ВЛАДИМИР ЦМЫГ
ПОБЕГ
Рассказ
1.
Вохровец Киреев лишь на мгновение отвернулся, но и этого было достаточно…
Прижав руки к бедрам, трое влипли в дно небольшой выемки, дышавшей льдом и прелой хвоей. Обрубленные лапы лиственниц с шелестом ложились на их спины, щекоча ноздри юным ароматом хвои. По тяжести давившей на лопатки, они определили, куча над ними порядочная.
Затаив дыхание, беглецы слышали крик и смех конвойных, усталую перебранку зеков, заканчивающих работу.
После переклички колонны, оглушительно стреляя переломленными сучьями, над ними забухали тяжелые, яловые сапоги начальника конвоя. Резко и вкусно потянуло гуталином.
- Неужто, паскуды, сбёгли! - злобно, как клацанье затвора, прозвучал его голос. - Давай, в кучах поглядите…
Беглецы, вспотев, напряжено ждали… Начальник, грузный, белобрысый мужчина с серыми кровяными глазками, не знал, что под ветками неглубокая яма. Когда осталось несколько кудрявых лап, лежавших вровень с краями ямы, он отбежал от развороченной кучи.
Умолкли топот колонны, громкие выкрики охранников, на уставших зеках сгонявших зло. Один из беглецов осторожно высунул голову из-под веток. Никого!.. Лишь скрипучий крик кедровки. Зеленея нежной хвоей, разбросаны ветки, как трупы валяются стволы лиственниц, сливочным маслом желтеют круги на месте отрубленных веток. Вонюче тянет от кострищ, залитых мочой…
Пригибаясь, они помчали вглубь леса, держа направление на юго-запад, где красноватое солнце брезжило меж деревьев. Подстёгивала опасность, за спинами дышавшая клыкастыми пастями овчарок. Высоко взлетали ноги, не ощущая солдатских ботинок со стальными подковками на каблуках и носках. Рубчатые подошвы скользили по бурой спрессовавшейся хвое, лишь недавно вышедшей из-под снега.
- Быстрей! - хрипел впереди бегущий мужик в сдвинутой на затылок серой шапке-ушанке. Подёрнутый красноватым майским загаром, влажно поблескивал стриженый лоб. Казалось, он опьянел от бега и свободы, широко раззявленный рот жадно хватал воздух, открывая крепкие, кремовые от махорки зубы. Был он голубоглаз, широкоплеч и тонок в талии, мог бы показаться красивым, если б не безобразный шрам на щеке, крест-накрест вывернувший сизовато-желтое мясо.
Следом тяжело ставил ноги коренастый, ширококостный мужик с лицом эскимоса. В щёлках припухших век угрюмо зеленели беспощадные глаза. Смоченная потом, изрытая оспой, желтела кожа плоского лица. Выпятив нижнюю губу, он сдувал капли пота с кончика носа. За ним еле поспевал длинноногий, худой парень.
В оглушительном хрусте и треске они проломились сквозь густой лиственничный подрост, скатились на дно промозглого распадка. Шумно неслась ледяная талая вода. Пронизав одежду и обувь, пронзительные иглы впились в ноги… Стараясь не касаться редких кустиков стланика и карликовых ив на осклизлых скатах, спотыкаясь о глыбы, они побрели вниз по течению.
- Вертухаи пойдут вверх по течению! - весело крикнул голубоглазый. - Как же, все бегут на юго-запад, к чугунке, а мы, придурки, наоборот, в сторону от неё, на север…
Слабее своих товарищей был парень, он страдальчески морщил посиневшее лицо. От холода ломило кости, ноги точно сжимал «испанский сапог». Когда, поскользнувшись, пытаясь удержаться на ногах, он взмахивал длинными тонкими руками, тут же в его спину летела ругань коренастого, теперь замыкавшего цепочку. Парень испуганно отдергивал руку от ветки, через силу убыстряя шаг. Его страшила предстоящая невыносимо долгая дорога, но еще страшней была готовящаяся погоня. Там бараки и вышки-скворечни, где жизнь в своем мучительно голодном однообразии не стоит и копейки. Какой смысл цепляться за такую жалкую жизнь, ведь для оправдания своего существования человеку непременно нужны вера и цель…
* * *
Стеная и хрипя, голубоглазый и коренастый выползли из распадка, таща за собой вконец обессиленного парня. Промокшие, перемазанные глиной, дрожа, как псы на морозе, они лежали в брусничнике, ноздрями жадно втягивая горечь молодой зелени и душный аромат еще не остывшей земли.
Тихо матерясь, в темноте они долго растирали онемевшие ступни и икры. Экономя курево, беглецы по очереди сосали козью ножку, с наслаждением ощущая, как кружится голова. Эти минуты объединили их, голубоглазый и коренастый к парню сейчас испытывали снисходительность сильных… Из их корявых грязных пальцев он благодарно брал цигарку, уже не удивляясь, почему здесь они другие, нежели в бараке.
