Рассказ
Сколько себя помнил, он всегда жил как бы в другом измерении… Жизнь, протекавшая перед глазами, казалась серым, безрадостным потоком, который медленно влечет к устью, но и в конце ожидает тусклая, скучная бездна…
Он был изящен с бледным лицом и черными волнистыми волосами. Хотя учителю было сорок лет, от его больших темных глаз, печальных и отрешенных, с ума сходили старшеклассницы, подбрасывая записочки в журнал, в карманы плаща или пальто, на уроках обжигая пламенными взглядами. Но он был далеко отсюда, в другом времени, только там его сердце смеялось и плакало, радовалось и печалилось. Если вдруг он внимательно на кого-то смотрел, то лишь в надежде: а вдруг этот человек такой же, как и он? Но, уловив в чужих глазах отражение тусклого настоящего, опять прятал надежду. Жена от него ушла, вдруг открыв, что в его романтичном облике и отстраненности от всего житейского, для нее таится западня.
По вечерам он сидел у окна однокомнатной квартиры и смотрел на лужок за забором из бетонных плит, измызганных охряными и черными надписями. За лужком, поросшим густой травой, рыжело кирпичное здание школы глухонемых. На лето школьники разъежались по домам, и поле быстро зарастало синими цветочками и желтоголовыми одуванчиками, быстро седевшими и лысевшими. Крепкий, квадратный старик с утиной походкой в широких штанах, кепке и пиджаке дважды за лето скашивал траву для гнедого мерина. Лошадь на длинной веревке, хлеща по крупу черным хвостом, отгоняла жгучих слепней и надоедливых мух.
* * *
Оторвавшись от окна, учитель перевел взгляд на картину, висевшую в изголовье. Она висела так, что, лежа в постели, он мог видеть её всю…
Залитый солнцем балкон с красными перилами, девушка в длинном воздушно-белом платье стоит возле мягкого кресла, глядя из-под руки на ослепительно плавящийся залив. Золотые пушистые завитки падают на изящно вылепленное ушко. В мочке бриллиант брызжет сине-зелеными иголочками искр. Широкополая, невесомая шляпа бросает тонкую, голубую тень на нежно улыбающееся лицо.
Учителю бесполезно доказывать, что портрет написан в начале века, он знает эту девушку, он когда-то любил ее, и был ею любим.
Эта картина куплена по случаю… Хромой, бородатый пропойца с горячечным блеском в глазах, с осипшим от алкоголя и табака голосом подсел на скамейку в парке. Учитель сразу поверил бродяге, что картина, выловленная в море, необычная…
- Слышь, начальник! - хрипел бородач, отвратно дыша перегаром. - Баба на холсте тебе подойдет, ох, как подойдет! Глаза у тебя тоскующие, как раз к той картине, там море, простор и баба рыжая, дореволюционная, смотрит вдаль…
Развернув проолифленный рулон с потрескавшимися красками, учитель вздрогнул… Это уловил продавец, пересчитывавший двадцатипятирублевки, с каждым месяцем падавшие в цене. Удовлетворенно крякнув, он попросил набавить.
Картина для жены стала вдруг материализовавшейся соперницей, которая постепенно завладевала душою мужа. В очередной раз поймав его взгляд, она громко фыркала и начинала греметь посудой на крохотной кухоньке. Он же не слышал ничего, в очередной раз отдаваясь жгучим воспоминаниям. Жена любила его, но рациональным умом математика вдруг поняла: они с мужем сойдут с ума, если не уничтожат эту проклятую картину…
…В классе он не замечал учеников, с золотоволосой девушкой идя под руку по обрызганному дождем парку. В конце аллеи горела разноцветная арка радуги. Острые каблучки туфелек прокалывали влажный, желто-серый песок тропинки, одной рукой она приподнимала подол платья, другая невесомо лежала на сгибе его локтя. «Милый друг!..» - журчал ее нежный голос. «Милый друг…» - молча повторял он.
Мальчики бродили по классу, девочки настойчиво ловили его взгляд, некоторые крутили пальцем у виска. А он в строгом черном костюме все шел и шел по влажному песку меж свежих кустов акаций, поеживаясь от холодных капель, падавших за шиворот с зеленых игл сосен. Девушка приостанавливалась, склонив к плечу головку под широкополой шляпой, смотрела на него серо-голубыми глазами, сияющими от счастья и полноты жизни.
«Милый дружок, поспеши устроить наши дела!..» - вдруг озабоченно воскликнула золотоволосая, в ее голосе он уловил тревогу… Ученики оторопели, когда учитель, ничего не сказав, посреди урока, хлопнув дверью, выбежал из класса.
