К бабушке в загородный домик я приехал робким шестнадцатилетним юношей и какое-то время жил у нее. Вскоре я намеревался получить образование и потому уже здесь, в гостях, пробовал посвятить себя доверенным мне для обучения книгам. Но это совсем не разжигало меня.
Я не был красноречивым и улыбчивым подростком, меня мало тянуло к общению, да и деревенские парни-мужики как-то сторонились меня, не простолюдина – приезжего молчуна-эрудита.
Дни казались тягучими и липкими. Они налипали на смысл моей жизни, вовсе не изменяя его, и потому оставались пустыми.
Как-то в дождливый августовский вечер, в дом постучалась молодая женщина. Бабушку не удивило ее появление в нашем доме.
– Это Жаклин, кузина дяди Виктора. Знаешь, Жак, она пианистка. Заехала к нам погостить. Тебе как раз бы неплохо приобщиться к настоящей музыке, – сказала бабушка, и я почувствовал, что жизнь, то есть, как я говорил, смысл ее, начинает поворачиваться ко мне своим загадочным лицом, будто Бог пытается поговорить со мной.
Мне нравилось, как играла Жаклин. Пианино в гостиной, к которому так мало подходила бабушка, жалуясь на нездоровье, стало притягивать меня, потому что за ним теперь я видел Жаклин. Нет, даже не сама Жаклин меня влекла к себе поначалу – величие звуков, ощущение их красоты, и желание слушать и слушать Жаклин, эту загадочную, вдохновенную женщину-музыку. Музыка парила над ней. Я никогда не мог предугадать, на сколько хватит эту женщину, вглядываясь в клавиши, которые отпускали ее пальцы.
Руки Жаклин я полюбил значительно раньше, чем глаза. После каждого выступления мне хотелось прижаться к ее рукам и попросить Жаклин снова исполнить что-то безудержное, но я молчал, боялся даже заговорить с ней, и потому так мучительно меня тянуло пересилить себя в этом. Но Жаклин помогла:
– Жак, я вижу, ты любишь музыку. Ты влюблен в нее, ты одаренный юноша.
Я посмотрел ей в глаза, она слегка смутилась:
– Мы подружимся, мальчик. Ты заболеешь музыкой, как и я.
Я испуганно взглянул на нее снова и пробормотал:
– А если я заболею Вами?
– Так это и есть музыка, - она засмеялась, и я придержал ее руку, красивую руку, дотронулся губами до ее пальцев. Я ощутил нежную, почти детскую, кожу на ее руках…
– Жак, уже поздно, малыш. Мне нужно уйти. Я должна отдохнуть. Ты не ходи за мной. Два-три дня я играть не буду. Подожди… Почитай, поброди в саду.
Она поцеловала меня в щеку, как ребенка, закрыла крышку пианино, и, надев длинное ворсистое шерстяное пончо странного покроя, выбежала из дома.
Я не пошел за ней. Восторженно вспоминая наш разговор, а с ним и звуки, исходящие от ее рук, я так и закрыл глаза, оставаясь возле инструмента.
Бабушка взволнованно что-то бормотала. Я чувствовал, что Жаклин действительно долго нет. Еще бабушка рассказала, что Виктор будто бы пытался подготовить нас к странностям кузины, но все не осознать. Бабушка взволнованно вздыхала, глядя в черное окно, уже совсем ночное. И я тоже не смог отправиться спать.
Жаклин пришла глубокой ночью, и не снимая пончо, скрылась у себя в комнате.
С утра я постучался к ней, хотел пригласить на завтрак.
– Да-да, – сквозь зубы, как-то растерянно произнесла она, и вышла в этом же длинном пончо, из-под которого не видно было рук.
– Мадам, – обратилась она к бабушке, – я не буду завтракать, – я не голодна.
– Жаклин, Вы больны? – взволнованно спросила бабушка.
– Не страшно. У меня болят руки. Я бы хотела, чтобы Жак напоил меня молоком, а к обеду бульоном.
Я похолодел. Во мне словно оборвалась музыка. Не знаю, что меня испугало больше: отсутствие музыки или сама Жаклин. Я не мог догадаться, в чем крылось ее нездоровье.