Отдохнув, выжав портянки, штаны, беглецы опять двинулись за голубоглазым. Теперь они уже не бежали, в темноте боясь нарваться на кинжальные сучья.
Раздвигая клейкие ветки стланика или ольхи с уже молоденькими сережками, беглецы вздрагивали от внезапного грохота крыльев сонной куропатки, взлетевшей из-под самых ног. Хмель свободы прошел, оставив в душе озабоченность и усталость.
Парок дыхания вылетал из ртов. Черные ветки тополей заштриховали диск прозрачно-желтой луны. Где-то угрюмо гукала какая-то птица, отчего лес казался еще глуше. Невыносимо пекло в груди, они брели на полусогнутых, подламывающихся ногах, ступни скользили внутри осклизлой обуви.
- Быстрей, студент! - шипел коренастый, наступая парню на пятки. - Давай, нажимай! - Хотя коренастый казался неуклюжим, он был неутомим, этим напоминая медведя, когда надо, очень быстро бегающего по тайге.
Ломая резко пахнувшие ветки рябины, беглецы выбрались на поляну. В желтом свете большой луны ревела вспученная река. Загнанно дыша, они отходили в прошлогодней траве, в колком воздухе распространяя аммиачную вонь пота и прелых портянок. Сердца их долго не могли успокоиться, по жилам гоняя раскаленную кровь. Дымились, подсыхая на теле, мокрые рубахи. Голубоглазый из-за спины достал топор, отточенное лезвие звонко отозвалось на щелчок ногтя.
- Хорош кемарить, надо мастырить плот!
Не тратя энергию на слова, они принялись искать сухостоины. Талая вода смыла весь плавник, что с осени лежал на узкой галечной полосе. Голод грыз желудки, работа, когда не хотелось делать лишнего движения, даже обрадовала. Она отвлекала от жгучего желания развязать мешочки с сухарями. Иногда возле берега проплывали вывороченные с корнями деревья, ветви и корни, как мохнатые лапы леших, скрючено тянулись к небу.
Голубоглазый, обухом пробуя стволы, нашел четыре сухостоины. Сменяя друг друга, беглецы гремели по костистым листвякам, от шума испуганно втягивая головы в плечи.
Горько пахнувшим медным тальником возле затона связали очищенные от сучьев бревна, и осторожно столкнули вниз.
- Ну, братва, с Богом! - стоя на коленях, голубоглазый за упругий древесный жгут сдерживал рвущийся на быстрину плот.
Течение хищно подхватило бревна и людей, в одну черную линию слились кусты и деревья. Беглецы судорожно взрывали воду веслами, боясь, как бы их не прибило к берегу. Наиболее светлая часть реки середина, хотя медленно, но неуклонно приближалась, вселяя в души уверенность и радость.
Обогнув галечный мыс, плот ворвался в маленький заливчик, уткнулся в пологий берег. С перерубленными гибкими вязками, немного покружив, бревна вырвались из заливчика, следом за ними и вёсла. Парень морщился, держа кисть на весу, большая заноза глубоко вошла в ладонь.
- Что, баба? - просипел коренастый, мочась на гальку. - Счас ноги дороги, а руку хоть и отруби…
Парень вздрогнул и посмотрел на голубоглазого. Сейчас он снова начал бояться коренастого, хотя тот ему не причинял зла…
- Может, отдохнём немного? - неуверенно начал он.
- Хочешь опять к лягавым? - проворчал голубоглазый, за спиной поправляя топор. - Всю ночь будем идти, а утром в сопках покемарим. Ежели на ручье сбили их со следа, значит, считай, воля…
2.
Макушка сопки похожа на тонзуру католического монаха, плешь обрамляли кудрявые кусты стланика. На утрамбованной веками щебенке разноцветные брызги лишайников, серый мох-ягель.
По-братски прижавшись друг к другу, на срубленных лапах крепко спали беглецы. В метре от спящих на ветке сидел рыженький бурундук с черными полосками на спине. Раскосые смородины глаз с любопытством рассматривали людей. Изредка он тревожно посвистывал.
Первым проснулся парень, даже во сне почувствовавший боль в горящей ладони. Он пошевелился и тихо простонал. Сразу же разлепились веки товарищей, способных даже во сне реагировать на посторонний шум.
Щуря глаза, они долго смотрели в ту сторону, где за сверкающей лентой реки, далеко у горизонта, притаилась их бывшая неволя. Ветерок свежо обдувал их лица, теперь они выражали озабоченность - впереди страшный путь, который немногие проходили до конца…
Федька-молотобоец, дружок голубоглазого, вначале удивился, узнав, что с собой они берут студента, но потом до него дошло… И он мрачнел при виде парня. А тот хорошо запомнил взгляд Федьки, перед тем, как лечь в выемку. Там столько смешалось всего… На костерке из сушняка бурлила большая банка из-под американского яичного порошка, в коем охрана кипятила чай.