Он успел вовремя, в тупой злобе жена уже разломала раму, еще мгновение, и кухонный нож искромсает холст!.. Впервые в жизни он с ужасом отметил, что может ударить женщину, и жена это поняла, увидев его лицо. Разрыдавшись, она кинула на пол портрет юной красавицы, жившей в начале столетия. О, как ей хотелось (мучительно!) воткнуть черный нож, которым шинковала капусту, в эти смеющиеся большие наивные глаза, на куски искромсать воздушное платье с закрытым воротом!.. Но в тоже время, помимо своей воли, она мысленно не раз примеряла на себя это платье, и знала, что оно и ей подойдет, и в нем она сразу станет плавной, грациозной, сдержанной. Ведь в таком длинном платье нельзя делать резких движений…
Она ушла навсегда, ведь не разделишь пополам однокомнатную квартирку, оставшуюся ему от матери. Для незамужних учительниц и старшеклассниц он стал еще желаннее, как семинарист с пушком под носом для прихожанок католического храма…
* * *
Однажды он приболел.
Лежа на кровати, он молча смотрел, как пунцовая от смущения девчушка в кожаной коротенькой юбке с густыми белокурыми волосами доставала из сумки снедь, приготовленную втайне от родителей. Она села на стул, чисто вымытые руки положила на круглые колени. Плотно прижатые друг к другу, обтянутые узорчатыми колготками, они мелко подрагивали. Учитель пытался вспомнить, как ее зовут: в этой крикливо одетой размалеванной девице трудно было узнать крупную девушку с толстой косой, сидевшую в классе в последнем ряду. Она, видимо, предполагала, что учитель сделает попытку спасти положение, в которое она сама себя загнала непрошенным вторжением. Но он молчал, холодный и отрешенный…
Кожаная курточка, тяжелая цепь упали на стул, девушка- подросток стянула с себя яркую кофточку, дернула застежку на голубом лифчике… Выражение его лица не изменилось, теперь он не смотрел на свою отчаянную, непредсказуемую ученицу. Золотоволосая на стене насмешливо улыбалась сквозь голубовато-прозрачные тени и солнечные блики…
Неискушенная, наслушавшись подружек, что ни один мужчина не устоит, если… она взглянула туда, куда смотрел учитель, и вздрогнула, бледность залила лицо. Ею овладела та же ненависть, что изгнала жену учителя из квартиры! Такого унижения и боли она никогда не испытывала и, наверное, не испытает больше никогда. Но до самой смерти она будет помнить этот ясный, весенний вечер, эту полутемную комнату с портретом на стене.
Торопливо одевшись, не помня себя, она выбежала на улицу. Спрятавшись за дерево, она искусала себе руку, чтоб не завыть в полный голос: она поняла, что такой любви у нее никогда не будет… Учитель, как и прежде, оставался недосягаем, он, как облачко на небе: вот оно, и нет его… Только мимолетное воспоминание о мягком, серебристом свете.
* * *
На кружевной зонтик с сосен падали прохладные капли, кружа голову, свежо и остро пахло озоном.
- Николенька, - ласково сказала девушка, заглянув в его глаза, - когда ты закончишь мой портрет? Начал в Крыму, в Москве все
продолжаешь, я хочу его показать маме, ты ведь не против? - Она приостановилась, положив узкую ладонь на его плечо.
Он покраснел, улыбнулся, и, как всегда, соврал… Он давно закончил портрет, и только делал вид, что наносит новые и новые мазки, делая еще прозрачнее голубые тени и золотые блики. Художник все время хотел видеть ее лицо… Когда пишешь, можно подойти совсем близко и заглянуть в прелестные, временами темневшие, глаза, разглядеть тонкие лепестки ноздрей, острее ощутить неуловимый запах духов, от которого сладко ныло сердце.
Острым взглядом художника он отметил еле заметную водяную кисею, дрожавшую между деревьями, тяжелолапым соснам придавшая таинственность… В конце аллеи переливалась радуга, а там, где находились художник с девушкой, было сумрачно, отсюда такое очарование контрастов. Его волновала прозрачно-зеленая, подсвеченная вспышками радуги, кисея, волновала рядом идущая девушка, в которой все было гармонично: ни единый жест, взгляд, движение, слово не портили соотношение всего того, что когда-то по каким-то законам в такой совершенной полноте воплотились в ней. От мысли, что скоро может потерять ее, о которой мог думать бесконечно, которую готов писать всегда, он чуть было не застонал от душевной боли. Она уловила в нем перемену и беспокойно-вопросительно заглянула в его глаза.
- Да-да! - наконец, набрался храбрости он. - Решено, я добровольцем иду в армию… - Он боялся взглянуть в ее глаза, наперед зная, какие они сейчас от вдруг обрушившегося на нее горя.
