- Привет, это я.
Он только приоткрыл рот и набычился.
Но я же танк. Я оттираю его плечом и вхожу в поражающий своими размерами холл. Мне плевать, я это все знаю по фотографиям.
Я смотрю на эту огромную хрустальную люстру, которую она не хотела мыть, и на дубовую лестницу, на которой она казалась такой маленькой.
- Вы не смеете, - взвизгивает он сзади.
Тяжело поворачиваюсь:
- Я все смею.
Поднимаюсь по крепким ступенькам. Мне надо наверх, в комнату, где стоял ее компьютер, где она лежала на низкой кушетке и читала Кундеру, где…. Впечатываю каблуки в твердое дерево и касаюсь перил. Отвратительный запах полироля ударяет в нос. Проклятый чистюля!
Два коридора в разные стороны, безошибочно выбираю правый. Так надо. Так мы с ней разбирались с пещерами Морроувинда, - направо и точка. Толкаю первую дверь и вхожу. Узнаю эти оранжевые стены и закрываю дверь за собой. На замок.
- Здравствуй.
Над кушеткой ее огромный портрет.
- Здравствуй, моя девочка. Вот я и приехала.
Радостные слезы застилают глаза. Я опускаюсь на пол возле двери и реву, размазывая тушь по щекам…
- Вот блин, что за жопа! У меня, кроме чая ничего нету совсем…
- Да плевать, главное, что чай есть. Давай пить чай и курить.
- Давай.
- Ну, как у тебя, вообще?
- Да как…. Все так же. Нихрена хорошего за эти дни не случилось. Денег по-прежнему нету, а за садик надо платить. Блин, как мне все это надоело!
- Слушай, я тут заработала кое-что косметикой своей, мне сейчас не надо, могу тебе одолжить.
- Виолка! Я даже не знаю, когда смогу отдать. И потом, тебе же тоже надо, я знаю….
- Отдашь когда сможешь. Я у Славы попрошу если что, пусть платит в конце концов хотя бы за то, что я отдала ему лучшие годы своей жизни!
Я смеюсь, и вижу, как смеется в ответ она, как светлеют ее глаза, как проступают ямочки на щеках.
- А он знает, что ты ему отдала лучшие годы своей жизни?
- Вопрос! – она продолжает смеяться. – А я ему объясню, думаешь, не поймет?
- Ну, это смотря как объяснишь. Может все понять, но не дать денег!
- О, это запросто!
Мы еще смеемся пару секунд. Как мне приятно видеть эту девушку у себя. Маленького хрупкого кузнечика. Уже много месяцев ее приходы единственные мои праздники в череде однообразных и безнадежных будней.
Как получилось, что она в одну минуту нашла путь к моей душе? Как получилось, что тогда, на этом идиотском празднике, где я увидела ее впервые, мне захотелось вдруг, чтобы все провалились к чертовой матери куда-нибудь подальше и оставили нас вдвоем? Почему я просидела весь вечер с ней в дальней комнате, зажав в ладони таблетку цитрамона, напрочь позабыв о том, что у меня болит голова, а за столом ждут гости?
Она спросила, можно ли ей где-нибудь тихонько почитать, потому что шумные сборища ее утомляют. Я провела ее в пустую детскую. Она достала из сумки книгу и улеглась на диван. Я посмотрела на обложку - «Ведьмак».
- Я люблю фэнтези, - сказала она, уловив мой взгляд. – А ты?
- Я не знаю, - призналась я. - Я вообще забыла уже, когда держала в руках какую-нибудь другую книгу кроме тех, что идут по программе в университете.
- У меня много книг. Если хочешь, я как-нибудь к тебе зайду и принесу что-нибудь интересное почитать.
Я не нашла что ответить и только кивнула головой.
- Ты любишь своего мужа?
- Нет, - почему-то сказала я.
Это была правда. Но та правда, которую я даже сама от себя скрывала. Эту тайну за семью печатями я почему-то доверила ей, девушке, которую вижу впервые.
- Я так и думала, - сказала она, откладывая книгу. – Залет?
- Залет, - выдохнула я вторую свою тщательно скрываемую ото всех тайну.
- Дура, - сказала она.
Я не обиделась. В глазах у нее не было того жадного и жестокого любопытства, как у моих бывших подруг. Почему бывших? Потому что я не выношу снисхождения, а они вдруг все стали считать меня чуть ли не убогой, после моей беременности и скоропалительного замужества. А она смотрела на меня своими большими голубыми глазами, почти не мигая, и в чертах лица была добрая и понимающая улыбка.