Беглецы с жадностью, обжигаясь, пили горьковато-кислый чай, заправленный брусничным листом и черно-красной ягодой, сахар пока не трогали. Перезимовав, кисло-сладкая брусника была полная сока. Гортанно-судорожно хохотали куропачи, ярко светились золотистые шары рододендронов. Вдали парили прозрачные контуры Верхоянского хребта. До чугунки по прямой – тысяча шестьсот километров, где каждый встреченный человек – враг. Без ружья, без продуктов как пройти весь путь? Правда есть несколько иголок, нитки, можно смастерить удочку. Когда сойдёт большая вода, в лужах останется много мелкой рыбешки. Но это всё временно.
Три года назад Голубоглазый был в бегах, но далеко не ушёл. До язв изъеденный гнусом, изголодавшийся, забрался в зимовье охотников, как росомаха разорил лабаз. Эвены неделю шли по следу. Беглец тогда удивился, почему они его не шлепнули – нарушил закон тайги, к тому же беглый зек, а за него полагается премия. Чтоб поменьше проблем, отрезали бы голову, или же отрубили кисти рук в наколках, да прямо начальству. В лагерной канцелярии накатали бы бумагу - «Убит при попытке к бегству». Но в зоне вохровцы отыгрались - покатали его овчарки на плаце перед строем зеков. На ляжках и ягодицах глубокие шрамы напоминанием о прошлом. Теперь он умнее, каждое селение, каждое зимовье за километр обойдёт, росомахой будет красться, ни одна собака не учует!
Шибко затосковал он в ту весну… Образом свободы была явлена далекая, странная женщина. В ту давнюю ночь, с простреленным плечом уйдя от погони, на окраине города забрался он в какой-то сарай, обеспамятев среди разного хлама. Там она его и нашла.
Мария никогда ни о чем его не расспрашивала, ничего не просила, но делала всё, чтоб ему было хорошо. В сумрачных комнатах со старинными иконами по углам он отмякал душой, как бы становясь на ту точку, с которой при благоприятном стечении обстоятельств можно заново начать жизнь…
Обладая Марией, он никогда не касался её души, ничего не знал о ней. Глядя в печальные темные глаза, он не стремился ее понять. Зачем? Ему и так было хорошо. Окруженный садом и высоким забором дом был спрятан от чужих любопытных глаз. Когда случался хороший фарт, Голубоглазый дарил Марии разные дорогие вещи. Но, даже не примерив, равнодушно она складывала подарки в сундук. Было ей двадцать пять лет. Одевалась она во всё черное, по старушечьи низко повязывая платок, скрывавший чистый высокий лоб и густые темные волосы, разделенные белой дорожкой пробора.
Он не испытывал к ней той страсти, как к другим женщинам, но с ней он ощущал то, чего до этого не мог обрести – устойчивость и равновесие мира… Отца он не помнил, а мать уходила всё дальше и дальше, где-то в памяти расплываясь смутным пятном…
Из лагеря он не писал Марии, не хотел, чтоб чужие знали о её существовании. Но почему-то он твердо верил – скажи ей, что на его руках кровь, она бы не отшатнулась, а ещё больше бы жалела, ласкала… Его мозг, не привыкший к долгим, мучительным размышлениям, не мог всё это объяснить. Он просто чувствовал интуицией волка, готового всего уходить от погони, или стремительно нападать из засады.
Только она одна называла его по имени, как когда-то мать. Для всех он был «Меченый». Сменивший столько паспортов, он с готовностью откликался на эту кликуху.
Голубоглазый, раздувая ноздри, жадно втягивал запах разогретой смолы и душистого дыма. Широкими, жесткими ладонями обхватив горячую банку, коренастый по-крестьянски шумно отхлебывал из посудины. На изрытом оспой лице высыпали капли пота. Сейчас он не думал о предстоящем пути.
Его память волком кружила вокруг разоренного логова родного дома. Тяжелая, неутолимая ненависть к тем, кто всё разрушил, согнал с места, как рана струпьями, покрылась пеплом отгоревших лет. Но воспоминания, навеянные каким-то событием, снова и снова сметали пепел, срывали струпья, и рана начинала кровоточить. И мучился он тогда, готовый сам себе глотку перегрызть, потому как ни в чём не знал середины… Но, как росомаха, он умел таиться, выжидать.
Вся его семья на Соловках, в каменистой мерзлой земле: не было для них даже самой малости, чтоб смогли они жить. На далекой родине отборной пшеницей забивали амбар, но здесь для них не нашлось даже заплесневелой горбушки.