…Учитель рисования плакал. Если бы не облегчающие слезы, он бы повесился в этот вечер. Такая боль, такая мука, такие безысходность и отчаяние! Но вскоре отчаяние, брезжущее на обочине сознания, отпустило его, и он рухнул в черную бездну сна.
…Открыв глаза, он тут же вспомнил, до самой мельчайшей детали, штришка, до самой последней буковки, цифры. Взяв ручку, он записал все, что продиктовал ему чей-то странный голос, перед самым пробуждением…
* * *
Соседям дешево продав холодильник и телевизор, с чемоданом он отправился на вокзал.
Когда поезд проходил через Украину, в вагон села шумная ватага усатых парней и мужиков в униформе. С красными лицами от первача и сала они орали патриотические песни, желали всем москалям передохнуть. Подсаживаясь к учителю, совали ему стакан с мутноватой жидкостью и шмат сала на вилке, скаля зубы, требовали, чтоб он выпил за «незалежну неньку Украину». Учитель брал стакан, задумчиво вертел его в руках, и полным возвращал надоедливым попутчикам. Уловив нечто в его неподвижном лице, хлопцы с трезубцами снисходительно покрутили пальцами у его виска, и отстали.
Утром вместе с вялыми, похмельными трезубоносцами и прочими пассажирами он сошел с поезда.
Было нежное, весеннее утро. Сквозь шлепанье подошв по перрону, угольную гарь, сквозь бензиновые выхлопы пробивался знакомый аромат цветущих миндальных деревьев. Построившись, парни в униформе потопали в город, сзади, спотыкаясь, загребая пыль косолапыми ногами, плелся старичок в большой не по росту, черной форме. Наверное, ветеран движения…
Учитель, точно кем-то ведомый за руку, уверенно шел по незнакомому городу, до краев залитому солнцем. По желто-белой тропинке (по бокам еще не выгоревшая, яркая трава) он поднялся наверх. Сады, белорозовые от цветов персиков и миндаля, пахли сладко и тревожно. Запах горелых прошлогодних листьев и картофельной ботвы в эту сладость добавлял горечь утраты…
Пышная, яркая женщина в легком открытом платье с бидончиком молока (кудрявая снежная шапка поверх краев), проходя мимо, внимательно, по-женски заинтересовано карими глазами заглянула ему в лицо, крутое бедро непроизвольно вильнуло в сторону привлекательного прохожего. Она пару раз обернулась, пока не скрылась за поворотом, на свежих южных губах унося многообещающую улыбку…
Миновав серые, выцветшие до голубизны деревянные заборы с клочьями рыбацких сетей, учитель вышел к старинному, двухэтажному особняку с верандами вдоль мохнатых от плюща стен. Крытая железными листами, крашенная масляной краской крыша порыжела от времени. Несмотря на запущенность, среди мазанок и новеньких коттеджей, старинный особняк выглядел солидно.
Бурча что-то себе под нос, по камням гремя деревянной ногой, как лодка, кренясь набок, навстречу двигался старик. На нем рваная тельняшка, серый пиджак в варе. Белая щетина покрывала тяжелый подбородок, из-под широкого козырька «аэродрома»
мрачно глядели глаза цвета закопченного заводскими трубами неба.
- Эгей, парень! - старик за плечо схватил учителя, покачнулся, навалился грудью. - Не заходи в этот дом, там ведьма живет… Знаешь сколько мне лет? - он сдернул с головы темно-серую, обрызганную белой краской кепку, ею хлопнул себя по бедру. Ветер разворошил его белые волосы. - Знаешь сколько мне лет? - повторил он вопрос, уставясь в глаза учителя, точно ожидая от него удивления: - Во-о-осемьдесят!.. Я еще пацаном сопливым бегал, когда хозяйка этого дворца господ офицеров принимала… Был у нее в женихах… художник. («Художник! ..» - оглушительно взметнулось в сердце учителя). Постой, постой! - старик чуть ли не носом уткнулся в лицо прохожего. - Кажись, ты на того художника смахиваешь, только тот всегда был в белом.
- Почему вы именно меня остановили? - Учитель испытующе поглядел в лицо старика, изрезанное крупными бронзовыми морщинами, с задубевшей на морском ветру кожей, о которую, казалось, можно точить ножи… Его не тяготило, что на нем повис похмельный калека, учитель чувствовал, что старик ему кое-что раскроет, приподнимет край занавеса, за который он стремился всю жизнь…
- А куда ж тебе, милок, еще податься, она ж комнату сдает, ишь, ведьма, курва!.. Старше меня, считай, лет на десять, а выглядит на все пятьдесят, хош счас ташшы её в загс! Твоих лет парень один, кудреватый, пожил неделю, и всё бледнел, худел, синяки под глазами появились, а глазки-то счастьем светятся. Хозяйка же с каждым днем все румянее да моложе, непременно, ведьмюка, по ночам у него кровь пила!
