Я родился в последнюю пятницу ноября; на улице шел дождь, акушер был пьян, и мне забыли перерезать пуповину. Ну то есть не совсем забыли, просто доктор задумался на пару секунд, а потом все-таки перерезал. Однако факт остается фактом - он забыл. Какую-то долю секунды он не помнил обо мне, витал где-то в облаках; быть может, размышлял о том, как пойдет сегодня вечером в бар, чтоб снять стресс водочкой. Мать была почти без сознания, акушер шатался из стороны в сторону, пьяный - в голове у него не было мыслей - две или три секунды я-рожденный оставался с неперерезанной пуповиной, забытый всеми.
Потом обо мне вспомнили.
Вы спрашиваете, откуда я это знаю?
Все очень просто. У меня есть лучший друг, и зовут его Мишка. Он рассказал мне. Еще он сказал, что родился в ту же минуту. В соседней палате. Он почувствовал меня, и запомнил тот момент.
- Я редко, что запоминаю, - скромно ковыряясь в песочнице, пробормотал Мишка. - Но тот момент, когда я почувствовал тебя... забытого всеми...
- Не надо, - прошептал я и заплакал. Потому что показалось, будто вспомнил тот миг. Привязанный к матери, никому ненужный - это было страшно. Я плакал, а обеспокоенный Мишка побежал в подъезд, в квартиру свою и вернулся с маленькой бутылочкой минералки. Я пил воду и продолжал плакать - на этот раз без слез; глаза оставались сухими.
- Ничего в этом нет страшного, плачь, - сказал мне Мишка. - Это нормально. Тебе ведь всего четыре годика. Странно другое. Мне тоже четыре, но я... я не плачу... и мне кажется, что это не так. Что я старше.
Мишка действительно был странным. Кто-то называл его вундеркиндом, кто-то - дебилом.
А еще лет с трех его называли кабанчиком, комплекция у него такая была. Плотный, угрюмый, насупленный - вылитый кабанчик. Рыла свиного не хватало и клыков, но дело-то наживное, многие к совершеннолетию наращивают некое подобие кабаньей ряхи. Впрочем, это не про Мишку. К тринадцати годам он трансформировался в древнерусского богатыря - такого в подворотне встретишь, от страха в землю зарыться захочешь, как страус или какая там птица голову в песок сует?
Вот такой был Мишка. С виду - богатырь, в душе - ботаник, мечтатель.
Он часто приходил ко мне в гости, и, пока я играл в машинки, расказывал всякое. В основном, я не понимал что именно, да по началу и не стремился - после того случая в песочнице, когда узнал, что меня забыли.
А Мишка говорил, например, возвращаясь из туалета:
- Эх... знаешь, это как у Фрейда, только наоборот - я вижу свою пипетку, а представляю сосиску. Очень хочется есть потому что. Давай пошамаем!
Матери Мишка нравился, отцу - нет. Папа принадлежал к неофициальной фракции тех, кто считал, что Мишка не дружит с головой. Отец часто ссорился с мамой по этому поводу, и тогда мы с другом убегали на улицу. Хватали курточки, шапки с бубончиками и выбегали вон. Гуляли долго, исследовали все закоулки нашего двора, катались на лифтах соседних панельных девятиэтажек, исследовали гаражи. Так мы взрослели. Чем старше становились, тем дальше забирались. В конце концов мы исследовали абсолютно весь город: он у нас небольшой, слава Богу.
Когда нам наскучило бессмысленно бродить по улицам, мы стали зависать у Мишки. Его мама, пухлая и угрюмая женщина неопределенного возраста, поила нас чаем. Встречала всегда молча, неприветливо, сузив маленькие заплывшие глазки. Мишка шептал мне на ухо, мол, нормально все. Она всегда такая. Из-за отца.
- А что с твоим папой?
Мой друг пожимал плечами.
У матери Мишкиной лицо было бледное-бледное, а с левой руки не сходил огромный, темно-серый синячище. Я как-то в шутку спросил:
- Теть Люда, а что это у вас, рак что ли?
- Рак, - подтвердила она.
Я почему-то удивился. Не испугался, и жалко ее мне тоже не стало - просто удивился, стал смотреть на Мишкину мать с благоговением каким-то, словно на чудо неожиданное. Никогда раньше раковых больных не видел, а тут - на тебе! - в соседнем подъезде живет.
Когда тетя Люда умерла, я, помнится, спросил у Мишки:
- Слушай, а у твоей мамы, правда, рак был?
Мишка вылупился на меня:
- Чего?
- Ну, у нее синяк был огромный.
- Сам ты рак! Это обычный синяк был; папка маму бил.