В память врезались руки отца, скрючено лежавшие на груди. Даже в закостеневших пальцах чувствовалась тоска по знакомой работе, которую через кровь ему передали предки. Он сам знал эту неизбывную тоску по земле, жажду взрывать её стальным лемехом плуга, испытывая наслаждение, как от обладания женщиной, когда земля покорно переворачивается пластами, обнажая своё душноё нутро…
Коренастый пальцами загреб горсть талой, черно-серой земли, перемешанной с медными хвоинками, понюхал. Земля отдавала мертвечиной, чужим, не было в ней сытого, тяжёлого запаха чернозёма, удобренного навозом. Перед смертью отец рассказал ему про двадцать золотых десяток, зарытых под старой грушей в саду, где сейчас хозяйничали чужие. И он ушёл…
Его бывший родной дом, большой, с крышей крытой железом, стоял на окраине, рядом луг, близко подступил лес. Лежа в кустах, он жадно смотрел на него, в сердце перемешались злоба и радость. Радость—от вида всего того, что окружало его с детства, ненависть вызывали чужие люди, хлопочущие в их дворе, набиравшие воду из колодца, который он выкопал с отцом. Безысходное чувство несправедливости перехватывало горло, отросшие ногти впивались в ладони.
В городе он подбил одного, соблазнив богатой добычей. Всех посекли топорами на кроватях, на полу, печи…
Попался он случайно, опознали по мешку с меткой убитых хозяев. На суде он не выдал подельника, пусть гуляет, а золотишко успел перепрятать. Теперь оно ему в самый раз, вот только бы добраться до него, а там он сумеет им распорядиться.
Он презирал Меченого и студента, мотавшего срок по 58-ой – болтун, враг народа! Ни для чего он не годился, лишь для одного… Оттого и взяли с собой, в зоне наказав помалкивать. К Меченому презрение иное, тут уже вековая настороженность крепкого хозяина ко всем прощелыгам и ворам…
- Ну что, студент, - Меченый оторвался от дум, - дотопаем до чугунки?
- Должны! - Вымучил тот улыбку, поглаживая вздувшуюся, посиневшую ладонь.
- А там тебя начнут пасти энкевидисты, ведь ты враг народа, самый опасный для них человек!.. - Меченый захохотал, от удовольствия щуря глаза, поблескивая крепкими зубами. - А мы с Кешкой птицы мелкие, нам только мусорА будут портить жизнь.
Три года назад за одну лишь неосторожную фразу в университете Юрий Булыгин был арестован. Теперь война, он доберется до Москвы, а там что-нибудь придумают близкие, помогут попасть на фронт под другой фамилией.
Они спустились в мшистую марь, усеянную озерами, над которыми, как комары, густо толклись утки. Берега заросли кедровым стлаником и ольховником.
Меченый опять впереди, топор поблескивал за поясом. Они торопились проскочить открытое пространство, брызги талой воды разбрасывали чавкающие ботинки. Распахнуты телогрейки, уродливые шапки на крысином меху в руках. Пот заливал глаза, горячо струился по желобам спин, от соли зудела кожа. На ходу с бурых кочек они цепляли бруснику, рядом уже круглись розовые бутончики будущих ягод. Прямо из-под ног, чадя хвостами, как ракеты, взлетали куропатки. Пролетев каких-то тридцать- сорок метров, точно подшибленные дробью, камнем опять падали в кочки. Метрах в двухстах среди кочковато-мшистого пространства на грифельных ногах покачивались журавли – прошлогодней ягоды всем хватало.
Выдохшиеся беглецы упали на берегу небольшого озера, приткнувшегося к опушке леса. По ребристой воде песцами прыгали облака, ветер пригибал красные верхушки тальника с узкими, ярко-зелеными листочками. Из глубины леса глухо доносились очереди кормящегося дятла-желны.
Меченый полез в прибрежные кусты. Ослепляя экзотически ярким опереньем, стремительно взлетали селезни. Самоотверженные самочки, крякая, волоча крылья, неуклюже ковыляли меж кочек. Меченый не обращал на них внимания, зная, отводят его от гнезд. Как сеттер, он шарил в кустах, осоке, шапку наполняя теплыми яйцами, пахнувшими птицами.
Пока в раскаленной золе поспевали яйца, беглецы наслаждались темно-красным чаем. У каждого в подкладках ватников - сухари, соль, спички, есть даже кресало и кремень. У Кешки и Меченого есть даже небольшие финки с наборными ручками из плексы.
- Эх! - тяжело вздохнул Меченый. - Махорки маловато, без неё хана дело, закуришь, и жрать не так хочется… - Он набрал сухих ольховых листьев, растёр в ладонях и перемешал с махоркой. Цигарка пошла по кругу. Голубоглазый посмотрел на руку студента:
- Нарыв чуток дозреет, ножик расколю над огнём и разрежу, всё будет чин-чинарём, как в больничке. А баба у тебя была?