В решетчатом высоком окне, которое свободно пронизывал ветер, где, наверное, хорошо спасаться от жары, мелькнула чья-то фигура. «Хозяйка!» - подумал учитель.
Скрипнула дверь. На крыльце стояла облитая солнцем женщина, прямая, с пышной, старомодной прической, в рыжих волосах много белых прядей. Цветастое длинное платье с короткими рукавами молодило ее, выявляя остатки давно отцветшей, необыкновенной красоты. Учитель напрягся, припоминая, что эту моложавую старуху он где-то видел! Смятение и смущение гостя не укрылись от острого взгляда хозяйки. Неуловимая усмешка скользнула по сухим тонким губам…
- Как тебе не стыдно, Прохор! - укоряюще сказала она, ладонью загораживаясь от солнца. - И так всегда, как только кто ко мне…
Старик угрюмо уставился на залив, где по сверкающей, сине-лаковой поверхности медленно полз белый крошечный теплоход. Была непонятна причина его озлобленности: похмелье ? Или в самом деле его пугала эта красивая старуха?
- Погоди, Прохор, я сейчас, - ласково, снисходительно сказала хозяйка и пропала в темном коридоре. Оттуда несло прохладой, сыростью, тонкой горечью плесени. Видимо, в конце коридора за тяжелой дверью был глубокий подвал, раньше заставленный дубовыми бочками с прекрасным вином, теперь же заваленный разной рухлядью. Вскоре она вернулась с полной кружкой. Не глядя на хозяйку, ворча, как дряхлый пес, старый рыбак взял глиняную кружку с хорошим черно-красным вином, острый кадык запрыгал на его жилистой шее.
Окованная железом нога бодрее загремела по каменьям, папиросный дымок заструился над головой, хрипло грянуло:
Шаланды, полные кефали
в Одессу Костя приводил,
и все биндюжники вставали,
когда в пивную он входи
Старик, развернулся на сто восемьдесят градусов, как шаланда,
кренясь набок, загремел по тропинке вниз. Мазанки, сарайчики,
спускаясь к морю, ласточкиными гнездами повисли над обрывом.
Йодистый, соленый запах моря смешивался со сладким ароматом
персиков и миндаля.
- Вам нужна комната? - улыбнулась старуха. Хотя трудно было ее так назвать, в ее облике все слишком неопределенно… Она внимательно глядела с возрастом не выцветшими голубыми глазами. Учитель догадался, почему рыбак так «ненавидел» хозяйку - он давно тайно и безнадежно любил ее…
На стене из тесаного камня, побелевшего от яростного солнца, учитель заметил доску с треснувшим стеклом. Идея постройки и приемы явно восточные: на крыше башенками живописно торчали арабские трубы, в узорных алебастровых рамочках верхних окон раньше были цветные стекла, так отвечающие замыслу архитектуры здания, проникнутого желанием прохлады и тенистости. Теперь же провалы заколочены банальными фанерными листами, застеклены простыми стеклами.
- Весь дом музей, - говорила хозяйка, стоптанными каблуками босоножек хлопая по выщербленному мозаичному полу, где узоры - дисгармония, доведенная до гармонии, - в одной комнате я живу, а две сдаю. - Обернувшись, она извиняющее улыбнулась: - Ведь надо же как-то жить: дрова, уборка, свет, ремонт, - все сама, государство нынче обо всех забыло. Если заинтересуетесь, можете прочитать книгу о жившем здесь когда-то известном художнике, посмотреть альбомы, картины. Правда, их очень мало осталось…
…В комнате учителя прохладно и сумрачно от деревьев, ветвями царапавших стены и подоконник. В узкое, открытое окно горьковато-сладко, тревожно дышал весенний сад. Лежа на кровати, застеленной вытертым пледом в зеленую крупную клетку, учитель глотал подступившие к горлу слезы… Он не мог оторвать глаз от картины, висевшей напротив на стене, закрытой холстиной от пыли. Розовые лучи закатного солнца, пробившись сквозь густые шапки плодовых деревьев, блеклыми озерками поблескивали на подоконнике. Учитель с усилием поднимал тяжелые веки, и все смотрел на темно-серый глухой четырехугольник на стене. Наконец, не выдержав, он откинул мешковину…
Последний луч солнца, узкий, как лезвие бритвы, оточенный меж далеких каменных вершин, ударил в холст. Колени его внезапно ослабели, зажмурив глаза, он на карточки опустился возле стены. Не отрываясь, учитель жадно смотрел на картину: на потрескавшихся красках луч рассыпался на сотни бликов. Девушка в белом с золотистой копной волос, одна рука в длинной кружевной перчатке, другая, обнаженная, козырьком тянется к глазам. Они, смеющиеся, радостные от полноты жизни, глядят на полыхающее, эмалевое море, где турецкая фелюга под белым косым парусом убегала за горизонт. Краешек ее глаза в это время косился… учитель знал, на кого.
