена тебя на коротком поводке держит, что ли?
- Нет, на длинном, - усмехнулся Геннадий. – Мужчина должен чувствовать себя свободным, а женщина - вовремя дёрнуть поводок, если ей что-то покажется не так…
- Мудрая у тебя жена! - засмеялась Лена. – Кто она?
- Человек, - снова усмехнулся Геннадий.
- Догадываюсь, - хмыкнула Лена. – Где ты её нашёл?
- А может, это она меня нашла…
- Вообще-то такие, как ты, на дороге не валяются.
- Ну, почему же? – он иронично приподнял брови. - Иногда валяются. Я в тот вечер поскользнулся – был жуткий гололёд, упал – искры из глаз, острая боль в ноге, чуть пошевелюсь – всех святых вижу. И случилось так, что мимо проходила Аня. Остановилась, посмотрела на меня и сказала: «Так-с! Автобусы всё равно не ходят, на такси денег нет, придётся на «скорой» на работу ехать. Нам с вами, кажется, по пути…»
- Она что, врач-травматолог?
- Ты догадливая, - он снова усмехнулся. – Перелома у меня, слава Богу, не было – всего-навсего растяжение связок, гематома и всякое такое. Но благодаря этой травме я познакомился с Аней.
- Доволен?
- Знаешь, я ни с кем не обсуждаю семейную жизнь, - он прямо посмотрел ей в глаза. – Это наша с Аней жизнь, и ничья больше.
- Извини, - Лена опустила голову. – А личная жизнь у тебя при этом есть?
- Конечно, - ответил он. – Я, например, увлёкся кактусами. Представляешь, у меня уже девяносто шесть разных кактусов…
- Ботан! – в голосе Лены чувствовалось сожаление. – Вон оно как! Развёл в квартире ботанический сад. Господи, да ты всегда был ботаном: прилежный, умненький мальчик, такой весь аккуратненький, партикулярный, не позволяющий себе выходить за рамки приличий – так и хотелось тебя соблазнить, научить греху…
- Спасибо, научила, - Геннадий дурашливо поклонился.
- Да уж! – засмеялась Лена. – Не забыл?
Он тоже засмеялся и, поймав её тяжелый, пугающе прямой взгляд, не нашёл подходящих слов и только кивнул. Она взяла его ладонь и осторожно пожала её:
- Я так и знала…
И тут открылась входная дверь, и в вестибюль ввалился Игорь Петрович – большой, сутулый, как медведь, с растрепанными волосами, в мешковатом сером костюме и бледной, пожомканной рубашке, распахнутый воротничок которой обнажал короткую морщинистую шею. Но это не мешало выглядеть ему вальяжно, и в этой его неухоженности даже чувствовался какой-то особенный шик.
- Иванов! – воскликнул Игорь Петрович. – Приятная для тебя новость: чертежи потребуются только через месяц.
Геннадий изобразил широкую улыбку радости, которую тут же сменил на недоумение:
- А что могло случиться? Всё так хорошо шло…
- Наш подопечный попросил сдвинуть свою защиту, потому что на его ведомство неожиданно свалилась проверка из Москвы, - пояснил Игорь Петрович. – Ему сейчас не до занятий наукой. Так что, если хочешь, отдыхай!
- То есть Гене можно уйти с работы? – уточнила Лена.
Иванова её вопрос смутил, и он даже шикнул на неё, но Игорь Петрович добродушно махнул рукой:
- Можно. Конечно, можно! – и подмигнул Иванову. – Всё можно, если осторожно. Эта милая леди, надеюсь, твоя кузина или родственница Ани? А то могут всякие слухи пойти…
- Да, - буркнул Иванов и тут же поправился:
- Вернее, нет. Не кузина. И не…
- Стоп! – Игорь Петрович усмехнулся. – Это совершенно неважно. А важно то, что вы можете посидеть в каком-нибудь уличном кафе, попить пива и съесть шашлык, - он зажмурился и облизал губы. – Непременно хорошо прожаренный, с сочной корочкой, посыпанной мелко порубленной кинзой, и чтобы каждый кусочек был отделен от другого кольцами лука и кружочками помидоров. У вас ещё нет этого проклятого холецистита, и с печенью, наверное, полный порядок – вам можно лакомиться жареным, а вот мне – только пареным. Эх!
Игорь Петрович, пригорюнившись, стал взбираться по крутой лестнице. Преодолев шестую ступеньку, он остановился и оглянулся:
- Кстати, - сказал он. – Не давайте поливать шашлык этим дебильным кетчупом. Настоящий соус умеют готовить только в Тбилиси, я это точно знаю. Лучше попросите побольше зелени. И запивайте холодным светлым пивом, лучше – нефильтрованным пшеничным. Эх!
Он сочно чмокнул пухлыми губами, махнул рукой и принялся снова взбираться по лестнице, держась за перила.
- Колоритный у тебя начальник, - шепнула Лена и взяла Геннадия за руку. – Сразу видно: любит жизнь во всех её проявлениях. С ним, наверное, не скучно работать.
- Верно, - Геннадий мягко, но настойчиво попытался высвободиться из цепкой Лениной лапки. – С ним не соскучишься.
- Боишься, что нас засекут? – Лена сама разжала ладонь, отпуская его. – Никогда ничего не бойся, дурашка. Это привлекает внимание. Всё, что делается открыто, воспринимается как само собой разумеющееся. Если на глазах у всех я держу тебя за руку – значит, нам нечего скрывать: возможно, мы просто старые добрые друзья, которым есть о чём поговорить.
- Конспираторша, - хмыкнул Геннадий. – С тобой тоже не соскучишься…
- А то! – Лена игриво хлопнула его по плечу. – Помнишь, как нас мой муж чуть не застукал?
- Ты могла бы предупредить, что вы решили снова жить вместе, - сказал Геннадий. – Молодой и глупый, я тогда ещё не знал, что у некоторых это что-то вроде образа жизни: то сходиться, то расходиться, то бешеная страсть, то – иди на фиг…
- Чужая семья – потёмки, - Лена назидательно подняла указательный палец.