- Да, в Москве… вместе учились. - От сытной еды и усталости его тянуло в сон, хотя горела ладонь. Коренастый изредка поглядывал на него, в зелени глаз поблескивала невозмутимость.
- Ну, и как она? - Меченый в воздухе руками очертил нечто округлое…
- Стройная… - Сонно улыбнулся студент.
- А я люблю, чтоб снизу не обхватить!.. - плотоядно оскалил зубы голубоглазый. - Со стройными одна маета, много костей, только отдыхаешь с ними…
Резко поднявшись, с банкой он пошёл к озеру. Угли, зашипев, почернели, но полностью не погасли. Ему неохота было снова возвращаться к озёру, и Меченый помочился в кострище.
Лес принял их в своё пахуче-прохладное нутро. С узловатых ветвей лиственниц свешивались седые бороды лишайников, дорогу преграждали полусгнившие стволы. Некоторые недавно разворочены, рядом отпечатки больших медвежьих лап. На нескольких деревьях на высоте около трех метров кора излохмачена когтями…
Крест-накрест положенные толстые сухостоины пыхали ровным жаром. Тесно прижавшись другу к другу, беглецы крепко спали на лапнике. Где-то глухо ухала сова. В километре от стоянки, рысь, сломав хребет безобидной кабарге, из разорванной шеи жадно лакала горячую кровь. Их желтых пронзительных глаз сыпались фосфорические искры.
Булыгина разбудила боль. Меж деревьями холодно и багрово тлела заря. Он почувствовал сильнейший голод, который заставил забыть о поврежденной ладони. Сначала ягоду он клал в рот, потом стал собирать в шапку, всё дальше удаляясь от стоянки.
Готовая упасть в любой момент, мертвая лиственница наклонилась над поляной. Студент коленями вдавил мох рядом со стволом… Лопнул тот корешок, который вкупе с другими корнями сдерживал эту махину. Прошитый каменными сучьями, Булыгин умер мгновенно, наконец, обласканный судьбой…
Коренастый ногой толкнул Меченого:
- Кончай ночевать, студент куда-то намылился! С полчаса назад я проснулся, походил вокруг, покричал – нет. Неужто допёр до всего?
- Вряд ли, - задумчиво протянул голубоглазый, - птенчик, где ему докумекать, что к чему…
Они долго кружили по лесу, злобно матерясь, потом вернулись к костру, стали ждать, вдруг сам объявится. В их лицах, глазах, движениях что-то неожиданно переменилось, появилось какое-то странное напряжение, которое они пытались скрыть друг от друга.
- Что будем делать? - нарушил молчание Меченый. - Наверное, тот проснулся, да пошёл жрать ягоду, да забрёл вглубь, может, и медведь наскочил, после лежки они сейчас злые.
Кешка молчал, лицо его неподвижно, только уже сошлись веки, где в прорезях холодно мерцала зелень.
Пройдя с километр, они спугнули двух больших ворона. Отсвечивая черной синевой крыльев, птицы тяжело, неохотно взлетели. Где-то на верхушке дерева недовольно захрипели.
Прелестные глаза кабарги выклеваны, брюхо разорвано, задняя часть съедена. Но достаточно много мяса осталось на груди и передних ногах.
Сняв остатки шкуры, беглецы срезали с костей мясо. Выдавив из кишок кал, промыв в ледяной воде, лилово-красным жгутом туго перетянули горловину мохнатого узла, набитого мясом.
Мелко изрубив кости, они сварили ароматный, крепкий бульон. Беглецы опьянели от хорошей настоящей еды. Но давно забытая сытная пища не приглушила в них постоянной напряженности… Казалось, студент был тем кирпичиком, на котором держалось все сооружение задуманного предприятия. Оно было в таком зыбком состоянии, что достаточно случайного, легкого толчка, и всё рухнет…
Меченый, наконец, оторвался от банки, сыто рыгнул, осоловевшими глазами глянул на коренастого:
- Теперь мы вдвоем, Иннокентий, и дай Бог, чтоб на нашем пути почаще попадались такие подарки. - Он рукой показал на узел с мясом. - Глядишь, на пару дотопаем до чугунки…
Коренастый, молча, суком помешивал угольки. Сейчас он ни о чём не хотел думать. Путь только начался, а будущее покажет.
3.
Они давно перевалили Верхоянский хребет, чуть не ослепнув от пылавших снежников. Сильнее голода их мучил гнус, лезший в каждую щелку, дырочку, разъедая ноздри и веки, серым кляпом забивая глотку. От бесчисленных дымокуров красные глаза слезились. Они прели в телогрейках, где из прорех торчала грязная вата. Но без этой вонючей, душной защиты было б ещё хуже. От постоянного голода и изнурения беглецы совершенно отупели, и уже не взрывались бессильной руганью от комариных ожогов.