«Не может быть!..» - лежа опять на кровати, ладонями он сжал болезненно пульсирующие виски. Южная ночь мгновенно навалилась на горы, сад, мгла была плотная, бархатная, оживленная крупными звездами. Где-то лаяли собаки, издали доносился переливчатый женский смех, из сада горько и свежо тянуло листьями и корой. Этот крепкий запах утончал, облагораживал густой, пряный аромат миндаля и персиков.
В комнате глухая чернота, но картина светилась, освещенная как бы изнутри. Девушка призывно махнула рукой, и учитель…
* * *
Они поехали к Успенскому скиту. Глядя вниз с обрыва, он сожалел, что отправился на прогулку без проводника, хотя спутница боком ловко сидела на коротконогой, но резвой лошадке. Сапоги его запылились, он снял серый пиджак, оставшись в белой рубашке с открытым широким воротом. К седлу был приторочен мольберт, где несколько белых, плотных листов бумаги, на одном из них черным жирным карандашом уже сделан набросок. Острым, цепким взглядом художника он вбирал в себя все, потом (самое главное) он перенесет красками на холст. Ему не надо подолгу писать с натуры: краски, запахи, звуки, детали врезались в память. Порою ему становилось тяжело, что так болезненно чутко он видит, осязает, воспринимает мир, тогда ему хотелось стать таким, как тот татарин, недавно виденный им на базаре.
Подобрав под себя коротенькие ножки, он сидел под тентом на пыльном коврике. На круглом, бронзовом лице ни одного желания, ни единой страсти, полная отрешенность от всего, как будто в это время он общался с самим Аллахом. Вязки чеснока и кувшины с вином словно и не являлись главным, ради чего он пришел на это, пропитанное крепкими запахами сборище…
Горная узкая щель вдруг разделилась на две ветки - вдали отметилась голубоватая перспектива далеких гор. На самом верху нависли громадные серые глыбы, некоторые, упавшие с высоты, глубоко вошли в землю и, треснув, поросли травами, даже деревьями. Их серая окраска как-то грубо и чужеродно выделялась на фоне нежной зелени, доверчиво, как все юное, облепившее их вокруг.
Взглядом машинально выхватывая самое интересное, яркое в ландшафте, художник с болью в сердце вспоминал вчерашний вечер, веранду, офицера, которому так шла гвардейская форма… Сидя в углу, художник отмечал все изменения на лице своей Татьяны: там сквозило любопытство и желание, пусть бессознательное, понравиться этому кудрявому мальчику. Художник был ровесник гвардейца, но, как все глубоко творческие личности, внутренне созрел намного раньше… Он был достаточно умен, чтобы выказывать свою ревность, и лишь наблюдал и улыбался, отвечая впопад на вопросы. Художник впервые отметил, что военная форма мужчину делает мужественнее.
Вечер опускался ясный, благоуханный, какого никогда он не видел в Москве. Сад, подступивший к монастырю, таял в золотом свете, воздух свежел. Повеяло запахом каштановых почек и цветущих персиков. Вдруг где-то в саду четко ударил соловей, пустил одну трель, потом—еще, и пошло! Похрапывая, лошади мотали головами, боками терлись друг о друга. Взявшись за руки, художник и его спутница молчали. По-детски чистое восхищение и удивление наполнили черты ее лица, освещенное мягким закатным солнцем. Вот сейчас, глядя на ее профиль, художник простил ее.
- Николенька, - виновато улыбнулась девушка, - я устала и проголодалась.
Художник опять пожалел, что не взял проводника-татарина, он бы выбрал путь покороче.
В сумерках у монастыря был фантастический вид. В глубине пустынного и цветущего ущелья, в скалах - окна, балкончики, переходы, крылечки, фигуры святых, нарисованные прямо на дикой скале, кресты, сияющие в углублениях. Все убеждало, что это монастырь, но художник никак не мог этому поверить, захваченный непривычным зрелищем. Руки прямо зудели от нетерпения взяться за кисти…
Послушник, юноша лет семнадцати, с тихим голосом, повел гостей по лестнице, вырубленной в скале, своды едва позволяли распрямиться. Уставшая девушка тяжело опиралась на руку художника, голубые глаза почти равнодушно смотрели вокруг, для лучшего приятия окружающего, ей надо было отдохнуть. И, как бы откликнувшись на ее молчаливую просьбу, послушник отворил дверь в келью.
- Здесь барышня может отдохнуть, - при этом он внезапно покраснел, - а вы, - он обернулся к художнику, - можете занять келью брата, сейчас он в отъезде. - Послушник рукой показал в конец пустынного гулкого коридора, где горели свечи. Пахло ладаном, воском, сухим камнем.