- А муж и жена – одна сатана? – улыбнулся Геннадий.
- На этот вопрос ты сейчас и сам можешь ответить, - Лена постаралась скрыть язвительность за тонкой улыбкой.
Геннадий решил не обращать внимания на её колкость. Но то, что чужая семья – потёмки, с этим он, пожалуй, был согласен на все сто процентов. Лена почти ничего не рассказывала ему о своем бывшем муже, он только и знал: тот остался в маленьком захудалом райцентре, служил в райфинотделе, иногда приезжал по делам во Владивосток, виделся с их общей дочерью – ходил проведывать её в детсад, но, как уверяла Лена, он её уже не интересовал как мужчина. Хотя, по её словам, был высоким симпатичным брюнетом, глаза – ярко-голубые, нос с горбинкой - многие принимали его за грузина; стройный и подтянутый, он непременно выделялся из толпы, и многие женщины отмечали его взорами. «Ах, если бы они знали, что этот великан в постели - полный пигмей! - говорила Лена. - Вот ты невысокий, и не писаный красавец, и к тому же очкарик, зато тебя ощущаешь во всей полноте, - на этих её словах Геннадий обычно страшно смущался, но Лена, как ни в чём не бывало, ласково продолжала: Что бы там ни говорили про любовь, как бы её ни романтизировали, а если она в физиологическом плане не состоятельна, то проходит довольно быстро. Любовь, что костёр: не бросишь палку – погаснет. Цинично? Ах, миленький ты мой! Ты ещё так плохо знаешь женщин…»
Хм! Их он и вправду плохо знал. Ну, как он мог подумать, что Лена поведёт себя как самая последняя шлюха, когда однажды они оказались в подъезде вонючей «хрущёвки» на окраине Владивостока. Засиделись на дне рождения у однокурсника Геннадия, глядь на часы: пошёл первый час ночи. Была надежда, что ещё попадут на последний автобус.
О том, чтобы остаться ночевать у хозяев, и речи не было: в двухкомнатной квартирке ютилось семейство из пятерых человек плюс бабуська, специально приехавшая из деревни с подарками для внука: она привезла корзину белых грибов и двух куриц-хохлаток. Боровики пожарили и выставили на стол – вкусно получилось, пальчики оближешь! А вот что делать с курицами, никто не знал – вернее, знали, но для этого хохлаток сначала нужно было обезглавить и ощипать перья, на что хозяева решиться никак не могли. Птиц определили пока что на балкон. Так что даже он был занят.
Делать нечего – Геннадий и Лена, откланявшись, вышли в ночь. Никакого автобуса, конечно, уже не было. И денег на такси не было. Пешком до центра – не меньше трёх часов. Они и пошли. А что ещё оставалось делать? «Давай отдохнем, - вскоре сказала Лена. – Вон, смотри: подъезд в доме открыт, и в окнах света нет…»
Причём тут «нет света», Геннадий сразу и не понял. Лена, осторожно ступая по темной лестнице, завела его на третий на этаж. Там стоял большой деревянный ящик. В таких зимой обычно хранят картошку-моркошку. На ящике висел амбарный замок, и он им нисколько не мешал, пока Лена не привлекла Геннадия к себе и не принялась его целовать. Он отвечал ей не менее страстно. На ящике вдвоём было неудобно и тесно.
- Встань на пол, спусти брюки, - шепнула Лена. – А я тут, на рундуке, на коленках. Ну, что ты, маленький, что ли? Не понимаешь? Я вот так спиной повернусь, а ты бери меня сзади…
Она говорила откровенно, бесстыдно, не стесняясь называть вещи своими именами. Геннадия это и пугало, и возбуждало ещё больше. Он, наверное, забыл бы обо всём на свете, и о всяких приличиях – тоже, если бы не этот замок на ящике. В самые страстные и жгучие моменты их соития он громко стучал по железной щеколде: видимо, Геннадий задевал его коленями. А поскольку остановиться он был не в силах, то этот стук не стихал, и, в конце концов, вывел какого-то слабонервного жильца из себя. Резко скрипнула дверь, и мужской голос гаркнул на весь подъезд:
- Да сколько это может продолжаться? Ни стыда, ни совести у вас нет!
Геннадий, было, отпрянул от Лены, но та удержала его:
- Еще… Я сейчас… Еще!
Слабонервный жилец был обескуражен и лишь отчаянно пискнул:
- Ну, вы сейчас доебё**сь! Я милицию вызову!
Он хлопнул дверью. И в то же мгновенье Лена вскрикнула, подалась вся вперёд, обхватив Геннадия за ягодицы. А он, напуганный жильцом, уже ничего не хотел, и лишь терпеливо дождался, когда руки Лены обмякнут и отпустят его.
Вызвал ли мужчина милицию – этого они так и не узнали, потому что быстро привели себя в порядок и выскользнули из подъезда.
Но то, что случилось потом, недели через две после этого, вообще напугало Геннадия. В тот день Лена оставила его у себя на ночь: Александр Васильевич с женой уехали на дачу, и вся квартира была в их распоряжении. Однако утром, часов в семь, раздался звонок в дверь. Геннадий как раз обнял Лену и… В общем, они только-только начали заниматься любовью.
- Никого нет дома, - сказала Лена. – Не обращай внимания. Позвонят и уйдут.
Но звонки не стихали.
- Пойду посмотрю, кого там чёрт принёс в такую рань, - Лена накинула на плечи халатик и вышла.
Геннадий слышал, как она переговаривалась у двери. Это был мужчина. И, судя по всему, хорошо знакомый Лене. Потому что она искренне обрадовалась ему, даже в ладоши захлопала, но дверь не открыла.