- Аааа... а умерла она почему?
- Я тебе скажу... - пробормотал Мишка. - Только не говори никому, хорошо?
- Клянусь!
- И раскачай меня посильнее!
Я поднапрягся, подтолкнул качели, на которых восседал Мишка; сильно толкнул, так, что они чуть "солнышко", оборот вокруг своей оси, ни сделали. Мишка закричал от восторга, но налетевшие позднеосенние хрупкие желтые листья забились ему в рот - мой друг закашлялся. Заорал, отхаркиваясь:
- Повесилась она!
Я опять онемел. От восторга - потому что это было чудо номер два. Рак - первое чудо; хотя, Господи, да что в раковых больных такого? Фигня это все. Не чудо. Вот самоубийцы! О, это что-то. Это настоящее волшебство. Необычное и запоминающееся.
- Правда?
Мишка спрыгнул с качелей в тот момент, когда они устремились к тяжелому серому небу.
Пробежался по асфальту, подпрыгнул смешно, споткнулся и рухнул в песочницу, носом в промокший, рыхлый песочек. Я подбежал к нему, присел рядом на корточки:
- Эй, ты в порядке?
Он перевернулся на спину и остался в таком положении. Дышал хрипло, с присвистом. Наверное, это от забившихся в рот листьев, подумал я. Рожа у Мишка была смешная: вся в песке. Пушистые черные ресницы в белых точечках, к волосам прилип желтый кленовый лист. Я засмеялся.
- Дурак ты, Ромка, - беззлобно сказал Мишка, вглядываясь куда-то ввысь, в хмурое, серое небо. - И почему я с тобой дружу?
- Не знаю, - пожал плечами я и улегся рядом. Небо было скучное, тучи походили на бесформенные куски грязи или глины. Казалось, еще миг, и обрушатся они на землю, утопят наш маленький мир в грязи и слякоти.
- С тобой легко, - сказал Мишка. - Ты никогда ни о чем не волнуешься, не переживаешь.
- С тобой сложно, - кивнул я. - Вечно что-то придумываешь, Фрейда на память читаешь - ужас какой-то. Поэтому я с тобой и дружу.
- Ты хоть немножко переживаешь, что моя мама умерла?
- Ты ее сын, ты должен переживать, - ответил я.
- Я переживаю по умолчанию, - помотал головой мой друг. - Мне вот интересно, ты переживаешь, Ром? Или нет?
Я не ответил. За меня ответила мама, которая вышла на балкон и закричала:
- Эй, сорванцы! Чего разлеглись? Быстренько поднимайтесь, обед стынет!
Все-таки хорошие времена были. Хоть и скучные - как обычно, в общем. Потом моя мама умерла от настоящего рака, а папа спился.
Жить стало свободнее, но лучше ли? Не знаю.
* * *
Однажды у меня порвались ботинки. Шов разошелся, выглянули наружу пальцы, большой и указательный, упакованные в пропитанную грязью синтетику. В районе большого пальца в носке обнаружилась дырка - и теперь под ноготь все время забивалась грязь.
- Зашей носок, - предложил Мишка.
- Не хочу, - ответил я. - Так круче.
- Мама твоя умерла, но это не значит, что ты должен выглядеть кое-как. Хотя бы постирай их!
- Нет, - ответил я.
Учительница услышала, что мы разговариваем и вызвала меня к доске. Я был не готов, схлопотал пару и вернулся на место.
В тот же день мы играли в футбол на пустыре за школой. Мишка кричал, чтоб я не играл - палец, мол, могу повредить. Но я все равно вышел на поле. И отлично сыграл, кстати, да и палец в порядке был. А вот вратарю параллельного седьмого "Б" не поздоровилось - я ему мячом по физиономии зафутболил. Он долго плакал, размазывая кровь по лицу - мы его успокаивали всем классом. Говорили, мол, нормально ничего страшного. И вовсе нос у тебя не сломан!
Нос у вратаря распух - вскоре выяснилось, что он все-таки сломан. Меня зачем-то возили в детскую комнату милиции, выговаривали что-то, грозили - я плохо помню чем. Исключить из школы хотели, потом, правда, передумали.
Зато в школе ко мне приклеилась кличка "Палец". Я очень гордился и за пятачок давал пацанам пощупать "героя дня". Все тайно завидовали мне. Кроме Мишки. Он сказал мне:
- Слава проходит. Особенно недолговечна слава, которую принес маленький отросток. Будь он пальцем или еще чем - неважно. Сам подумай, как какой-то отросток, состоящий из кожи, крови и прочей фигни, может сделать из тебя человека?