* * *
Очнувшись, учитель сразу взглянул на картину на стене, - он был еще там, в той странно знакомой поездке с девушкой к горному монастырю. Девичий поцелуй, стыдливый, неумелый, горьковато отдающий миндалем, все еще горел на его губах, рука хранила теплоту ее неправдоподобно тонкой, гибкой талии. В ушах учителя звенел серебристый смех. Она рассмеялась, когда он деланно равнодушно спросил ее о кудрявом мальчике в гвардейском мундире. Этот смех сказал ему больше, нежели все слова уверений, он успокоил его…
Учитель отворил окно в сад, лавина запахов и звуков хлынула в комнату, голова закружилась. Он сел на стул, не замечая своей странной слабости, стал радостно смотреть на деревья, траву, цветы, скашивая глаза на портрет, в улыбке девушки читая лукавое обещание. Постучав, вошла хозяйка. Постоялец отметил ее быстрый, изучающий взгляд, так не смотрят на незнакомых людей… Сегодня она выглядела моложе (или это показалось), морщины не так глубоки на загорелом лице, глаза меньше западали, волосы, с возрастом не потерявшие густоты, стали рыжее. Учитель вспомнил предупреждение одноногого рыбака…
- Я вам козьего молочка принесла, - приветливо улыбнулась хозяйка, ставя на тумбочку возле кровати глиняную кружку с белоснежной пеной до краев и ломоть свежего хлеба на фарфоровой тарелке.
- Скажите, - нерешительно, словно боясь чего-то, начал учитель, - эта девушка на картине, кто она?
- Невеста художника. Эта комната была ее спальней, даже кровать сохранилась.
Хозяйка внимательно посмотрела на постояльца, в ее выразительных не по возрасту глазах он уловил проницательный ум и любознательность. Неуловимое сходство с портретом сквозило в ее тронутых временем чертах лица. Дом, картина, сама хозяйка для учителя исполнились еще большим, сокровенным смыслом. Он не пытался что-то разгадывать, анализировать, почему именно здесь ему лучше, нежели в родном городке на Припяти, он просто отдался чувствам…
- А что случилось с невестой художника?
Неуловимая усмешка (или это показалось) скользнула по губам хозяйки.
- А знаете, - ласково улыбнулась она, - вы так похожи на умершего художника, ну просто двойник! Хотите взглянуть на фотографию?
Не дожидаясь ответа, она вышла и вскоре опять бесшумно отворилась дверь.
На первой странице тяжелого альбома, с вытертой бархатной обложкой учитель вдруг увидел… себя в юности! Он вздрогнул от неожиданности, это не ускользнуло от жадного, испытующего взгляда хозяйки…
- Скажите, - неуверенно начал учитель, зябко ежась от дохнувшего в душу льдом ушедшего (его? или не его?) времени, - а тот… который утонул?
- А-а-а!.. - прервала его хозяйка, губы сжались в ниточку, в глазах блеснул голубой огонь. - Прохор успел наплести! Да, жил, но это было самоубийство, так и экспертиза установила.
- Вы… прежде знали его?
- Как и вас! - неожиданно резко ответила старуха.
Учитель перевернул страницу. На групповом снимке - художник, его невеста, еще несколько молодых людей, и тот кудрявый юноша в гвардейском мундире - причина его душевной смуты…
- Утопленник был похож на него? - он пальцем ткнул в гвардейца, глядя на хозяйку. По взгляду старухи, быстро отведенному в сторону, догадался - похож…
- Нет, почти отсутствует сходство! Вы не желаете посмотреть веранду, где художнику позировала его невеста?
Та же панорама, как и много лет назад, только вместо турецкой фелюги под косым парусом, на подводных крыльях прытко бежала «ракета». У природы было слишком мало времени, чтоб измениться… Человек тоже очень медленно меняется, быстро меняются лишь вещи, которые он создает: они-то и заставляют его видеть мир по-другому. Окружи человека старыми вещами, и он погрузится в их бытие, и время замедлится… Облокотившись на потрескавшиеся от солнца перила, учитель смотрел вниз. У подножия обрыва на белых и серых камнях живописно цвели кусты какой-то зелени, торчали белесые шиферные крыши сараюшек, втиснутых в расщелины, возле бараков суетились люди. О каменный мол бортом терся белый прогулочный катер, возле него (наверное, уже навеселе) размахивал руками Прохор.
Постоялец в рубахе с закатанными рукавами, стареньких джинсах и кроссовках спустился вниз. Рыбак недовольно зыркнул на него пронзительным глазом.