- Извини, - сказала Лена. – Я тебя не пущу, пока ты мне анальгина не принесёшь. Голова разламывается, просто жуть! Аптека - через дорогу, открывается через двадцать минут. Возвращайся, милый, с лекарством…
Она вернулась к Геннадию, юркнула под одеяло, жарко прижалась к нему и попросила:
- Давай по-быстрому! А то муж сейчас вернётся с анальгином, - и глупо хихикнула. – Я его в аптеку послала.
На следующий день она, смущаясь, опустила глаза и попросила: «Если можешь, найди «квадрат», где мы с тобой могли бы вдвоем остаться. Братец заявил мне, что, мол, не потерпит больше разврата, и обо всём мужу расскажет. Ну, насчёт мужа он погорячился – не расскажет, конечно. Но мне неудобно приводить тебя к нам…»
«Квадрата» Геннадий найти не мог. Его квартирная хозяйка была категорически против того, чтобы он приводил «двустволок» - так она почему-то называла молодых девушек, не известно, на что намекая.
Но, в общем-то, Геннадий особо и не старался свить гнёздышко для любви. То утреннее происшествие с внезапно приехавшим мужем, и как повела себя Лена: «Давай по-быстрому», и то, как ему, наспех одетому, пришлось выскакивать из квартиры, да ещё и благоверного своей любовницы встретить на втором этаже – кажется, это именно он, остро пахнущий каким-то полынным одеколоном, поднимался навстречу, - всё это так перепугало его, что он долго не мог прийти в себя. Геннадий даже подумал, что наконец-то может считать себя свободным: то, что у него сложилось с Леной, он не считал любовью – это было что угодно, но только не любовь, о которой у него имелись свои представления.
Он считал, что любовь – это когда сходишь с ума, летаешь как птица, минуты не можешь прожить без другого человека, и одно лишь его имя заставляет сильнее биться сердце, и всё внутри дрожит, натягивается как струна скрипки – достаточно одного лишь взгляда или легкого прикосновения, чтобы в душе зазвучала музыка. Может быть, он слишком много читал стихов, особенно банального Асадова, - потому и сложились такие представления о любви.
Но возможно и другое: Геннадий видел, как живут его родители – чинно, спокойно, размеренно, и лишь иногда, пару раз в месяц, у них случаются размолвки, которые, впрочем, обходились без битья посуды, криков и хлопанья дверями. Не часто, но и ссоры бывали: отец, накричавшись, уходил к себе в комнату и никого не пускал, а мама, всхлипывая, нарочито долго одевала платье, искала запропастившиеся куда-то туфли, которые уже сто лет не носила, красила губы у зеркала, и если Геннадий спрашивал, куда это она собирается, отвечала сердитым, плачущим голосом: «Господи! Да оставьте вы меня в покое!» Она выходила во двор и ходила по нему кругами. Отец, конечно, видел её в окно – такую несчастную, одинокую, понурую. Сердце у него, естественно, не выдерживало – он наспех одевался, бросался во двор, подскакивал к маме, обнимал её, она сначала отталкивала его, но потом и сама обнимала отца. Домой они возвращались счастливые, умиротворенные и сразу запирались в своей комнате, при этом на всю громкость включали записи песен Джо Дассена или Мирей Матье. И это – любовь?
Странно, но Лена почти никогда не говорила с ним о любви. Всего лишь несколько раз, когда они занимались сексом, она вдруг вскрикивала и, обнимая его крепче обычного, шептала: «Ты меня любишь?» Он, сосредоточенный на своих ощущениях, выдавливал из себя лишь односложное «да». А что ему было ещё говорить, если подступал тот сладкий, восхитительный миг, из-за которого он, по молодости лет, продал бы душу дьяволу?
Наверное, в отношениях с Леной его всё-таки больше привлекал секс, чем возможность любить её. Он даже не пытался представить вероятность их совместной жизни. Это было ему не нужно. И Лена, кажется, чувствовала его настроение. Потому что однажды сказала: «Ты на мне никогда не женишься, и не потому, что я старовата для тебя, а потому, что боишься: брошу тебя. Как бросала других своих мужчин…»
Он тогда засмеялся, и нахально ответил, что ни капельки этого не боится, потому что стоит ему выйти на перекрёсток, свистнуть и сразу три, нет, даже пять женщин прибегут на его зов, и останется лишь выбрать ту, что получше, чтобы трахнуться как следует. А больше ему ничего и не надо. И вообще, зачем жениться, если женщину можно иметь и без кольцевания?
- Какой наглый! – искренне изумилась Лена. – И какой ещё глупый!
- Зато ты у меня умная, - он снисходительно посмотрел на неё, и они оба враз рассмеялись.
Отсмеявшись, она посерьёзнела и сказала:
- Я скучаю по тебе…
- Так вот он я, - отозвался Геннадий. – Чего скучать-то?
- Ты правда не понимаешь? – она хмыкнула. – Ладно. Для особо одарённых прямой текст: я хочу тебя.
- Ну, не здесь же, - он беспомощно оглянулся и, дурачась, обрисовал ей перспективы:
- Вон мамаша с детьми гуляет – это чему же мы научим подрастающее поколение? Вон бабуся шкандыляет с палочкой – мы её нравственные устои пошатнём. А вон там, в кустах сирени, два мужика пиво пьют – ещё захлебнутся им от изумления…
- Ты так и не нашел нам места? – не обращая внимания на его ёрничанье, спросила Лена. – Я уже начинаю забывать, какой ты.
- Неужели это можно забыть? – он бросил на неё быстрый лукавый взгляд. - Нет, не нашел…
- Можно, конечно, забраться вглубь парка, - сказала она. – Но там, в зарослях, наверно, полно комаров.
- Нет, никуда забираться не будем, - испугался он. – Я совсем забыл: у нас завтра коллоквиум, я – ни в зуб ногой, надо ещё конспекты у одного приятеля попросить. Он на Тихой живёт.