- Еще какая дура! – легко согласилась я и улыбнулась. – Самая дурацкая дура из всех дур!
Она засмеялась, и ее лицо просияло искренней радостью. Я засмеялась в ответ, потому что это лицо стало для меня символом надежды.
Я смеялась. Впервые за все это время я смеялась над собой. Над всем тем, что измотало мне нервы и состарило душу. Над жуткими скандалами с родителями, над хроническим безденежьем, над необходимостью жить с человеком, которого я не уважаю. Ради ребенка. Чушь собачья! Не ради ребенка, а ради приличий. Ради того, чего просто нет!
Это она объяснила мне, что я женщина. Что я имею право жить для себя, а не только для мужа и сына. Что я должна краситься и хорошо одеваться, не смотря на то, что никогда нет денег и мне наплевать, как я выгляжу. Это она натащила мне кучу своих вещей и сказала «выбирай, что тебе нравится». Это она мне растолковала, что жизнь кончается не завтра, и что она будет такой, какой я ее сделаю….
- Сигареты закончились, а уже двенадцать. Что будем делать?
- У вас в подъезде кто-то курит?
- Не знаю, кажется да.
- Так пойдем охотиться на бычков!
- Виолка, ты серьезно?
- А то! Помнишь, как в перестройку на рынке торговали окурками в банках по три рубля?
- Нет, - смеюсь я. – Я тогда еще не курила.
- Так вот знай. И никто не заболел ни спидом, ни сифилисом, ни целлюлитом. Просто берешь вот так зажигалочкой и слегка шмалишь фильтр, ты думаешь, выживут какие-нибудь бациллы?
- Целлюлитные точно не выживут! А это главное!
Только с ней все идиотство происходящего воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Только она умела разбудить во мне давно забытое и задвинутое на полку остроумие, мою врожденную ироничность и юмор, пробить брешь в этой наросшей коросте, которая заслонила от меня все радости жизни. «Мне уже двадцать» с тоской говорила я, глядя в зеркало. «Тебе всего двадцать, - возражала она и поправляла мне челку, - и ты отлично выглядишь!».
Сначала я недоумевала, неужели она говорит серьезно? Неужели женщина способна искренне восхищаться женщиной и говорить ей комплименты? Без зависти, без желания порисоваться на фоне, без чувства соперничества? Стерва во мне не понимала, а глаза напротив убеждали в обратном. Я привыкала.
Она показывала мне прекрасные лица на улицах и в транспорте. Она замечала все эти греческие овалы и римские профили, чьи-то великолепные волосы, чьи-то индейские скулы. Я привыкала. Привыкала к тому, что некрасивых людей просто нет. Что каждый красив и интересен по-своему. Каждый достоин того, чтобы им восхищались. «Ты просто художница, поэтому так видишь», говорила я. «Нет, ты тоже так видишь, просто забыла, как это делать», возражала она….
- Ну вот скажи мне, ну почему так? Почему мы собираем бычки, как две дуры, почему всегда такая жопа?!
Она улыбаясь шмалит зажигалкой фильтр очередного бычка, потом глубоко затягивается и выпускает дым.
- Чего ты такая довольная?
- Потому что курю, - отвечает она. – Сильно хотела курить, а теперь курю, вот и довольная.
- Да блин! Мне обидно, Виолка, что мы хуже всех?
Она перестает улыбаться и, серьезно глядя мне в глаза, говорит:
- Запомни этот день.
- Зачем?
- Настанет время, мы будем сидеть в дорогущем баре, курить дорогущие сигареты и вспоминать, как мы собирали бычки. И нам будет жаль, что это время ушло.
- Ну уж нет! – яростно возражаю я. – Никогда! Никогда я не пожалею об этом! Я сделаю все, чтобы забыть это, и никогда никому не расскажу! И в бар дорогущий никогда не пойду, я лучше накуплю себе кучу пива и рыбы и буду дома сидеть!
- Тебе так кажется, - она смеется. – Я напомню тебе, когда это будет.
- А откуда ты знаешь, что это будет?
- Знаю. Вот знаю и все, - она вдавливает в пепельницу обгоревший фильтр, и глаза ее заволакивает легкий туман.