- Да-а, парень, за ночь ты заметно сдал, бледный вон какой, и глаза запали. Я же говорил, она ведьма! Беги отсюда поскорее, а не то там очутишься… - Загорелой морщинистой рукой он показал в сторону мола. Волны, всхлипывая, широкими ладонями похлопывали по бокам крупных валунов, до лакового блеска облизанных водой.
- А долго жил здесь тот, который…
- Неделю! - коротко бросил рыбак и почесал волосатую грудь под выцветшей тельняшкой. - Чемоданишко лишь к берегу прибило.
- Может, это не связано с домом и хозяйкой?
- Нет, парень, я много уже повидал в жизни! В доме, котором ты сейчас живешь, в войну был немецкий штаб, оттуда мне пулей разрывной ногу обкорнало, когда я хотел их гранатой достать.
- А художник… он погиб, умер, жених бывшей владелицы этого дома?
- Говорят, его и еще одного белого офицеришка красные шлепнули, когда взяли Крым… Во-он там, возле мола, его тогда еще не было, в тех камнях, а тела в воду упали. А невеста художника…
- Что же? - напрягся учитель.
- Невеста художника - это и есть нынешняя хозяйка музея…
- Как же так! - возразил пораженный постоялец. - Ведь она говорила, что никакого отношения не имеет к художнику, и к особняку, ей просто случайно выпало здесь поселиться.
Она-она, ведьма! - зло, резко рубил рукой инвалид, глазки из-под козырька кепки буравили собеседника. - Ни в какие Парижи она не уезжала, а перекрасилась, вышла замуж за большого красного начальника, он ей и выправил бумагу, ее же дом сделал музеем. Может, он-то и шлепнул того художника, гых-гых-гых!..
- Но откуда вы знаете, ведь тогда были слишком малы!
- От верблюда. Люди говорили, да и сам я шибко востроглазый и память покуда не отшибло!
Взволнованный учитель молчал. Он никак не мог понять, зачем хозяйке скрывать, что она бывшая невеста знаменитого художника, почему ей от силы можно дать шестьдесят, когда ей должно быть за девяносто?
- Беги, парень, отсюдова, в глазах твоих я вижу то же, что и в глазах прежнего постояльца, утопленника…
* * *
Серые доски столешницы потрескались от дождя и зноя. Перед учителем стояла тарелка с тонко нарезанной, белой, жирной брынзой, лежал хлеб. Сипел ярко начищенный медный самоварчик. Над головой сплелись ветви деревьев, золотые узоры метались по лицу, рукам, столешнице, на сотни бликов раскалывались на боках
самоварчика. Вечернее солнце, пронизав графинчик с домашним виноградным вином, наполнило его ярко-красной кровью. Изящные осы в модных, золотисто-полосатых платьях выгибали тонкие талии на стеклянной пробке. .. На южной стороне сада хозяйка в широкополой соломенной шляпе ходила меж стройных рядов виноградной лозы, тяпкой рыхля почву. Ему не хотелось думать, говорить, двигаться, он совершенно забыл о своем родном городе у слиянии Припяти и Пины, об оставленной квартире, отдавшись убаюкивающей музыке и запахам сада. Сад казался до боли знакомым, как будто он сам высаживал столетние кипарисы, липы, каштаны, персики, абрикосы.
…Как и вчера, он лег на кровать и уставился на портрет. Последний луч солнца, узкий, как лезвие бритвы, чиркнул по холсту, живым, голубым блеском вспыхнули глаза золотоволосой…
* * *
Переночевав в Успенском ските, они ехали на посвежевших, накормленных лошадях. Тропинка петляла над самым ущельем, художник просил невесту не смотреть вниз… Над головой парили широкие, темные кресты орлов, долетал освежающий порыв ветерка, приносивший из долины запах горького миндаля. Художник смущенно отворачивался от внимательного взгляда невесты, чувствуя себя виноватым - вчера не смог сдержать свою ревность. У подножия гор находился заброшенный мавзолей, ступени поросли травой, на одной из мраморных досок стих из Корана, рядом - большая пузатая жаба раздувала зоб. Внутри - приятная прохлада. Кинув плед на скамью, где сохранились каменные пробои, на которых крепились цепи осужденных, он усадил девушку.
- Николенька… - нежно позвала девушка спутника, глядевшего в черный зев колодца, по звуку падавших камешков пытавшегося определить его глубину. - Николенька… - вновь призывно повторила она. Глянув на нее, он сразу все понял…
Благодарный, он целовал ее обнаженную грудь. Усталая, она ерошила его волнистые, темные волосы, шепча: - Вот видишь, теперь ты мне должен верить всецело, теперь мы с тобой муж и жена, осталось только обвенчаться, но это уже в Москве.