- О! Ближний свет! – рассмеялась она и вдруг, что-то вспомнив, усмехнулась. – Кстати, там на берегу есть прелестная рощица. Липы растут вот такие – гиганты просто! И сосны кругом, и шиповник, и цветы – красота! Такие местечки в старинных буколических романах описывали…
Она хотела, чтобы он взял её с собой. Но он не хотел. Потому что на самом деле ни на какую Тихую ему не надо было. А надо было ему всего ничего – побыть с самим собой и подумать, что делать дальше.
В кармане у него лежал маленький жёлтый камушек – плоский, с редкими черными точечками: они усыпали его поверхность как маковые зернышки. Если через него посмотреть на солнце, то светило покажется огненным шаром. В жару камушек холодил ладонь, а если становилось прохладно, то он грел руку. Геннадий нашёл его на берегу бухты Тихой, и носил в кармане уже месяца три.
- Хочешь кусочек бухты Тихой? – спросил он Лену.
- Что? – не поняла она.
- Вот, возьми, - Геннадий протянул камушек.- В нём много солнца.
Лена зажала камушек в ладони и как-то странно улыбнулась. Наверно, ей в глаз попала соринка – она часто заморгала, на реснице даже слеза повисла, но, видимо, она не хотела, чтобы Геннадий это видел, потому что Лена, ни слова не говоря, махнула ему рукой, повернулась и быстро пошла прочь.
***
Они бродили по городу, заходили во всякие встречные кафешки, но нигде пока не встретили именно такой шашлык, который так аппетитно описал Игорь Петрович. Впрочем, Геннадию хотелось не мясного, а чего-нибудь холодного – например, окрошки, а может быть, просто пломбира с вишнями, и чтобы рядом в высоком стакане пузырилась минералка: отправить в рот ложечку мороженого – сделать глоток воды, посмаковать, и снова – мороженое, прохладная вишенка, боржоми. Но и пиво, особенно если оно нефильтрованное, - тоже хорошо. К нему, правда, неплохо бы соленого полосатика или фисташек, или чуть подкопченного кальмара.
- О чём ты думаешь? – спросила Лена.
Геннадий почему-то не смог сознаться, что в такую жару его интересует пиво. Это как-то неприлично: рядом – женщина, которую он не видел много лет. И вдруг – пиво, окрошка, полосатик…
- Думаю: как хорошо, что ты приехала, - соврал он.
И зря соврал. Потому что Лена вдруг остановилась, покачала головой и вздохнула:
- А я-то уж решила, что ты думаешь о пиве, или о чём там ещё в такую жару думают мужики? Знаешь, я устала. Хорошо бы сейчас где-нибудь вдвоём оказаться: только ты и я, и не обязательно, чтобы был шашлык, - она чуть заметно улыбнулась. - Нам было бы не до него.
- У меня жена дома, - снова соврал он и почувствовал, как краснеют кончики ушей. Аня была на работе, и ещё часа четыре точно не появилась бы дома.
- А у меня – тётка, - Лена вздохнула. – Помнится, когда-то ты так и не нашёл «квадрата» для нас. Неужели у тебя и тут нет друзей, которые могли бы дать на час-другой ключ от своей квартиры?
- У меня все друзья женатые, - сказал он, и на этот раз – правду.
- Но тётка, наверное, не будет против, если ты останешься у нас ночевать, - предположила Лена. – Старушка не прочь принять на грудь, а, приняв, засыпает как младенец.
- Нет, такой вариант не подходит, - отрезал он. – Я всегда сплю дома.
- Какой ты правильный! – деланно восхитилась Лена и даже в ладоши захлопала. – Браво! Ты человек вне всяких подозрений: пришел домой, поужинал, сел на диван, почитал перед телевизором газетку, сходил в душ, лёг, выполнил супружеские обязанности и – спокойной ночи, малыши…
- А что в этом плохого?
- Да нет, всё в порядке, - широко улыбнулась Лена. – Ты – правильный. Это я неправильная. Мне было бы скучно так жить.
- А кто тебе сказал, что я живу так? - он тоже широко улыбнулся. – Хотя, знаешь, в этом, наверное, есть своя прелесть: тихо, спокойно, без надрыва, рядом – человек, которому доверяешь и который тебя понимает, под абажуром – ещё бабушкином! – желтый круг от лампы, в ногах мурлычет кот…
- И никаких седьмых чувств? – Лена изумлённо приподняла брови и цокнула. – А я помню, какие ты сочинял стихи - безумная страсть, огонь в крови, чёрное солнце разлуки и всё такое…
- Это банально, но любовь напоминает горную реку, - сказал Геннадий. – Она бурная, своенравная, яростная, камни сворачивает… То по порогам скачет, то водопадами оборачивается, но чем ближе к равнине, тем глубже и спокойнее становится – течёт плавно, величаво, с достоинством. То же самое и с любовью происходит: она взрослеет…
- У меня появился знакомый переводчик, - Лена отвела взгляд в сторону. – Он японист. Для души переводит стихи. Мне почему-то запомнилось вот это: «В пору весенних ливней, о, какой она страшной стала, маленькая речка!» Ёса Бусон написал. Не знаю про него ничего, а хайку запомнилось. Вот и ты про речку тоже заговорил.
- Японцы умные, - сказал Геннадий. – Они умеют наполнять пустоту смыслом.
- Ты тоже умный, - хмыкнула Лена. – Без бутылки и не поймёшь, что сейчас сказал.
- А что тут понимать? – удивился Геннадий. – У большинства людей жизнь пуста: привычно ходят на работу, что-то там делают или не делают – отсиживают положенное время, потом – в кино, театр или просто пивка попить, вечером – поужинать, полежать на диване перед телевизором, сходить в душ, уложить детей спать и привычно заняться любовью. Утром – будильник, быстрое бритьё-мытьё, глоток кофе – бутерброд с ветчиной, чмок в щёчку, «пока-пока!», скачками - к автобусной остановке…
- Но разве в этом вообще нет смысла?