Решив не торопить события, я попытался не спрашивать Жаклин ни о чем. И, конечно же, исполнил ее просьбу. Что за чудо было кормить ее из своих рук!
Вечером я принес ей в комнату ароматный бабушкин пирог.
– Как дивно, как сладко, – прошептала она, – спасибо тебе, Жак. Завтра мне будет уже лучше. Я не буду так обременять тебя.
– Жаклин, мне это в радость.
– Я знаю. Подожди еще день - два. Я снова буду играть.
На следующий день Жаклин спустилась в гостиную раньше меня все в том же пончо. Но, как показалось бабушке, теперь сама согревала пальцы стаканом молока, пряча руки под шерстяной тканью. В этот день Жаклин оказалась улыбчивой:
– Завтра вечером я, надеюсь, сыграю. Что бы ты хотел послушать?
Я молчал, ждал что-то определенное, вглядываясь в очертания ее рук под пончо.
– Хочешь «Порыв» Шумана?
– Да, Жаклин, конечно.
– Завтра вечером, Жак.
Эти полтора дня показались мне какими-то скомканными – я провел их в ожидании. Что я хотел увидеть – играющую Жаклин, или просто ее руки, ее пальцы, разлетающиеся на звуки, по которым я успел соскучиться за эти два дня?
Она не обманула. Вечером следующего дня вышла в черном платье, волшебном платье, с обнаженными белыми руками.
Она играла. Это был «Порыв». Я восхищенно слушал и вглядывался в ее белые, как молоко, руки. Я любил ее руки. Я понял это, как только она начала играть.
«Боже, зачем она три дня прятала их?»
– Жаклин, Жак, оставайтесь в гостиной. Я пойду к себе. Не думайте, что вы мне наскучили. Напротив, хочу быть готовой к завтраку, – сказала бабушка и удалилась в спальню.
Помню, как я целовал пальцы Жаклин. Я терялся в ее ладонях, в детской, непорочной коже ее рук.
– Жаклин…
– Я знаю, ты спросишь… Завтра я тоже буду играть для тебя. И на третий день.
– А потом опять уйдешь, надев пончо?
– Да, Жак. Я никому не рассказываю это. Но ты так мучаешься… Не стоит.
– Жаклин, я не знаю… Я люблю твои руки. Я люблю звуки, которые ты ими создаешь.
– Ты заболел музыкой, Жак.
– Нет, я заболел тобой.
Она протянула мне руку и я пожал ее своей мокрой и горячей.
– Пойдем, мальчик. Поздно уже.
В эту ночь мы стали близки. Помню, как дрожал от прикосновений ее рук. Они казались тогда еще более детскими и непорочными.
– Жаклин, ты владеешь мной. Ты будешь учить меня музыке?
– Разве ты не понял, мальчик мой, что музыка – это твоя стихия?
Утром она уже была за пианино. Жаклин играла весь день. Я не отходил от нее. Мне казалось, что я родился заново, за этим старым черным инструментом, и родила меня эта божественная женщина. Родила во мне музыканта…
Я положил пальцы на клавиатуру, и они побежали.
И на следующий день мы играли вдвоем.
– Жак, ты делаешь успехи, – строго сказала вечером Жаклин, – знаешь, теперь эти три дня ты останешься играть один. Я буду отдыхать.
– Ты опять уйдешь в пончо из дома, а на следующий день мне снова кормить тебя?
– Да, мальчик. Тебя это пугает?
– Меня пугает какая-то неопределенность или тайна, которую ты мне боишься рассказать.
– Ты со временем все узнаешь.
– Нет, Жаклин, любимая, я познал тебя всю, познал твою музыку. Не таи ничего от меня, не мучай…
– Это ж недолго. Три дня…
– Почему пончо, Жаклин?
– Я хочу оставить тебя ребенком. Не нужно сейчас тебе это знать.
Вечером она опять ушла в темном длинном одеянии… Но я не выдержал. Решил ее отыскать. Пошел вдоль берега реки. Мне было трудно пробиваться через дикорастущий кустарник.