- Опять Фрейда начитался?
Мишка нахмурился.
Мы не поссорились, нет, но как-то отдалились друг от друга, встречаться стали реже. Мой друг часами пропадал в городской библиотеке - наверное, он был единственным ее посетителем. Все время читал, изучал что-то. Я тем временем кое-как закончил восьмой класс и перешел в девятый. После девятого собирался поступать в профтехучилище. Надоела мне школа.
Как-то вечером гулял в гордом одиночестве - руки в задних карманах джинсов - по улицам города. Сам не заметил, как кончились унылые панельные новостройки; как потянулись не менее унылые дома частного сектора. Перекошенные ставни, поваленные заборы, прикрытые старыми газетами окна. Стоял конец ноября и газеты промокли, в некоторых образовались прорехи, сквозь которые на меня настороженно глядели бледные лица. Было жутковато, но я принял независимый вид и зашагал быстрее, с разбега перепрыгивая лужи.
Стоял ноябрь.
Дорога свернула резко, и я чуть не споткнулся о Мишку. Мой друг сидел в своей вечной мутно-серой курточке, шапке набекрень, возле лужи и, как мне показалось, что-то шептал. Я наклонился к нему:
- Эй, Мишка, ты чего тут делаешь? Чего в грязи сидишь?
Мишка сказал вот что:
- Представь, что поднимается из лужи град Китеж: златоглавые купола, маковки церковные, флюгера-петушки - и аккурат посередке - башня - не башня, просто здоровое какое-то здание, и купол яркий, солнечный такой. А на куполе том слово из шести букв. Нецензурное. И вот ты глядишь на это слово, разинув рот, а град Китеж начинает погружаться. Обратно. Кидаешься за ним, падаешь, носом грязь пашешь, руками дерьмо собачье загребаешь. Ползешь из последних сил к луже-Светлояру, но град уже исчез в грязных водах. На прощание надпись матерная мелькнула и нет его.
- И чего? - спросил ошарашенный я.
- Ну как чего? Так и с шаром этим чугунным. Упал, в землю врылся и того...
- Чего?
- Да ничего! Намекнули чужаки на чудо, и в лужу вернулись. Метафорически, конечно.
- Хорошо хоть слова на шаре нету.
- Будет, помяни мое слово.
* * *
Шар упал еще до моего рождения, годика за три до этого знаменательного для меня события. Упал в километре от города, возле шоссе.
Раньше у него всегда было не протолкнуться. Потом народу наскучило. Нет, изредка его еще навещают: туристы иногородние, парочки экстремальные по ночам целоваться к шару ходят - романтики, блин! - но такого, как раньше, нет. Ученые и военные забыли о шаре. Вернулись по шоссе в свое собственное никуда. Мишка говорил что-то насчет кастрации, опять вспоминал Фрейда по этому поводу - я плохо запомнил, что именно он городил.
Сейчас постоянно к шару ходят только двое. Семеныч, крепкий мужичок лет шестидесяти, и тетя Марфа, что у холмов, в западной части города живет. Идут к шару они по тропинке вместе, рядом, но не под руку. Разговаривают громко, чаще ни о чем, но иногда проскакивает:
- Марф, айда ко мне. Женимся, старость вместе встретим. Умрем вместе. Ну то есть кто-то первым умрет, а второй ударную дозу морфия в вену загонит и - вдогонку за ним.
- Невелено мне, - отвечает грузная тетка.
Семеныч вздыхает тяжко:
- Да кем невелено-то?
- Богом.
У шара они расходятся. Марфа идет на восток, Семеныч на Запад. Они оказываются примерно друг напротив друга, только с разных сторон, и останавливаются. На фоне огромного шара Семеныч и Марфа кажутся букашками. Семеныч разворачивает плакат, на котором намалеванно вкривь и вкось: "Инопланетяне, убирайтесь к черту!", а Марфа опускается на колени и молиться начинает. Она считает, что шар ниспослан свыше.
На самом деле никто не знает, откуда взялся шар. И почему его нельзя ничем повредить.
Мишка как-то сказал:
- Если убрать шар к чертовой бабушке, ну то есть совсем убрать, вместе с пространством, которое он занимает, получится занимательно. Получится, что Семеныч стоит с плакатом в руках, а тетя Марфа молится на него, стоя на коленях.
- Глупости какие, - пробормотал я.
- Если же вспомнить Фрейда, - добавил Мишка, "по-фирменному" прищурив глаза, чем мне напомнил мать, - то ассоциации будут совсем уж забавными.