- Есть пустота, прикрытая якобы смыслом, - Геннадий стоял на своём. – Считается, что всё должно быть как у людей: дом, семья, машина, дача. И если, допустим, тачка у соседа лучше, то человек зубы на полку положит, разворует всё, что можно, а насобирает денег, чтобы купить ещё лучше. А не получается – может и запить. Наверное, многие от того и пьют, что таким образом легче всего затопить пустоту. Пустоту жизни. Пустоту души. Накатил рюмку-другую, залил тоску-печаль - и всё в порядке: жизнь проходит мимо, а я валяюсь на обочине дороги и мне на всё плевать…
- Ты что, пить начал?
- Да нет, я не о себе говорю – о других, - Геннадий рассмеялся. – А вот японцы молодцы – придумали все эти церемонии с чаем, любованье цветущей сакурой, икебану, хайку, хокку и много ещё чего другого. Ритуал придаёт значительность существованию, в нём есть хоть какой-то смысл, и по большому счёту он заполняет жизнь содержанием.
- Скучно жить так, - Лена поморщилась. – Жизнь она и есть жизнь: радуешься, влюбляешься, к чему-то стремишься, что-то ненавидишь, сходишь с ума. Разве в этом нет смысла?
- Не знаю, - пожал плечами Геннадий. – Может, и есть. Но некоторые влюбляются, сходятся-расходятся как раз оттого, что боятся той самой пустоты. А тут – какое-никакое, а действие, страсти-мордасти, и душа вроде как занята, и есть о чём думать, страдать, шептаться с подругой на кухне. Разве нет?
- А у меня нет подруг, - Лена отвела взгляд в сторону. – Ну их! Лучшие подруги всегда оттяпывают лучших мужиков. Вот так пошушукаешься, расскажешь, что да как было, и какой он весь из себя душка, и что любит - не любит, как вдруг – цап-царап, закогтила подруженька мужичка, прости - прощай, гуд бай, май лав!
- Интересно, - кашлянул Геннадий. – А того, за кого замуж собралась, ты ни у кого не оттяпала?
- Ага! – широко улыбнулась Лена. – Наконец-то ты спросил о нём. Значит, небезразлично тебе, что замужем буду.
- Конечно, небезразлично, - кивнул он. – Хочется, чтобы всё у тебя было хорошо. А то, что он старше, - это ничего. Сейчас, говорят, полно всяких средств, чтобы семейная жизнь была на высоте.
- Но основное средство – любовь – в аптеках не продают, - легкая усмешка скользнула по губам Лены. – И делать его ещё не научились. В семейной жизни главное, милый, понимание, а не бесконечный секс-марафон. С одними спят, за других выходят замуж. Такова жизнь. Что ты на меня так смотришь?
- Да так, ничего, - он покачал головой. – Вот думаю: правду ты говоришь или притворяешься, что так думаешь.
- Не скажу, - ответила Лена. – Как хочешь, так и считай.
Впрочем, Геннадий и без подтверждения знал ответ. По крайней мере, в его семейной жизни главным, действительно, было понимание. Понимание и любовь. Он почему-то стеснялся лишний раз сказать Ане, как он её любит: иногда, посреди рабочего дня, с его заморочками и напрягом, он вдруг вспоминал улыбку жены – мягкую, тихую, с чуть-чуть приподнятыми краями губ, - и его сердце начинало биться сильнее, почему-то надо было позвонить Анне, и спросить её какую-нибудь глупость, например, покупать ли сегодня хлеб, - лишь бы услышать её голос. А она лукаво спрашивала: «Ты соскучился?» И он смущался, и, желая показаться эдаким мачо, в шутку грозно отвечал: «Женщина! Мне тосковать не приходится. А соскучился я по жареной картошке с грибами». «Бу сделано», - Аня брала на том конце провода под козырёк и заливисто смеялась.
А Лена, кажется, даже гордилась тем, что она не из этих домашних наседок, которым нравится стоять у плиты, чистить-мыть-драить квартиру, штопать дырявые носки, стирать трусы и так далее. По крайней мере тогда, много лет назад, она заявила Геннадию, что женщина должна быть именно женщиной, а не горничной, кухаркой, сиделкой и по совместительству любовницей в одном лице. Он слушал её и почему-то вспоминал мать, которая говорила: заботиться о родных людях - приятно, это доставляло ей удовольствие, и курицей при этом она никогда не была: всегда аккуратная, при причёске, успевала и новый журнал с газетами почитать, и в театры-кино на все премьеры сбегать. Этим Аня походила на неё. Может быть, Геннадий потому и женился на ней, что она напоминала его мать.
- Эй! – Лена щёлкнула пальцами над его ухом. – О чём задумался, детина?
- Да так, - он смущенно потёр ухо. – Не везёт нам. Встретились через столько лет – и ничего…
- Чего – это от тебя зависит, - преувеличенно громко засмеялась Лена. – Мужчина выход найдёт всегда.
Но никакой выход ему почему-то не хотелось искать. Свалиться вот так неожиданно на голову – в этом, конечно, вся Ленка, по-прежнему лёгкая, не комплексующая, азартная. Ну, надо же, едет к своему будущему мужу и по пути заворачивает к бывшему дружку! Но Геннадия больше смущало другое. Для него Лена осталась где-то там, далеко-далеко, в той жизни, которая была сплошным карнавалом: новые встречи, бессонные посиделки на кухне с гитарой, весёлое отчаяние перед зачётами и экзаменами, восторг от впервые прочитанного стихотворения Франсуа Вийона, случайное пожатие руки на танцульках в университетской дискотеке, первый настоящий секс, нет-нет, не любовь, именно – секс. Или это всё-таки была любовь? Как бы то ни было, а он исчез, ушёл, сбежал из той жизни, и всё у него теперь другое, и ничего менять он даже и не думал. А тут – как снег на голову – является давняя женщина и напоминает о том, что роман-то у них, по существу, не закончен.
- Интересно, - вдруг сказал он. – А этот Пётр любил других женщин?
