Положи меня, как печать, на сердце свое, как перстень, на руку твою, потому что крепка, как смерть, любовь, и жестока, как ад, ревность.
А.Куприн
-Нет, послушай, я достану эту тысячу сегодня. Все получится! Кстати, где ты сейчас? Мне до тебя недолго. Давай я приеду, а? Я могу...Ну где ты?
-Ты будешь меня ругать....
-Почему?
-Я в аэропорту.
-Как? Какой рейс? Куда ты летишь? Сколько времени осталось?
-Тебя не пустят сюда, я уже в салоне, я не знаю, буду через неделю. Целую, солнышко..
-Ааа..???
Поздно, экран потух, пошли гудки. Она, судорожно переводя дыхание, перебрала номер запинающимися пальцами: «..или временно недоступен..».
В салоне разбитой, пользованной жизнью тонированной «шестерки» повис огромный знак вопроса. Светило бездумное откровенное июльское солнце, выбравшееся наконец из тесных туч, ей было душно в черном вырезе полурастегнутой рубашки. Она хозяйским жестом закинула вытянутые изящные ноги на переднее сидение и с равнодушной усмешкой обратилась сидящему за рулем:
-Он улетел, но обещал вернуться. Прям как в песне. Ну, хотя бы отдохну от каблуков!
Усмешка...
-Кто он тебе?
-Не думай, я не люблю его. Ты же знаешь: я никогда...
-Знаю. Ты все летаешь...
Про себя отметила, что сейчас главное - не выдать полнящих мозг, плавящих легкие и рвущих глотку эмоций, не разреветься, как девчонка - закрыла глаза и отнеслась переулок на Чистых прудах, куда-то в конец июня, когда она, отодвинув срочную командировку в Барселону, осталась в пыльной гортани Москвы на совершенное неопределенный период - до его дня рожденья... Слонялась месяц по гибким и хватким до тела и разговоров улицам, пополняла запасы кофеина и никотиновых смол, выбирала подходящие цвета, улыбки и жесты, проявляла фото всех столичных мостов. Бродила в дрожащей нищете ночи, стараясь отвлечься от осознания близости к нему и диссонанса невозможности встреч глазами. Беззвучное, увечное, мстительное последнее лето-приговор, лето-падение. Дождь, машины у подъезда ресторана, протянутый зонт, стук каблуков и гибкость ее синего платья, текучего как время, кудри в искрах диадемы...от того вечера остались только непроявленные кадры...чужие люди... сочащиеся поцелуи - как письма, адресованные не ей...
Измена, эта странная гостья, поселившаяся в ее жизни с этого года, родилась перед ним. Хвост завилял собакой первее, чем собака поднялась на собственные лапы. Нет, он не был бабником, слишком уж все просто с этим определением, слишком уж плоским и трафаретным выходил его портрет. Она была художницей, не выносила штампов, любила правдивые, объемные картины, любила свое состоявшееся положение и невесомо-определенное будущее. Он просто был несерьезным безответственным ребенком. Во всем и всегда. Он учил жизни, узнав ее из букваря своего настоящего, излагал истины, не ведомые самому. Встретив ее, маленькую, несобранную, прыгающую по аудиториям, взбалмошно-суматошную, с папиросой, преподом и папкой в университетском коридоре, он месяц не мог на нее насмотреться, надышаться приторного запаха ее волос, наслушаться звона ее сережек-колец, привыкнуть к ее работе и постоянно звонящему телефону, к ее исчезновениям, бесконечным недомолвкам, тактам, подсмыслам и привычке играть в домино сменных картонных домов с плюшевыми занавесями вместо дверей.
Измена, это странное чувство опасности, заставлявшее ее носить чулки в сетку именно в офис, надрывать юбки по разрезам и швам и расстегивать пуговки, сидеть на столе и с невинной улыбкой школьницы грызть карандаш. Она не была шлюхой, это так банально и просто, она была головоломкой, она слишком сильно любила себя и свои удовольствия, пенящиеся и искрящиеся, как игристое вино, - она состояла из них, дышала ими. Она была большой желанной шоколадной конфетой, рождественским оранжевым леденцом в хрустящей обертке.
Она была целомудренна. Собственное достоинство нежности. По крайней мере, всегда говорила, что у нее не было ничего серьезного ни с кем. Хитро посмеивалась. Обещала косякам влюбленных однокурсников и коллег никогда не выходить замуж. Каждый был первым листом в ее книге, она вырывала их, тасовала, как карты, играла ими. Балансировала на грани правды и лжи, закона и провокации. Не жила - летала. В постоянной механике смен постоянства и ветрености.
Он раздражался и загорался от одного ее голоса, чуть хрипловатого. И раздражало, как странно, то же, что и привлекало. Она ездила по Москве на попутках, много курила, обожала друзей, не берегла здоровье, у нее никогда не было времени, этого наркотика, этой дозы, необходимой для него....
Они расстались недавно. Она, совсем другая, лежала под присмотром двух психиатров где-то за городом несколько недель. Похудела и осунулась. Глаза уже не загораются, по лицу, которому я пророчила судьбу печеного яблока от частых улыбок, блуждает скука и тоска, ироничная усмешка изредка кривит губы. Нет, она не увяла. Говорит несколько замедленным сонным голосом. Иногда я смотрю в ее прежде шальные зрачки и безысходно задаюсь единственным вопросом «Что стало с ней? Зачем она первый раз в жизни отдала себя до остатка и не потребовала платы?». Она знает мои вопросы и молчит, барабаня по двойному стеклу. Паника пальцев. Раньше она задавала их мне...
.....Она родилась в аэропорту, под свист ежесекундно садящихся самолетов. Спустя двадцать лет она стала играть на саксофоне, потом в пустом кинотеатре, затягиваясь двадцатой сигаретой за день, отпустила на обеденный перерыв свои ужимки, колкости и рыдала над картиной «Небо. Самолет. Девушка», совсем одна среди бархатных сидений и зернышек поп-корна.
Потом был он. Подвернулся, споткнулась, встретились. И она просто полюбила, вовсе не летчика, не своего летчика. Она просто чувствовала кожей бег дней, раскладывала пасьянс новых ночей, жила «как в кино», ни о чем не жалея. Полюбила от одиночества, плодящего метастазы в душу, сердце, голову, выплескивающегося на раскаленные летние подоконники....
.....За стеклянной гильотиной дверей аэропорта стояла небольшого роста, длинноволосая, с оливковой кожей девушка, в шляпке и больших черных очках. Синий выгодно оттенял смуглый оттенок ее энергичных рук. «Рейс Ницца-Москва только что приземлился...» Она рывком повернула голову к стеклянным дверям, через которые вплывали разморенные перелетом и вежливостью стюардесс пассажиры, осекла звонок телефона, новый номер которого, казалось, знал весь город. Одним из первых вышел видный молодой мужчина в белых брюках, свободно шутивший и улыбавшийся спутнице, обнявшей его сильную руку и внимательно слушавшей вылетающих из его рта говорливых галок воображения.
Был влажный сентябрьский день, днем была гроза, а теперь моросил теплый дождь, она решительно шагала под шахматным зонтом. Был день ее рожденья...Она никогда не плакала... В сумочке лежал пузырек элениума...