* * *
В последнюю пятницу ноября того же года мы опять встретились. В библиотеке - не знаю, зачем я пошел туда. Наверное, все-таки надеялся увидеть Мишку, хотя об этом вроде и не думал совсем.
Он был там: сидел за маленьким столиком из потемневшего дерева и читал книжку. Настольная лампа освещала пухлое лицо моего друга и книгу, все остальное было в тени. Вся библиотека словно в вечную мглу провалилась. Вся, кроме Мишки и его книги.
Я подошел к другу, сел рядышком на краешек длинной скамеечки. Мишкино лицо словно застыло: ни движения, ни звука, я даже засомневался, дышит ли он. Умер, быть может? Умер давно, читая книгу; умер, потому что не ел ничего и не пил. А потом самомумифицировался и теперь сидит за столом иссохший труп его и вечно читает книгу, на одном и том же месте читает, потому что мертвые пальцы не могут перевернуть страницу.
"Труп" поднял руку и перевернул страницу.
- А ты знаешь, - сказал он вдруг. - Я Фрейда не читал. Совсем.
- Э?
- Ну то есть абсолютно. Обрывков, фраз нахватался где-то, вот и выпендривался.
- Зачем? - спросил я.
- Сволочь вшивая потому что, - ответил Мишка.
Вечером последней пятницы ноября он умер. Я зашел к нему вечером: кассеты вернуть какие-то, еще что-то; открыл Мишкин отец. Он пропустил меня в тихую, пропахшую нафталином прихожую, а потом сказал:
- Умер Мишка. Только что. Сейчас "скорая" подъедет.
Я не понял, зачем нужна "скорая" мертвому человеку.
Я открыл рот, чтобы сказать что-нибудь умное, но вместо этого закричал дико, истошно, отчаянно - Мишкин отец от неожиданности отскочил в сторону и зачем-то закрыл лицо ладонями.
А я заплакал. Как тогда в песочнице, много-много лет назад, когда Мишка рассказал мне о том, как меня забыли. Ненадолго, на несколько секунд всего, но забыли.
* * *
Я бы хотел, чтобы около нашего города было озеро. И не простое, а окутанное ореолом тайны. Как Лох-Несс, например. Или Светлояр. Именно озеро: вода привлекает народ, туристов, его бы не забыли, как этот чертов шар, который за каким-то чертом упал возле нашего маленького городка.
Я бы сидел на бережку, кидал в воду камешки, курил потихоньку. Иногда в небо смотрел бы, птиц перелетных, по-осеннему крикливых, считал бы.
И ждал.
Ждал чуда.
Озера нету и в тот проклятый вечер, я пошел, куда глаза глядят. И пришел на то самое место, к той самой луже, возле которой встретил Мишку. Незадолго до его смерти.
Я сел прямо в грязь - было темно - никто меня не заметит - и стал думать.
Думал я вот что: "Плевать. Даже если увидят. Я жду Мишку. Жду чудо. Я очень хочу, чтобы чудо это случилось, потому что обычная жизнь, она слишком обычная для меня, потому что я все видел и все знаю, потому что шар этот - никакое он не чудо, а так, фигня какая-то. Вот если из лужи сейчас град Китеж поднимется, блеснут маковки церковные на солнце осеннем - тогда, да, поднимусь я, закричу что есть мочи: "Чудо!".
И хрен с ним, если на центральной башенке будет накарябано нецензурное слово из шести букв".
Я думал это несколько раз подряд; "перематывал" мысль назад и снова думал, повторял как мантру, обращался к самому себе будто к Богу. Потом встал и, не пытаясь избавиться от грязи, что прилипла к заднице, пошел домой. К отцу, пустым бутылкам из-под водки и дождю за окном. Он, дождь этот, начнется, как только я переступлю порог двухкомнатной своей квартиры.
Так бывает всегда.
* * *
Перво-наперво я зашил дырку на носке, отдал ботинки мастеру на починку, и выкинул все бутылки, пустые и полные, в мусорку. Отец пытался возмущаться, но у него плохо это получалось - у папки неделю назад парализовало правую половину тела. Ну то есть не совсем парализовало, но передвигался он теперь с трудом, и писАл только левой - пальцами на правой пошевелить мог, но не чувствовал их.
"Писал" - это я для смеху сказал. Его хватало только на то, чтобы левой рукой поднять бутылку и налить водки в стакан. Отец ничего не писал очень давно, перестал с тех пор, как мать умерла. А до этого пытался чего-то там: стишки сочинял, поэтом стать хотел. Мечтал разнообразить скудную на впечатления жизнь нашего городка.
- Не губи! - кричал он, пока я тащил мусорный мешок с бутылками к контейнеру.
- Именно это и делаю, - ответил я.