Головы их заросли липким, грязным волосом. Борода у Меченого, густая пшеничная, у коренастого – жидкая, серого цвета. Любой встречный путник устрашился бы их больше медведя-шатуна зимой. Обезумевшие от гнуса и голода они сами желали такой встречи, чтоб носом к носу, чтоб не разойтись…
Беглецы выползли на перевал, заваленный бурыми и серыми глыбами. В ушах смолк постоянный визг злых комаров, гудение мошки – свежий ветер прибил их к земле.
На дне широкого распадка, по берегам заросшего листвяком и тополями, быстрая река извивала сине-стальное тело. Шум воды в воспаленном сознании рождал ассоциации… Жидкие слюни наполняли пересохшие рты, кадыки судорожно ходили на черных, жилистых шеях. Речка несла свои воды на юго-запад, навстречу большой реки.
Вдруг одновременно они напряглись, зверино обостренным слухом уловив незнакомые звуки. Беглецы притаились за каменными обломками. Топот и мелодичное, металлическое звучание всё ближе… По берегу, скрытая кустами и деревьями, видимо, проходила тропа.
Из-за поворота, потряхивая головой, резво вышла белая лошадка с черной гривой и хвостом, следом другая, такой же масти. Впереди в седле покачивался старый якут в накомарнике и серой кепке, следом - девушка, а, может, и девочка лет тринадцати, уж очень мала. Черная марля накомарника скрывала лицо, две толстые, смоляные косы елозили по бугоркам еле заметной груди. Наездница в пестром ситцевом платье, красной кофте, черные сатиновые шаровары заправлены в маленькие сапожки. Старик в брезентовой куртке, за плечом торчал длинный ствол берданки, собак не было…
Кешка больно сжал плечо напарника, обдав жаркой вонью рта:
- На излучине встретим… старика по башке… девку с собой возьмём!..
- Ты что? - прошипел Меченый. - Их же сразу кинутся искать! А собаки у них, на том свете найдут…
- Мы же на плоту!
- А плот что, в воздухе будешь вязать…
У Меченого у самого зудели руки: путь с берданкой, как очко с двумя тузами! Но горько наученный прошлым побегом, он мучительно ждал, когда звонко хохочущая якуточка и что-то бубнивший старик исчезнут из виду.
Смолкли храпение лошадей, звон удил, скрежет о гальку подков, голоса людей, а беглецы неотрывно всё смотрели вслед… Первая встреча с людьми на свободе в их душах разбудила такие чувства, желания, что дальнейший путь казался ещё невыносимей!
4.
Они потеряли счёт времени, и только по шишкам на кедрах, цвету брусники, по выводкам уток, рябчиков и глухарей определяли, в каком отрезке лета находятся.
Иногда палкой им удавалось подшибить птенца глухарки, камнем срезать с ветки любопытного бурундука. От недозрелой ягоды беглецы мучились животами, понос забирал остатки сил.
Коренастый выглядел лучше, может, оттого, что мог питаться даже ягелем, варя его в банке, хлебая, как кисель. На берегах озёр со дна он выуживал жесткие клубни каких-то растений, и долго пережёвывал их, вызывая в Меченом ненависть. Теперь всё чаще они отдыхали, пили чай, заправленный листьями смородины, брусники и ягодой.
Топор несли по очереди, перед сном глубоко всаживая лезвие в ствол дерева, а рядом насыпали сухого хвороста. Если ночью, кто-то из них переворачивался на другой бок, тут же просыпался другой… Теперь они словно единое существо, связанные одной нервной системой. Однажды, не выдержав, Меченый пытался уйти, но через час коренастый уже жарко дышал ему в затылок, говоря, что он слишком взял к югу…
К Меченому во сне все чаще стали приходить Мария и студент. Душа его пела при встрече с ней, и, просыпаясь, он скрипел зубами от отчаяния. Голубоглазый спрашивал студента, добрался ли тот до фронта? Студент с глазами Марии печально кивал головой и звал его к себе, маша рукой… Меченый порывался сказать, что идёт совсем в другое место, но потом почему-то соглашался со студентом, веря, что скоро встретится с ним и Марией, отчего ему становилось легко и радостно…
Студент мерещился за стволами сосен и лиственниц, за каменными глыбами: везде мерещилось его бледно-синее испитое лицо с добрыми, голодными глазами. Меченый резко, как птица, вертел головой, пытаясь во что-то вглядеться. Он исподтишка следил за напарником, видит ли тот чего-либо… Оглушительно лопались сучья под подошвами драных ботинок, скрипела спрессованная хвойная подстилка, злобно визжали комары, шумели вершины лиственниц. Никого! Ничего!