Соглашаясь с нею, художник бормотал что-то невразумительное, весь еще в недавнем безумном шквале, за пределы памяти отбросившем гвардейца Жоржа. И лишь горчинкой на дне небывалого счастья - через пару недель ему надо быть в ставке, в Могилеве…
* * *
Опустошенный, учитель слушал утренний сад. Краешком пухлых губ со стены лукаво улыбалась девушка… Узкую ладонь козырьком приставив к прекрасным глазам, она с невыразимой прелестью, заговорщицки смотрела на него. А в ушах учителя все еще звучал ее задыхающийся шепот. Тихонько постучав, вошла хозяйка, постоялец ответил на приветствие, не глядя на нее, он уже догадывался, какие в ней произошли внешние перемены. Он натянул плед на обнаженную грудь.
- Вы меня не стесняйтесь, - ласково сказала хозяйка, - можно, если вас я буду звать Николя?..
Когда она ушла, учитель с трудом опустил ноги на пол, вяло отщипнул от краюхи, нехотя отпил из глиняной кружки. В тарелке лежала розовая пластина отличной ветчины и яйцо. Он пододвинул к себе зеркало, стоявшее на подоконнике. Бледное лицо с заострившимися скулами, темные круги под глазами, горячечный блеск зрачков… Теперь учитель понимал, откуда в нем такая опустошенность и страшная слабость до звона в ушах… Но он уже принял решение и ничего не боялся.
…За столиком в саду учитель маленькими глотками выпил стакан вина, машинально отметив его букет, он никогда не пил такого вкусного вина, от него прибавилось сил. Где-то хрипло клекотал Прохор, его мягко, укоризненно увещала старуха, опять вынесшая вина для опохмелки «врагу».
Пройдя мимо стройных рядов лозы, учитель облокотился на забор, ожидая рыбака. Грохнула окованная нога инвалида, синие глазки добродушны и веселы.
- Да-а, парень, ты уже созрел, краше в гроб кладут, еще пару ночей, и можно копать могилу… А эта стерва в цветастом платье, как молодица, за две ночи скинула пару десятков лет!
- Вы шутите, - слабо улыбнулся учитель, - скажите, а у утопленника, кроме чемодана, было что-нибудь еще?..
- Чемоданишко к берегу прибило… хотя, постой! Когда он приехал, к чемодану была привязана какая-то толстая трубка,
обернутая мешковиной…
* * *
Их взяли возле дома Татьяны. Художник напоследок хотел увидеть ее, хотя знал, что вряд ли она будет там в такое время. После этого он собирался уйти в горы к знакомому проводнику-татарину. Взяли его вместе с Жоржем, с тем кудрявым гвардейцем… Даже сейчас под дулами трехлинеек злых красноармейцев, хрипло ругавшихся, что пришлось вот ночью вставать с теплой постели и пускать в распыл беляков, его вновь обожгла ревность. Хотя в этом заросшем мужчине с мучительным выражением на лице (прикладом перебита рука) почти невозможно узнать румяного юношу в красивом мундире. Уязвленные обидными, надменными словами, его-то особенно старались «угостить» солдаты.
- Вот и встретились, - заикаясь от нестерпимой боли, сказал Жорж, левой рукой придерживая перебитую - правую, кое-как замотанную побуревшей от крови портянкой, - шли к надежде, а пришли к смерти… Можешь не дуться, она только тебя любит, а я… так, случайно оказался рядом, решил зайти обогреться, помыться, завшивел в окопах.
Художник остро ощущал свою последнюю ночь, ноздрями жадно ловя соленые струи воздуха, зверино чутко прислушиваясь к каждому звуку. Осенние волны с грохотом разбивались о валуны, водяной пылью окатывая спины и головы офицеров. Черная, глухая, безнадёжная ночь!
«Солдат в развязавшейся обмотке похож на…» - последнюю мысль художника спугнула команда «пли!..» Огромное пламя, багровое, жгучее, ударило в грудь, прямо в сердце, и от его страшного толчка художник спиной упал в воду.
* * *
В ушах комаром тонко звенела слабость. Ныло сердце, куда вошел кусочек свинца, пятно с гривенник краснело на груди. Радость исчезла, эта ночь убила ее… Вошла хозяйка с подносом, лицо ее еще больше посвежело, кожа разгладилась, появилась легкость в движениях, фигура стала еще прямее. Когда она ушла, учитель долго смотрел на портрет, зная, что он видит её в последний раз… Душа ныла от утраты, хотя рассудок был спокоен, он знал, что делать.
Вечером, когда хозяйка пошла в сарайчик доить козу, незамеченным он выскользнул из дому. Он пришел на то место, где сегодня ночью его расстреляли. Дождавшись, когда последний рыболов покинет мол, в спокойную воду, тускло мерцавшую в свете звезд, он бросил чемодан с привязанным к нему портретом, скатанным в рулон, и следом прыгнул сам…
конец
2002 год