- Какой Пётр? – не поняла Лена. – О ком ты вспомнил?
- Ну, помнишь, твой брат рассказывал о Петре и Февронии, - напомнил Геннадий. – Когда она его в первый раз вылечила, то он, кажется, два года преспокойненько княжил себе в своём княжестве. Неужели у него никого не было?
- Знаешь, мне кажется, что он избегал греха из трусости, был бескорыстен, но, пожалуй, всё же была у него одна корысть – спокойствие совести, - всё это Лена сказала на одном дыхании, будто заранее подготовила ответ. – Потому он и стал святым. Святым грешить не положено.
- Ну, почему же – из трусости? – удивился Геннадий. – Возможно, ему не встретилась та, которая бы понравилась.
- Брось ты! – Лена закурила сигарету. – Думаю, что и тысячу лет назад парни были такими же гиперсексуальными, как и сейчас, - гормоны, знаешь ли, играют, хочется просто бабу, без всяких там фигли-мигли. Но некоторых сдерживают не моральные принципы, а трусость. Трусость показаться непорядочным.
- Значит, всё-таки моральные принципы, - хмыкнул Геннадий.
- У меня брат был таким же святошей, - Лена бросила сигарету в урну. – Лариса после его смерти нашла дневник. Там много чего он написал, но главное: у него, оказывается, была другая женщина, и от этого он постоянно казнился – как же так, ведь Ларису любит, и она его любит, но с той, другой, он наконец-то понял, что такое настоящая женщина, в сексуальном смысле, конечно. Его к ней как магнитом тянуло, но возвращался после дикого траха домой – и видел эту несчастную свою Ларису, умненькую, тихонькую, преданную, и у него сердце обрывалось. Он так и написал: «Сердце обрывается, падает на пол, разбивается и тысячами осколков разлетается вокруг. Сижу среди осколков, как слон в посудной лавке…»
- Мучался он, - сказал Геннадий. – И ужасно то, что после него остался дневник. В нём – его жизнь, которую всё равно никто не поймёт. Или не захочет понять. Согласись, нам ведь порой удобнее сказать, что тот-то и тот-то с жиру бесится или у него крыша поехала. А что, почему, зачем - над этим думать надо. А думать некогда и неохота.
- Просто он запутался, вот и всё, - Лена была категоричной.
- Наверное, он был честным, - Геннадий не хотел с ней соглашаться. – И никого из них двоих не хотел обидеть. Обидел себя. А то, что остались записи, так это плохо. Лариса, наверное, страдала, переживала.
- Она всё ему простила, - Лена снова вынула сигарету из пачки, но раздумала курить. – Любила его очень.
А может, она любила себя, подумал Геннадий. Потому и простила, что захотела душевного спокойствия. Жить с ощущением, что твой любимый человек ещё к кому-то прикасался, говорил, быть может, те же самые слова и обладал, возможно, точно так же – это невыносимо горько. Хотя, с другой стороны, простить – значит, понять. Боже мой, как невыносимо горька и прекрасна наша жизнь! Всё в ней неоднозначно, зыбко, переменчиво, и то, что вчера было хорошо, сегодня – плохо, а то, что казалось незначительным и обычным, вдруг становится самым главным. Ну, почему же, почему?
Геннадий не стал говорить об этом Лене. Она ждала от него каких-то совсем других слов и поступков. Но он не желал повторения того, что было. Больше всего на свете он хотел, чтобы она, как встарь, поняла его настроение, смешно сморщила носик, бодро вскинула растопыренную пятерню над головой и легко помахала: «Ну, мне пора. Пока-пока!»
Они вышли на набережную. С реки тянуло сырой свежестью. Серые тусклые волны, одна за другой, лениво припадали к песку, откатывались и снова надвигались на берег. Отдыхающих было мало. Возможно, потому что накануне по местному радио объявили, что в воде обнаружена какая-то зараза и лучше, мол, не купаться. Люди в основном загорали, играли в волейбол, а некоторые, устав лежать, прогуливались по набережной, ничуть не смущаясь, что из одежды на них лишь купальные принадлежности.
- О, вон шашлыки жарят, - обрадовалась Лена. – Пойдем туда! Я голодная как дикий зверь, и мечтаю с урчанием вгрызться в кусок мяса.
- Да! Заморил ты, Гена, девушку. Ай-яй-яй! – Геннадий услышал за спиной знакомый голос. Это был Дартишвили – в синих плавках, высокий, с грудью, поросшей черными волосами, лучезарный, он выглядел эдаким пляжным плейбоем.
- До конца рабочего дня еще два часа, - бесцеремонно заметил Дартишвили. – Да! Целых два часа. А ты, Геннадий, прогуливаешься тут с девушкой. Да! Ещё и голодом её моришь. А шашлык тут настоящий, рекомендую. Да!
Лена, хотя и слышала его, почему-то не оборачивалась. Она упорно смотрела в сторону шашлычной, а Дартишвили заливался соловьём, без конца повторял это своё дурацкое «да!» и всё пытался встать так, чтобы увидеть лицо спутницы Геннадия. А Лена, каждый раз угадывая его движения, отворачивалась и, наконец, прыснув, широко развела руки и обернулась:
- Ну, Отарик, вот и я! Не ожидал? Со свиданьицем!
Дартишвили просто остолбенел. Казалось, он не верил глазам своим. А Лена, посмеиваясь, припала к его волосатой груди и тут же игриво оттолкнула его:
- Боже! Ты всё такой же жаркий! Никогда, наверно, не остынешь.
- Где я? – вскричал Дартишвили. – Опять пляж. Да! Опять ты. Да! Но это не Владивосток. Или Бог перенёс меня туда? Мираж! Или правда?
- Только гора с горой не сходятся, - Лена легонько хлопнула его по накачанному мускулистому животу. – О, как барабан!
- Но что ты делаешь с Генадичем? – опомнился Дартишвили. – И почему ты тут?