Мысли Меченого бессвязны, хаотичны, но порой они обретали стройный порядок, законченность… Словно кто-то заставлял его думать о том, о чем не хотелось… Отсюда росла и крепла ненависть к Кешке, словно тот собой олицетворял всё зло, что так мучит его. К нему стала приходить мать. Промокшему под дождём, свернувшемуся калачиком под лапами сосны, на голову она клала руку. И в нём просыпался далёкий, десятилетний мальчик…
Голубоглазый заметил, что напарник всё чаще стал править лезвие на камнях…
Они упали на берегу большого пустынного озера. Родники били на дне, на прозрачной ледяной глубине поднимая фонтанчики желтого песка. Привычно скрипела кедровка, нежно пересвистывались рябчики. В центре озера, среди широко расходящихся кругов, два черных лебедя.
Меченный грязными пальцами протёр слезящиеся глаза, но лебеди остались такими же, черными… Беглецы лежали возле ледяной воды, комаров отпугнул холодный ветерок. Лебеди скользили по сверкающей синеве, черно-красные клювы опуская в воду. Ими они гладили друг друга по спине, груди, переплетали длинные шеи.
Меченому, как никогда прежде, невыносимо захотелось дожить, дойти до железной дороги! Порыв был так силен, что из подкладки ватника он потянул финку, но, встретив стерегущий взгляд коренастого, отвернулся, притворился дремлющим.
Ночью пришла мать, она в ужасе трясла его за плечи, беззвучно крича. Он видел широко разодранный в крике рот…
Голубоглазый открыл глаза… в метре от него на коленях напружинился напарник, вытянув руки для броска. Меченый откатился в сторону, нащупывая финку за подкладкой ватника. Коренастый упал вперед, ножом ударив в то место, где только что лежал Меченый.
Они медленно кружили по поляне, выбирая момент. Голубоглазый лучше владел ножом, зная немало коварных приемов, но от голодухи движения его не так быстры и точны. Кешка, сохранивший больше сил, уходил от ударов и выпадов. И всё же Меченый достал его, лезвие на полтора пальца вошло в плечо врага. В горячке схватки тот не почувствовал боли. Они неотрывно глядели друг другу в глаза, хрипя, задыхаясь от ненависти. Меченый неожиданно почувствовал страх, в глазных щелях врага увидев предопределение всему…
Удары попадали в пустоту, ноги налились чугунной тяжестью, он начал задыхаться. Кашель перехватил горло, слезами застлало глаза. Фигура врага расплылась в тумане, как бы отодвинулась в сторону. Голубоглазый сделал неловкое движение, и напоролся на финку коренастого. Лезвие с хрустом поддалось вверх, выворотив жемчужно-лилово-красное нутро. Меченый закричал, скорее от отчаяния, нежели от боли. Второй удар пришёлся под лопатку, в сознании на мгновение поселив успокоение, отрешение от всего. Чернота наползла на глаза, где лишь пронзительно-белой точкой светилось лицо матери, призывно машущей рукой. Тело голубоглазого в последний раз напряглось, как бы перед прыжком в неизвестность, и обмякло на мокром, красном мху.
Сев на пятки, согнув спину, Кешка уперся в колени черно-красными ладонями. Так просидел он долго, точно обдумывал что-то важное и значительное. Потом с величайшим трудом поднялся и пошел собирать хворост для костра.
Два дня он отдыхал, в железной банке постоянно клокотало варево, распространяя вокруг сладкий запах вареного мяса… О недавнем случившемся коренастый не думал, потому как не обладал силой воображения, и происшедшее стало казаться обычным делом, о котором можно и забыть, как о чём-то несущественном.
Из одежды убитого он сшил мешок с лямками, и с подвяленным, подкопченным мясом побрел прочь от величественного родникового озера, где уже не было лебедей.
Потом к этому месту вышел старый, больной медведь, грязно-бурыми клочьями шерсть неопрятно свисала с живота. Он насадился остатками протухшего мяса, желтыми зубами дробя кости.
Полакав ледяной воды, зверь немного побродил возле берега, смывая с себя остатки пищи. У него не было собственной территории, совсем недавно молодой и сильный соперник согнал его со старого, обжитого места. Теперь он шёл через чужое, со страхом и злобой обнюхивая следы более удачливых собратьев. Он искал лес, сопки, марь, где бы ни было следов и запаха подобных себе…
5.
Коренастый карабкался верх по склону перевала, а сколько их было на всём пути! Теперь он реже думал о еде, на ходу оранжевыми подберезовиками набивая карманы. На привале, на пруте он жарил грибы, запивая чаем с жимолостью. Кешку мучила постоянная мысль о порванной обуви, он нагибался, в дырки сапог пытаясь впихнуть клочья измочаленных портянок.
В одном широком распадке, заросшем кедрами, преодолев страх, он зашёл в пустое зимовье. Но никакой еды не нашёл, кроме спичек, соли и старых кирзовых сапог. Вдрызг разбитые ботинки он давно выкинул, а теперь вот и сапоги развалились. Болели пальцы, саднили стертые пятки.