На следующий день я пошел в библиотеку. Долго бродил среди книжных полок, выбирал. Набрал целую кучу литературы, как учебной так и беллетристики, сел за столик. Читал все подряд. Даже Фрейда.
В школе тоже взялся за ум - успехи мои заметили, даже с кислой миной съязвили, мол, есть все шансы не остаться на второй год. А если буду развиваться в том же направлении - то и в десятый переведут. Я в ответ кивал, улыбался вроде как угодливо, а на самом деле думал только об одном - надо быстрее попасть в библиотеку.
Так прошел месяц или около того.
Однажды в библиотеке ко мне подсела Маришка, одноклассница. Лицо у нее было грустное, румяные щечки в черных полосах - потекла тушь. Явно не от дождя.
- Привет, Палец! - поздоровалась Маришка и тряхнула головой, разбрызгивая во все стороны своими роскошными волосами грязную воду.
- Привет, - нетерпеливо поздоровался я. Хотелось побыстрее распрощаться с навязчивой девицей, потому что ничего хорошего от встречи я не ожидал. Маришку в школе почитали еще за большего лунатика, чем Мишку. Только у нее заскок был в другой области; девчонка считала себя оракулом. Будто бы видела будущее каждую ночь. Спала и видела.
- Это не дождь, не думай, - сказала она, выжимая волосы прямо на библиотечный паркет. - Это я мимо хрущевки соседней проходила, меня помоями окатили.
Я посмотрел на нее: черные дорожки тянулись от глаз. Не похоже на помои.
- А это... - сказала она, безошибочно определив направление моего взгляда. - Это слезы. Я плакала.
- Да неужели?
- Мне приснился сон. Вещий. Очень длинный, но суть вкратце такова: придет чужак, и Мишка вернется.
Было тихо. Я молча сидел, не пытаясь перевернуть страницу, тупо уставившись на разбегающиеся во все стороны буквы. Наверное, со стороны был похож на Мишку в тот день. Тогда ему еще немного оставалось пожить; тогда до фатального приступа астмы было время.
Маришка еще немножко повыжимала помои на пол, потом поднялась и вышла. На прощание тихо скрипнула старинная библиотечная дверь, а в воздухе остались запахи недорогих духов и прокисшего молока. Так пахла Маришка, чокнутая предсказательница, предсказания которой часто сбывались.
- Сучка, - сказал я.
Этой же ночью пришел чужак.
* * *
Я лежал на кровати, прислушивался в стуку часов, смотрел во тьму и злился на дождь за окном. Почему он идет только тогда, когда я дома? Проверено: стоит только выйти на улицу, хотя бы на балкон тайком прокрасться - он тут же закончится.
Я почти уснул, но мне помешали. Чья-то рука прикоснулась к моей, и я почти заорал. Очень хотел закричать, но сдержался и прошептал:
- Кто ты?
- Коля, - ответил чужак. - Я... кажется потерял сознание.
* * *
Он не был похож ни на туриста, ни на местного - лицо какое-то, яркое что ли, запоминающееся, не то что наши лица: серые и скучные. В Коле ощущалась внутренняя сила, загадочная и немного страшная.
А вот одежда на нем была обычная, джинсы и курточка-дождевик.
Мы протопали на кухню, надеясь не разбудить отца, что неспокойно спал в зале. Включили свет; я поставил на огонь чайник - лицо лицом, но смотреть на чужака сейчас было жаль: избитый, грязный, курточка и синие джинсы порваны в нескольких местах.
- Что случилось? - спросил я, споласкивая заварочный чайник кипятком.
- Меня избили, - ответил он.
- За что?
- Просто так.
- Ты - инопланетянин?
Он посмотрел на меня из-под широких бровей:
- Похож разве?
- Ты - чужой, это сразу видно.
Коля покачал головой:
- Я сплю, я знаю. Меня очень сильно ударили. Вот я и уснул.
- От удара не спят, - сказал я, протягивая чужаку зеленку, - от удара вырубаются.
- Где я? - спросил он. Зеленку принял и тут же поставил пузырек на стол.
- В городе. Наш городок знаменит шаром. Слышал, наверное? Упал с неба лет пятнадцать назад. Кучу народу убил. Зато мы прославились.
- Я не слышал, - ответил Коля. Все-таки раскрыл пузырек, прижал горлышком к одной из многочисленных царапин, скривился от боли. - Зачем я тебе?
- Тебя предсказали, - сказал я. - Теперь мы найдем Мишку.
* * *
Рано утром, в последнюю пятницу ноября мы собрались в путь. Сонный, избитый Коля и я. Мы отправились искать моего лучшего друга, Мишку.