- А ничего я с ним не делаю, - Лена лукаво скосила глаза на Геннадия. – Мы в одном университете учились. Встреча однокурсников, так сказать. А я и не знала, что вы знакомы.
- Это она! – Дартишвили восторженно хлопнул Геннадия по плечу. – Да! Она нашлась!
Геннадий понял, что та женщина, о которой Отар рассказывал ему, - это Лена. Странно, но Дартишвили не называл её имени. Будто бы она была для него просто женщиной, и звали её – Женщина.
- Ты не женился? – спросила его Лена.
- Свободен как ветер, - Дартишвили влюбленно смотрел на неё и широко улыбался. – Может, мы вина выпьем, да? Сейчас я и шашлык организую, да? У меня библиотечный день, а Иванову надо в институт вернуться. Да, Гена?
- Его начальник отпустил со мной погулять, - заметила Лена и опустила глаза. – Засиделся ваш Иванов. Свежим воздухом ему полезно дышать.
- Пусть дышит, разве я против? – Дартишвили подмигнул Геннадию. – Но ему надо домой вовремя вернуться. У него жена строгая. Да!
Лена недоумённо пожала плечами: причём, мол, тут жена, и вообще – мы сокурсники, не более того. И Геннадий понял, что ему стоит уйти сейчас же, немедленно, пока эта взбалмошная, непредсказуемая бывшая его подруга не передумала. С неё станет, ещё заявит, что рада, мол, видеть Отара, но не может оставить поручение Игоря Петровича невыполненным: ещё нужно холодного пива попить и съесть шашлык.
- Лен, я, пожалуй, пойду, - сказал Геннадий. – Мне ещё в магазин надо забежать. В холодильнике шаром покати…
- Геныч у нас примерный семьянин, да! - Дартишвили снова хлопнул Геннадия по плечу. – Но мы без него скучать не будем, да?
- Не будем, - кивнула Лена. – Мы вообще не умеем скучать, Отарик!
- Это точно! – Дартишвили заржал как молодой жеребец, и Геннадий вдруг вспомнил, как Отар рассказывал, что когда у него наступает оргазм, то он ржёт как конь – остановиться не может, ржёт и ржёт.
Он мгновенно представил Лену, Отара, это громкое ржание, её стон – и ему стало неловко и противно.
- Ну, я пошёл? – сказал он, как-то неуверенно сказал.
- Пока-пока! – Лена послала ему воздушный поцелуй. – Всё было замечательно, зая. Я рада, что всё у тебя хорошо. Привет Игорю Петровичу!
- Угу, - кивнул он. – Обязательно передам.
Дартишвили крепко пожал ему руку, и они расстались. Геннадий сразу свернул в боковую аллею и пошел по направлению к дому. Насчёт магазина он соврал: холодильник они с Аней ещё три дня назад забили под завязку – обоим выдали зарплату, и они по традиции накупили продуктов на полмесяца вперед, чтобы лишний раз не тратить время на магазины. Геннадию хотелось посидеть одному. Просто так. Ни о чём не думая. А может быть, и думая. Это уж как получится. Но обязательно – одному.
На его счастье, в глубине аллеи, уже почти на выходе из парка, была незанятая лавка. Он сел и, ни о чём не думая, стал смотреть на клумбу: яркие нежные петуньи, пурпурный портулак, жёлтые календулы росли в беспорядке – такое впечатление, будто у озеленителей на последнюю клумбу не хватило ни сил, ни времени, ни семян – что было в горсти, то и рассеяли. Но, тем не менее, получилось неожиданно хорошо: в отличие от других клумб, строгих и продуманных, эта отличалась какой-то взбалмошностью, лёгкостью и кокетством. В ней был характер. Порой именно в простеньком букетике полевых цветов больше жизни, чем в дорогом, чопорном букете, завёрнутом в целлофан и украшенном всякими ленточками.
Геннадий почему-то подумал о том, что давно не дарил Ане никаких цветов. А она так любит календулы!
Задумавшись, он не услышал, как рядом с ним неприметно и тихо присела маленькая женщина. Она раскрыла сумочку и что-то из неё вынула.
- Эй, Иванов! – шепнула женщина. – Это я. Хочешь, верну тебе кусочек времени?
- Ты? – он удивился. – А как же…
- Отар? – она легко рассмеялась. – Наверное, он всё ещё ждёт меня у того магазинчика, куда за вином зашёл.
- А я думал, что у вас…
- Ну, что ты! – она перебила его. – Какая, зая, любовь? Так, случайная встреча. И тогда, во Владике, и сейчас. Встреч – много, отношений – мало, а любовь – одна.
- Значит, она у тебя в Питере живёт, любовь-то?
Лена засмеялась, пожала плечами, бросила на него быстрый взгляд и протянула зажатый кулачок:
- Неважно, - сказала она. – Неважно, где именно она живёт. Важно, что она есть. Ну, раскрой свою ладонь.
Он покорно раскрыл ладонь.
- Только, чур, одно условие, - сказала Лена. – Обещаешь, что выполнишь его?
- Постараюсь, - он усмехнулся. – Ты прямо как ребёнок…
- Не смотри, что я тебе кладу, - шепнула она на ухо. – Зажми и держи, пока я не уйду. Потом посмотришь. Ладно?
- Ладно, - согласился он.
Лена опустила в его пятерню что-то теплое, сжала его пальцы и вдруг крепко, истово и быстро прильнула к его губам. Он, не ожидая этого, даже опешил. Но она, не дожидаясь его ответной реакции, уже встала, смахнула на лоб чёлку и помахала рукой:
- Я пошла. Пока-пока!
И, не оборачиваясь, с неестественно прямой спиной, заспешила-заскользила по аллее. Её каблучки быстро и звонко стучали по асфальту.