Конец августа. Березы лисьими хвостами ярко пламенели на фоне седого стланика и голубоватых елей, которые всё чаще и чаще стали попадаться, образуя рощи с подлеском из жимолости, шиповника и широколистной смородины. Беглец здесь задерживался, как медведь, ползая в кустах.
Он брел, как в тумане, лохмотьями одежды цепляясь за сучья, не чувствуя боли, когда острый сучок по опавшей коричневой щеке в свалявшей серой бороде проводил красную борозду. Как-то он заглянул в хрустальное блюдце родника и отшатнулся – незнакомое страшное лицо глянуло оттуда. Но он постоянно правил лезвие ножа, чтоб у железной дороги сбрить бороду и усы…
На середине пути к перевалу распадок заметно расширился. По обеим сторонам ручья, забитого льдом и камнями, широкие поляны. Отойдя подальше от дышавших холодом голубых игл расслоившегося льда, он упал под деревьями, усыпанными мелкими остро пахнувшими белыми цветами.
Когда солнце далеко перевалило за полдень, коренастый очнулся, высохшей рукой потрогал мягкую, ярко зеленую траву, где лиловели крупные, мохнатые колокольчики, покачивались ветреницы, дрожали хохлатки. Он тупо глядел на цветы, с трудом возвращаясь в реальность. Сорвав с нижней ветки гроздь цветов, поднёс к глазам, ноздрями втянул резкий дурманный запах: черемуха!..
Совсем недавно в долине в ельнике он ел ягоды жимолости, отдававшие вином осени, но почему тогда цветет черемуха? От размышлений он вдруг ослабел, и опять впал в забытье.
Очнувшись, коренастый почувствовал на себе чей-то взгляд. Кто-то невидимый наблюдал за ним, давя на сознание своим грозным присутствием. Этот невидимый, непознанный враг, не выдавая себя ни единым звуком, преследовал его от самого озера… Беглец в мучительной беспомощности вертел головой, сжимая рукоятку финки. Топор он давно бросил…
Вдруг он увидел большую птицу, сидевшую на нижней ветке лиственницы, в нескольких метрах от него. Склонив точеную головку с красной полоской гребешка, черным бусинами глаз она наблюдала за человеком. Каменный рябчик! Дикуша!
Кешка поморгал глазами, пытаясь прояснить зрение. Да нет, вот она, дикуша! Подпускает вплотную, можно брать голыми руками!
Давя душистые гроздья цветов, он срезал ветку, очистил от листьев и сучьев. Что-то бормоча себе под нос, испуганно поглядывая в сторону птицы, беглец отвязал от сапога сыромятный ремешок, который придерживал подошву. Пальцы плохо подчинялись, когда к концу палки он привязывал петельку.
Может, Бог, создавая землю, специально таким сотворил каменного рябчика- последнюю надежду человека, заблудившегося в тайге…
От волнения и усилий коренастый вспотел, в полуметре от головы птицы плясала петелька, в глазах всё расплывалось и двоилось. Радостно вздрогнуло сердце, петля, наконец, обхватила шею каменного рябчика! Кешка на себя дернул палку, но… петелька поймала воздух, ударив птицу по хвосту. Резко треща темными в белых пятнах крыльями, дикуша взлетела на самую вершину дерева.
Скрипя зубами, в отчаянии коренастый заплакал, лицом упав в траву. Плечи тряслись, скрюченные пальцы бороздили землю, вырывая травинки и колокольчики. Наконец, он затих.
Голубоватые икры скакали по ледяным рассыпавшимся иглам. Рядом со льдом неистребимо пестрели весенние цветы. Запоздалая весна, которую скоро убьёт мороз… Здесь никогда не бывает лета.
Лицом к небу беглец лежал в забытье, редкие комары садились на руки, лицо, но их стрекала не могли пробить спекшуюся корку грязи и пота.
Лобастую тяжелую голову положив на кривые лапы, медведь наблюдал за лежавшим человеком, в гноящихся подслеповатых глазках не было злобы, а лишь голодная тоска. Наконец, мягко ступая, зверь вышел из зарослей жимолости. Не решаясь, он кружил вокруг жалкого, знакомо пахнувшего тела. Вспомнив вкус мяса у далекого озера, он тронул лапой лежавшего.
Коренастый с трудом разлепил веки, увидел над собой громадную голову зверя… Содрогнувшись от зловония горячей пасти, он громко закричал, по-собачьи оскалив зубы. Страшный удар лапы скомкал крик, лицо, лохматясь краями, сползло набок, в вытекших кровавых глазницах взорвалось солнце, в черноте разбрызгивая мириады ослепительных брызг.
И Кешка услышал долгожданный, далекий паровозный гудок!
«Чугунка!.. Дошёл!..» - успокоением сверкнула последняя мысль…
2004 г.