- Мы будем искать его, - сбивчиво говорил я, - мы пойдем в лес, там мы будем искать Мишку, потому что больше негде, потому что сбылось предсказание; Господи, как я рад, что оно сбылось; как я рад, что ты пришел, Коля, что появился!
Коля выглядел смущенным. Чужак все порывался сказать что-то, но ничего у него не выходило - я не слушал.
Я схватил его за руку и потащил за собой, по грязи, через весь город навстречу рассвету - к лесу. Сначала мы долго шагали по шоссе, потом свернули на едва заметную тропинку и пошли юг. Холодная роса морозила наши ноги, степной ветерок забирался под курточку: кусался, заставлял кожу покрываться мурашками - и мы шагали все быстрее и быстрее, лишь бы согреться. Солнышко не торопилось выползать из-за горизонта, светило проклятое!
Так и окочуриться недолго.
- Кто такой Миша? Почему мы должны искать его именно в лесу? - спрашивал запыхавшийся Коля.
Я промолчал. Потому что мы пришли уже к лесу.
Остановились.
В лесу было также холодно и промозгло. Нас встретил черноглазый ворон, что удобно расположился среди ветвей: он орал хрипло и неразборчиво, нечто вроде "ккуддды-каррр". Под деревом глупую птицу поджидало нечто рыжее и пушистое, я так и не понял что: тварь мелькнула в серой траве, схоронилась в зарослях чертополоха. Исчезла.
Коля наступил на свежую коровью лепешку, ругнулся матерно, вытер подошву о подорожник. Сказал:
- Темно, а еще и туман этот... Когда лес будет?
- Вот же он!
Чужак поглядел недоверчиво:
- Это не лес. Это три дерева. Три одиноких тополя, которые при всем желании нельзя принять за лес.
- Я вижу лес, - удивился я. - Посмотри же! Это, правда, лес: огромная чащоба, и здесь много-много деревьев; а еще есть здесь тропинки, неведомые дорожки; опушки, похожие на шалаши, потому что кроны деревьев сплелись над ними; потому что кроны эти, они как крыша. Это волшебный лес, это то единственное, что осталось в нашем городке, то единственное, ради чего осталось жить в городке, после того, как отсюда ушли туристы. Ну то есть они не совсем ушли, но осталось их мало.
- Это три тополя, - сказал Коля.
- Не доламывай наш мир! - почему-то закричал я, хотя видел уже: нет леса, нет непроходимой чащи, ести выссохшие от времени деревья. Три грустных тополя и ободранная ворона с сырными крошками на клюве.
- Что это значит? - прошептал я.
Коля пожал плечами:
- Не знаю.
- В этом лесу, говорят, есть златая цепь...
- И кот ученый? - поинтересовался Коля.
Я кивнул.
- Знаешь, что сказал бы по этому поводу Фрейд?
Я вздрогнул.
Мне было страшно. потому что показалось, будто я снова завис на пуповине, всеми забытый. И если что-то не сделаю, не закричу хотя бы - меня забудут окончательно. Не будет больше Ромки, не останется ни частички его: ни реснички, ни ноготка.
- Пойдем, - попросил я.
- Куда еще?
- К шару. Шар - это очень важно.Когда-то из-за него к нам в город все время ездили туристы. Потому что шар - это чудо. Неразрушимый и бесконечно-круглый.
Коля опять поморщился - то ли от боли, то ли еще от чего:
- Что ты несешь?
- Пойдем.
На поляне, покрытой жухлой травой, Шаровой поляне, было пустынно. Только Семеныч дежурил возле восьмого чуда света. Вместе с вечным плакатом своим, но на этот раз без тети Марфы. Приболела тетка?
- Никакой этот шар не огромный, - сказал Коля. - Обычный шар. Вроде как для боулинга. Да, точно! Вон и отверстия для пальцев, видишь? Прикалываешься что ли?
- Ты что! Гляди, какой здоровый! Вон, на той стороне Семеныч стоит, его не видно... почти... совсем...
Я схватился за голову. И впрямь, если шар такой большой, почему я вижу Семеныча?
Почему-почему-почему?
Морок рассеивался. Шар был самым обычным; десятка два сантиметра в диаметре. Или меньше. Рядом с ним стоял Семеныч с плакатом. Выглядел он до смешного нелепо.
Коля подошел к шару и пнул его слегка.
Семеныч закричал истошно, бросил плакат, попытался сбежать: шар покатился к нему. Совсем чуть-чуть, немножко примял он траву и остановился, а Семеныч упал.
Мое тело словно молния, будто разряд электрического тока, пробила дрожь.