Он подождал, пока она завернёт за угол, и раскрыл ладонь. На ней лежал плоский желтый камушек с мелкими, как маковые зёрнышки, вкраплениями. Тот самый, из бухты Тихой, который Иванов подарил Лене давным-давно, когда он был молод, счастлив, бесшабашен и ему казалось, что вся жизнь ещё впереди – настоящая, взрослая жизнь, а то, что сейчас, - это всего лишь пролог, предисловие, а может быть, даже посвящение или эпиграф.
Тёплый камушек будто бы пульсировал в его руке, он явственно ощущал какие-то слабые токи, легкое покалывание – в центр ладони, где скрещивались линии жизни и смерти, любви и ненависти, и эти линии так сложно у него перепутывались, что Аня, любительница всяческой хиромантии, однажды осмотрев на них, изумилась и сказала:
- Иванов, а ты не такой простой, каким кажешься, - и ещё раз посмотрела на его ладонь, и засмеялась, и вздохнула. – Ты и сам не знаешь, чего хочешь, Иванов, и не всегда себя понимаешь. Но ясно вижу лишь одно: женишься ты один раз и навсегда. Тут я в тебе уверена. А теперь закрой свою ладонь и больше никогда мне её не показывай, Иванов. А то я буду слишком много про тебя знать.
Он почему-то снова сжал камушек в ладони, и посмотрел туда, где исчезла Лена. Ему захотелось встать, побежать за ней и наговорить каких-нибудь глупостей, и сделать что-нибудь несусветное, и кричать, и плакать, и смеяться, и не стесняться ничего. Но камушек снова ожил в его ладони, кольнул в центр ладони, и Геннадию показалось: это маленькая рыбка плавает под темной водой и доверчиво тычется в руку ему, а может быть, мимо несло течением глупую холодную медузу – она прикоснулась на мгновенье к коже и легко обожгла её, или это крабик испуганно хватил его клешней? Остро запахло водорослями, и где-то далеко-далеко закричала чайка, и ветер брызнул на лицо чем-то соленым. Капелька скатилась по щеке, и он языком слизнул её и понял, что это была его слезинка. А может быть, и не слезинка. Может быть, это было… Ну, жарко ему стало, вот что! Это просто пот. Просто ему нужно вытереть взмокший лоб.
Он не такой уж сентиментальный, чтобы ни с того, ни с сего рассиропиться. Он взрослый мужчина, чётко знающий, что ему в жизни надо, и ему вовсе ни до каких сантиментов – это всё для безусых юнцов, которые верят, что вся жизнь у них впереди, солнечная и безоблачная, с любовью до гроба и всякое такое. Нет, это не слезинка. Это, конечно, пот. Или всё-таки слеза? Глаза-то пощипывает. Ну, бывает. Мусоринка попала, чёрт побери! Эх, опять не взял с собой носовой платок. Пригодился бы сейчас. А то приходится вытирать лицо рукавом рубашки.
Он встал. И медленно пошел, но не в ту сторону, куда ушла Лена, хотя ему как раз и нужно было двигаться туда: там, за поворотом, в пяти минутах ходьбы, стоял его дом. Он почему-то решил вернуться обратно – на пляж, и уже оттуда подняться по лестнице, чтобы оказаться на площади, где в это время было много народа, играла музыка, и бегала по кругу пони, на спине которой всего за двадцать рублей мог прокатиться любой желающий ребёнок, и стояли услужливые фотографы, и кричали: «Птичка вылетает!», и с независимым видом прогуливались девицы, набивая себе цену, и молодые люди глядели им вслед, вдыхая приторный аромат петуний, цветного горшка и флоксов – до того приторный, что кружилась голова. Некоторые девушки оборачивались и смотрели, не смотрят ли на них парни, и, перехватив нужный взгляд, начинали смеяться, громко говорить и специально останавливались у какой-нибудь витрины, чтобы подождать, когда ребята насмелятся сами к ним подойти. Но некоторые парни сами искали знакомств, и особо не церемонились, предлагая девушкам попить пива, сходить в кино, на дискотеку или просто - отдохнуть.
Слово «отдохнуть», произнесенное с легким, серебристым блеском в прищуренных глазах, подразумевало и знакомство, и веселье на квартире или в сауне, и обильную выпивку, и спонтанный секс – всё, кроме самой любви. А ещё совсем недавно, каких-то лет двадцать назад, отдохнуть значило отдохнуть, и любовь значила любовь. Иванов подумал об этом и усмехнулся: «Старею, наверное. Скоро брюзжать начну: молодые такие-сякие, бессовестные, циничные и всякое такое. А сам-то каким был, Генчик, а? Нынешние хоть искренни, для них секс это просто секс, а ты, Генчик, выдавал его за любовь…»
И ещё он почему-то вспомнил об одном своём желании. Ему очень хотелось, чтобы и у него, и у всех других людей было время жить. Не вертеться белкой в колесе, не суетиться с утра до ночи, не разрываться на части, не пропадать на работе, а именно – жить. Любить и ненавидеть, радоваться и дружить, говорить и молчать, делать то, что нравится, и улыбаться лишь тогда, когда хочется, а не держать на губах это вымученное заокеанское словечко «чииз».
Почти миновав площадь, Иванов краем глаза уловил на крайней лавочке какую-то знакомую фигуру. Повернув голову, он увидел Отара. Тот сидел сгорбившись, глаза – в землю, носок его туфли выделывал сложные замысловатые движения по асфальту. Иванов хотел было подойти к Дартишвили, но раздумал.
А дома, едва закрыв за собой дверь, он спросил жену:
- Ань, ты что-нибудь знаешь о птице марабу?
Жена удивленно посмотрела на него и, пожав плечами, кивнула на телевизор:
- Да была какая-то передача про неё, одно и помню: эта красивая птица безголосая, не умеет ни петь, ни кричать – молчунья, словом. А что такое?
- Да так, - улыбнулся он. – Сам не знаю, почему марабу вспомнился. Может, потому, что словами всего и не скажешь, что иногда хочется сказать.
Он обнял Аню, и она тоже обняла его.