– Жаклин! – кричал я, – что с тобой? Где ты?
Вдалеке, у самой воды, я разглядел скособоченный силуэт старика Мишеля, пьяницы и дурачка.
– Мишель, это я! Узнал?
– Ж-Жак. Ха. Занесла нелегкая.
– Ты не видел женщину здесь, в длинном пончо?
– Женщину, без рук?! Жак, это что-то, малыш. Но я пьян, может, я вру все, а?...
– Говори...
– Тут, у воды… Ведьма, ей-богу, ведьма. Накид свой сбросила. Потом… Руки упали. Вот клянусь тебе, – старик попытался перекреститься, но его пьяное скособоченное тело просто перевернулось на другой бок, – не…, еще она сказала… В землю смотрела, головой пролезла в дыру накида своего. И скрылась… Туда, – Мишель вытянул длинный толстый палец, указав направление. – А руки … Она их не закапывала... Лежат где-то тут. Пойдем, поищем.
– Нет, Мишель, ты пьян. Это горячка! Я не верю.
Я помчался к воде разглядывать берег. В темноте ветки чудились пальцами. Я боялся найти руки, смотрел только себе под ноги. Выдержка изменила мне. Я закричал. Большая птица, пробудившаяся от моего крика, взметнулась вверх… Что со мной было дальше на берегу, я почти не помню … Скорей всего, бежал к дому. Позже мне даже показалось, что с Мишелем мы не встречались вовсе, его тело просто какой-то ствол напомнило…
– Жак, – услышал я голос обеспокоенной бабушки, – где ты пропадал? Мы с Жаклин так испуганы… Она давно вернулась. Выходила подышать воздухом. А ты… Ума не приложу, где ты был?
– Где Жаклин?
– Она ушла к себе. Спит, быть может.
Я рванулся к ее комнате, но она была закрыта изнутри.
Утром у меня начался жар.
Бабушка что-то бормотала, что мы с Жаклин вместе заболели, что теперь приходится кормить с рук не только ее, но и меня.
Я кричал:
– Сорви с нее пончо!
– Потерпи три дня. Ты болен. Она не будет тебе играть, – ответила бабушка, а, впрочем, мне, наверное, тогда хотелось, чтобы она ответила именно так …
Потом бабушка мне рассказывала, что я потерял память. Послали за доктором. И вообще была ночь какая-то страшная. Будто бы дурачок Мишель утонул в реке, напился до чертиков.
Рыбаки поговаривали, что тело Мишеля нашли в воде, и в руках его еще две руки оказались.
– Знаешь, внучок, накидают страху, когда про утопленников рассказывают. И как не стыдно, фантазии такие…
– Бабушка, а где Жаклин? Что было с ней, пока я болел?
– Она еще погостила два дня и уехала. А это вот она тебе оставила, – бабушка достала плотный пакет, перевязанный веревкой.
Там были ноты. К ним была прикреплена записка: «Милый мой Жак. Так получилось, что мне скоро нужно было оставить этот дом. Я знала, что ты заболеешь музыкой. Я родила в тебе музыканта, композитора в тебе родила. Знаешь, как для музыканта руки, предназначенные быть неким инструментом передачи божественного, обновляются, рождаются заново, так и к тебе будут приходить новые и новые творения, а ты их будешь просто оставлять людям.
Я любила тебя… Жаклин».
Прошли годы. Я стал действительно не только музыкантом – композитором. Многообещающим композитором.
Музыка во мне рождалась и рождается днем и ночью, и я ее оставляю на белых нотных листах бумаги. Я ее дарю человечеству. Произведения, написанные мной, и есть инструмент общения с Богом, с людьми. Постоянно возникают новые, и они востребуются.
Консерватория. Исполняется мой последний концерт, соль мажор. Я уже не молод, вижу недостаточно хорошо…
Меня знакомят с пианисткой. Пожилая женщина. Великолепная пианистка, как я слышу… Действительно, изумительное исполнение!
После концерта я целую ей руку, сжимаю ее божественные пальцы и чувствую молодую, совсем еще детскую кожу на ее руках. Это приводит меня в трепет…