Догадка была жутковатой - я подбежал к Семенычу.
Он был раздавлен; расплющен невидимой силой. Крови не было - были маленькие плюшевые сердечки ярко-красного цвета. Они проглядывали сквозь треснувшую кожу, перемешанные с мертвыми бабочками.
Бабочки были разные: вот аполло, крылья которых все в темных чешуйках; вот темно-коричневая голубянка Давида; обнаружился и Махаон, крылья которого украшал затейливый узор - коричневые полосы, линии, развилки и перекрестки; рисунок напомнил мне ветвистую молнию.
Эти бабочки занесены в Красную Книгу.
- Семеныч был необычным, - прошептал я зачем-то. - Он был единственным, кто умел любить. Я имею ввиду, городок у нас маленький, но народу все-таки сколько-то наберется. И никто из них не умеет любить. Например, Мишкину мать всегда избивал отец. Она повесилась из-за него. Хотя возможно и от рака умерла, кто знает. И мои родители тоже все время грызлись по пустякам. Нет, ты не думай, перед тем, как жениться, они признавались друг другу в любви. Это у всех такой обычай. Раз женитесь - признавайтесь. Девушка отказала - не признавайся. Парень послал подальше - молчи, не признавайся. Нельзя. А Семеныч единственный, кто любил безответно. Но теперь он мертв, и из груди у него торчат плюшевые сердечки и мертвые бабочки.
Я и не заметил как сзади подошел Коля. Он выглянул из-за плеча, увидел тело Семеныча и кинулся в сторону, зажимая ладонью рот.
Чужака стошнило прямо на шар, нерушимый, волшебный шар; на его глянцевую поверхность.
Когда я подошел к Коле и помог ему подняться с колен, на шаре проступила первая буква: "П".
Кажется, чужак этого не заметил. Он спросил, отплевываясь:
- У тебя умерла мама?
- Это город отцов, - подтвердил я.
- У меня тоже... - прошептал он и умолк.
* * *
Кольке было очень плохо: я привел его домой, принялся отпаивать горячим чаем с лимоном. Чужак безропотно глотал чай; иногда вздрагивал непроизвольно. Совсем не стеснялся - сидел и тупо разглядывал пластмассовые часы-чайник на стене.
В полдень проснулся отец. Заглянул на кухню, проворчал что-то и удалился в зал. Я включил маленький телевизор на холодильнике. Черно-белая ведущая рассказывала что-то об урожае зерновых. Потом показали шар. Шар уменьшился. Шар очищали от Колиной блевотины люди в защитных халатах. На заднем плане суетилась милиция.
Вроде порядок. Мир возвращался в исходное русло - все вполне объяснимо...
Да ни черта не объяснимо! Ладно, шар уменьшился, но куда лес подевался? Почему у Семеныча внутри вместо крови сердечки и бабочки?
В окно постучался дождь, и Коля опять вздрогнул, на этот раз ощутимей - пролил чай на клеенку. Поспешно извинился, шмыгнул носом вроде как обиженно и прошептал:
- Ничего не понимаю...
- В нашем городе все время идет дождь, - сказал я. - Каждый день почти. Но я не могу поймать тот момент, когда он идет. В смысле поймать этот момент где-нибудь на улице, где нет крыши над головой. Я бы очень хотел этого. Хотел бы выбежать под дождь. Мечтаю бегать по улицам в одних шортах и майке; чтобы только я и дождь; чтобы только холодная вода и мое лицо, мои глаза - и серое небо.
- Я тоже мечтал об этом, - сказал чужак, аккуратно обсасывая лимонную дольку. - Но не решался выйти.
Я посмотрел на телевизор.
- А я не могу. Дождь идет ночью, когда я сплю. А если я поджидаю его всю ночь, приходится тогда спать днем - и он идет в этот момент. Все, что остается для меня, это лужи. Бесцветные лужи, из которых никогда не поднимется град Китеж.
Коля вздрогнул.
На экране еще раз мелькнул шар.
Теперь две буквы: "ПИ".
* * *
В последнюю пятницу ноября в наш город вернулись туристы. Они кричали: "где шар?", "зачем нам ваш город без шара"? Они били витрины магазинов, крушили скамейки в парке, кидали бутылки с зажигательной смесью в окна жилых домов. Я стоял на балконе и смотрел сверху на это безобразие. Сверху туристы казались мне муравьями, у которых похитили королеву. Они сливались в один яростный поток, мерзкую силу, что мечтала разрушить наш город.