Она знала. Она многое знала, моя мудрая девочка. Я привыкла ей верить. Карты, руны, кофе в ее руках становились прогнозом погоды. Сколько раз я прибегала к ней, заходила в комнату и, стряхивая с пяток прилипшие паркетины, захлебываясь эмоциями, просила совета. Она улыбалась и вытаскивала из-под дивана Таро или такие маленькие квадратики со смешными картинками, и говорила: «Ну ты даешь! Чего бы я так переживала? Ну-ка, разложи своей рукою». Я раскладывала карты, собирала картинки, дышала на руны, а потом слушала ее негромкий голос и начинала верить, что все будет хорошо. Я не могла уйти из ее уютной комнаты. Я мечтала поселиться на ее балконе, с которого виден горизонт, курить и плевать вниз с десятого этажа, пока она спит.
Иногда она спала неделями. Совершенно перепутав дни и ночи, она пребывала в странном состоянии полусна. В эти периоды мы почти не виделись. «Она спит», говорила в телефон ее мама, и я все понимала. Просто она была такая, моя девочка. Не спать до утра, рисуя новую картину, потом проспать весь день, а потом около полуночи начать вдруг делать генеральную уборку, потом опять спать, в середине дня чего-нибудь поесть и снова увалиться на диван, это было как раз в ее духе. А потом она рассказывала мне свои сны. Сны о чудесных голубых городах, об осенних лесах, и о том, что во сне она никогда не видит себя человеком. «А кем?», допытывалась я. «Не знаю», смеялась она, «наверное, богом».
Моя истерическая вера вызывала у нее улыбку. «Ты как тот мужик, который крестится только тогда, когда гром гремит». «Почему?», возмущалась я. Мне казалось, что моя душа искренне обращена к Богу, и я Верю. Она объяснила мне, что вера это не телефон, который постоянно стоит у тебя на тумбочке и ждет, когда им воспользуются, а Господь не служба спасения 911.
- Ты только представь, что ты бог. И что все вспоминают о тебе только тогда, когда им плохо, или когда им от тебя что-то нужно. Понравится тебе это?
- Да уж, понравится! Фигу всем под нос и все дела!
- А что бы ты делала, если бы была богом?
- Что делала бы? О! Да я бы все делала! Я бы напечатала себе 800 миллиардов денег, я бы построила себе огромнющий дом на берегу океана и сидела бы там на балкончике, поплевывая вниз. Я бы машины все нахрен запретила, и пусть бы все были как Геральд и Цыри…. О! Я бы такой мир сделала! Магический и психологичный, а не этот кибер-панк вонючий! А ты? Ты бы что делала, если б была богом?
- Я? Ничего.
Принимать мир таким, какой он есть, видеть во всем совершенство и стройные ряды закономерностей, - этому она меня учила. Не отрицать, но принимать. И изменять, изменяя свое восприятие. Просто быть. Просто жить.
Жить просто у меня не получалось. А у нее это выходило также легко, как дышать. Я изматывалась в поисках решения очередной свалившейся на меня проблемы, а она просто ложилась спать и ни о чем не волновалась. «Будет день – будет пища», смеялась она над моими страхами и тревогами. «Это потому что ты одна, - раздражалась я. – А у меня малый». «Так и хорошо же, что у тебя малый! Есть у кого учиться». Я долго не понимала смысла этой фразы, боюсь, и теперь не до конца ее понимаю. Я только видела, как озарялось радостной улыбкой лицо сына, когда я говорила, что сейчас к нам придет тетя Виолетта. Видела, как он тащил к ней всех своих медведей, роботов и машинки, и говорил: «смотри, тетя Виолетта, это мне мама купила, а это бабушка принесла…». И она его слушала, как меня, и также понимающе улыбалась всему тому детскому, чем он спешил с ней поделиться. И при этом она не хотела детей. «Как-нибудь потом», всегда отвечала она, если мы вдруг касались этой темы. Теперь я уже знаю, почему так было, а тогда….
Она спешила жить. А выполнять эти все женские социальные обязанности и предназначения вовсе не торопилась. «Замуж что ли сходить?», задумчиво вопрошала она иногда и зевала. «Да нет. Какая из меня нахрен жена?».
А ведь ее безумно ранила эта «заботливая» травля семейных подруг, которые при каждом удобном случае кололи глаза личной неустроенностью: «Как! Тебе уже 25! Ты должна подумать о будущем! Тебе замуж пора!… Как! Тебе уже 30! Когда ты собираешься детей рожать?!». Она потом приходила ко мне и плакала, встретившись с очередной такой «устроенной» дурой, очередной стервозой, пытающейся самоутвердиться за ее счет.
- Да плюнь! – тут же заводилась я. – Плюнь и разотри! Каждая такая дура заинтересована в том, чтобы свободных женщин оставалось как можно меньше, чтобы ее пузато-небритое чудо не дай бог куда-нибудь налево не заглянуло!
- Все равно, - всхлипывала она. – Когда она мне это ТАК говорила, я почувствовала, что быть не замужем в моем возрасте стыдно. Я почувствовала себя ущербной.
- Да как ты можешь! – в эту минуту я ненавидела всех ее подруг вместе взятых. – Да не слушай ты никого! Не замужем быть хорошо! И каждая замужняя дура тебе в глубине души завидует! Потому что сама хотела бы вдруг оказаться на твоем месте! Без мужа и без детей!
- Почему?
- А потому! Когда ты не замужем, каждый (слышишь, каждый!) мужчина уже наполовину твой! И не важно, женат он или нет. Он наполовину твой, и будет твоим целиком, если вдруг ты пожелаешь этого! Пусть не на всю жизнь, пусть всего лишь на час, но он может быть весь твой! И ты себе можешь позволить это! А твои дуры – нет! И они чувствуют это! Потому что это для них написана мораль! Это же ты мне говорила, что мы ненавидим тех, кто позволяет себе делать то, что мы не можем себе позволить! А теперь ты ревешь из-за этой дуры?!
- Да пошла она! - наконец успокаивалась она и тянула из пачки сигарету. - И вот почему я только советы давать горазда, а как меня касается, так – дура дурой?
- Потому что мы две дуры! – смеялась я. – Две самые дурацкие на свете дуры!
- Зато мы всем дурам дуры, ты не забыла? – подхватывала она и ослепительно улыбалась, рассыпая по моей квартире свой серебристый смех сквозь слезы. – Дуры со знаком качества!…
- Почему ты боишься прослыть дурой?
- Не знаю, - честно признаюсь я. - Мне лучше, чтобы меня назвали уродиной, только не дурой.
- Хм, странно. А у меня вот наоборот. Я всегда хотела быть красавицей, пусть триста раз дурой, но только красивой!
- С ума сошла совсем! Ты же в зеркало смотришься каждый день, как же ты боишься быть некрасивой?
- Не знаю. Комплекс красавицы у меня, видимо.
- Аха, а у меня комплекс дуры, значит, да?
- Да! Значит, ты красавица с комплексом дуры, а я дура с комплексом красавицы!
- Хрен редьки не слаще!
Мы опять ржем. В сущности, ни с чего. Только идет между нами ток, идет обмен информационной субстанцией, без которой жить невозможно. Мы говорим, отпуская воображение и подключая логику, мы громоздим абстракции одну на другую, мы выводим глобальные закономерности и маленькие закончики, действующие в радиусе чайной чашки. Мы этим живем.
Это ведь мы придумали страшного водолаза, которого потом сами испугались до истерики. Это мы говорили о предчувствиях, видениях, и прочей херне и договорились до того, что в три часа ночи к нам в дверь позвонила судьба. Это мы, накурившись травы, посетили странный город Энгр, и это мы, нанюхавшись клея, вывели единую теорию кайфа. Это мы, изучив механизм влияния любви на человека, сделали из Бормана Птеродактиля, а потом выдали за него замуж Вику…. Мы учили правила жизни и решали шаблоны, это была наша большая мечта – Школа Птеродактилей. «Я хочу, чтобы все были счастливы!» – говорила я. «И платили нам за это деньги!» – неизменно добавляла она.
Какими красками расцвечивалась жизнь, когда она была рядом! Все можно было успеть, всем насладиться, прикоснуться глазами, руками, сердцем! Просто переживать все то, что давала судьба, и ждать вечера, чтобы поделиться с ней переживаниями! Чувствовать себя значимой, чувствовать исключительной, видеть в ее глазах подтверждение самым смелым своим выводам…
- Я посплю у тебя? – робко спрашивает она после того, как честно позвонила Славику и не нашла его. – Я знаю, что тебе завтра на работу. Я буду просто тихо читать на кухне….
- Спрашиваешь! Знаешь, как я рада! А Славик твой спецом трубу не берет, его жаба давит, что ты у меня сидишь, а не у него!
- Сто процентов, - соглашается она. – Вот не понимаю я этих мужчин, хоть ты тресни! Да я бы только счастлива была, если бы он с каким-нибудь своим другом целые дни проводил, а ко мне только спать приходил! Милое дело же, никто тебя не грузит, разборок не устраивает – пришла, переспали, ушла – мечта!
- Это видимо не его мечта! – смеюсь я. – Это наша с тобой мечта детства, а у него другая совсем!
«Лесбиянки», - говорил про нас ее Славик. «Лесбиянки», - говорил мой Саша. «Вы же практически вместе живете», - говорила моя сестра. «Вы спите вместе!», - изумлялся мой шурин.
Мы спали вместе. Это была единственная близость, которую мы себе позволяли – спать вместе на одной кровати, под одним одеялом. Лежать и трепаться в темноте, видя перед глазами бесконечные образы, и выстраивая из них цепочки, вычленяя закономерности. Мы рисовали одну общую огромную картину. Она размашисто намечала контуры, я прорисовывала детали. Если это была моя зарисовка, где я рыдаю и стою перед кем-то на коленях, она пририсовывала мне вдруг сигарету и фашистскую каску с рогами, и мы ухохатывались с того, что получилось. А утром я вставала, проспав какой-нибудь час, с необыкновенной ясностью в голове, с желанием жить и переворачивать горы, и обидным воспоминаниям дерзко говорила: Смерть фашистским оккупантам! Я начинала включать свет и жужжать феном, трепаться по телефону и красить ногти, и с нежностью смотрела, как она тянет на голову мою подушку и сладко улыбается во сне.
Я никогда и никого так не любила!
За все эти восемь лет, я обняла и поцеловала ее один единственный раз, когда она уезжала. Когда вроде бы все было нормально, она ехала в счастье, когда радоваться бы только и ждать…. А сердце вопреки всему визжало задушенно, и некрасиво кривились плачем губы. «Лучше бы я молчала», - думала я тогда. Потому что только открыла рот, чтобы попрощаться и пожелать счастья, как завыла раненым зверем, и слезы брызнули неудержимо. Это испугало меня. Я торопливо обняла ее, ощутив хрупкость плеч и мягкость груди, ощутив неуловимый запах волос, неумело ткнулась губами в прохладную щеку:
- Я не могу, ты извини меня. Прощай!
И ненавидела себя потом за это «прощай», за то, что не поехала с ней в аэропорт, за то, что не была с ней до последней минуты рядом! «Ты не езжай, а то я останусь. Я не смогу улететь», - говорила она. Но я могла настоять. Просто не выдержала этой агонии, просто струсила, просто хотела, чтобы все это быстрее закончилось.
Я выбрала не провожать. Выбрала не видеть этот самолет, в котором все было сделано для буржуйского комфорта, «разве что только нет вентилятора, чтобы дуть тебе в жопу», как написала она мне в письме. Я выбрала думать, что она со дня на день приедет, или я к ней поеду, не важно, но мы все равно будем вместе.
Не знаю, пережила ли бы наша дружба такую разлуку – несколько лет, восемнадцать часов полета, семь часов разницы во времени – может, прекратился бы многочасовой треп в аське, перестали бы приходить письма, превратившись в ординарные поздравления с очередными датами. Я никогда этого не узнаю.
Потому что она не пережила этого. Маленькая девочка перелетела океан, чтобы умереть в прекрасной стране, о которой мечтала с детства….
Я утираю сопли и встаю, цепляясь за холодную ручку двери. Она улыбается мне со стены, ее улыбка рвет сердце – не верю! Окидываю взглядом комнату и прижимаю к губам руку, чтобы не закричать.
На компьютерном столе зажигалка и ее любимые сигареты. На тумбочке ее заколка для волос и початая конвалюта цитрамона. На низкой кушетке открытый ноутбук, и мне кажется, что если я подойду, я увижу там «Колыбельную» Кундеры, а она просто вышла куда-то на минутку и сейчас вернется.
Что-то толкнулось в душу. Что-то непонятное, неприятное, но неотвратимое. Грэг!
Это понимание.
Я выхожу на лестницу и вижу его внизу, у входной двери, там, где я его оставила. Он плачет, скорчившись на полу, точно в такой же позе, в какой рыдала только что я. Он мне кажется вдруг маленьким и несчастным. Слетаю по ступеньками и опускаюсь перед ним на корточки. Он зло отворачивается и пытается спрятать лицо. Я беру его судорожно прижатую к груди руку и осторожно начинаю разжимать побелевшие пальцы. Один. Я уже знаю, что у него там. Два. Он с вызовом смотрит мне в глаза. Три. Я уже поняла все. Четыре, пять! Я касаюсь пальцами ее обручального кольца, трех объединенных кружков из разного золота. И тут же зажимаю его кулак, накрывая своими ладонями. Он смотрит. «Прости, если можешь», говорю я глазами и поднимаюсь.
Дверь мягко закрылась за мной, тихо звякнул колокольчик, купленный ею в Гонконге.
Все.