Коля болел весь день, лежал, не вставая. Отец зверел на глазах, но молчал; бродил по комнатам, подволакивая ногу, бурчал под нос ругательства и все в этом духе. По радио передавали что-то о том, что нельзя покидать дома. Что милиция скоро прекратит беспорядки.
Было забавно. Хоть какие-то приключения. Только я немножко волновался за Маришку - как она там? Длинноногая, спрятанная за косметикой девчушка-оракул. Что с ней?
- Из вашего города можно выбраться?
Коля застал меня врасплох - я вздрогнул. Глянул направо - выглядел он получше, но все равно плохо. Хоть глаза перестали блестеть как у припадочного, и то славно.
- Есть шоссе. Оно ведет в ничто.
- Чего? - нахмурился Коля.
Я задумался. Фраза завязла на зубах, как хлебная крошка, но о смысле ее я никогда всерьез не задумывался.
- Ну... туристы-то приходят... значит, и уйти можно...
Коля посмотрел на творящийся внизу беспредел:
- Они что, специально приехали из другого города, чтобы разрушить ваш?
- Так веселее, - объяснил я.
- А откуда они приходят, кстати?
- Не знаю, - пожал плечами я. - Но это хорошо, что приходят. Пусть приходят. Без них наша экономика давно бы встала. А так - замечательно даже.
Коля посмотрел на меня с недоверием:
- Рома, как называется твой город?
Я промолчал.
Я ненавидел чужака, наслаждался этим чувством, упивался им. Мир катился в пропасть, но мне это почему-то нравилось.
Эта сволочь пришла, и стала выдергивать из карточного домика карты - одну за одной - а я веселился втихомолку. Шар исчез, лес тоже, Мишка не вернулся, а я радовался.
- Так как?
- Пойдем, - сказал я, - пойдем, я выведу тебя из города. Я знаю шоссе, ты, в принципе, тоже знаешь. Видел, когда мы в лес... к трем тополям шли сегодня утром. Ты ведь видел его, правда? Было оно? Или мне тоже показалось?
- Видел, - прошептал Коля и отвернулся. Я с минуту глядел на синяк, на ссадину на скуле. С удовольствием рассматривал все царапины, радовался, как ребенок - сволочи больно. Так сволочи и надо. А если совсем уж надо будет - так я ему еще и добавлю.
- Одевайся, - сказал я.
- А ты?
- А я прихвачу свою верную биту.
* * *
Наш путь отмечали капли крови и крики туристов. Почему-то на улицах не было больше никого: ни ментов, ни местных. Сплошные чужаки в черных и белых майках; с фотоаппаратами и без; в аляповатых шортах и спортивных штанах. Когда я бил битой по башке очередного урода, я кричал:
- А этого видишь? Есть он - нет?
Коля кивал. Может быть, никого он не видел, просто меня боялся, не знаю.
Я бил без промаха. Я не боялся быть забытым - меня помнили. Все эти уроды. Все эти раскрашенные, чванливые петухи.
На главной площади, посреди мусора и баррикад мы остановились, чтобы передохнуть. На здании верховного суда сам собой включился видеоэкран, но нам удивляться было не с руки. По экрану пошли черно-белые рябушки, потом что-то внутри зашипело и нам показали шар. Проявилась очередная буква, на этот раз почему-то последняя: "Ц".
- Ты думаешь я убил кого-нибудь? - спросил я. - В смысле, пока мы шли сюда?
- Вряд ли, - ответил Коля.
- Как ты думаешь, где все? Местные в смысле?
- Я откуда знаю?
- Ты же чужак!! - заорал я. - Ты, мать твою, должен знать все!
Коля не ответил. Он смотрел на лужу в метре и на голову несчастного туриста, которая лежала в этой самой луже. Тело в лужу не попало, но ему, телу, и так было достаточно - я сломал парню руку и, по-моему, проломил череп. Кровь вытекала из уха, смешивалась с грязью, и Коля сказал:
- Как ты думаешь, слюна несет в себе генетическую информацию?
- Чего?
- Если не слюна, то хотя бы кровь... кровь несет, да... это точно... - Он пробормотал еще что-то и затих, сволочь.
- Я буду звать тебя Сволочь, - сказал я.
- А я тебя - Палец, - усмехнулся он.
Я посмотрел вниз - все в порядке, количество дыр в ботинке равно нулю.
- Откуда ты знаешь?
Коля не ответил. Он пошел вперед - а я за ним.
На видеоэкране замигала мутно-белым очередная буква: "Е".
* * *
На шоссе мы встретили Маришку. Она сидела на сыром асфальте, обхватив руками колени, и плакала. Большие, с серой радужкой, глаза утонули в слезах, и соль выступила на пушистых веках. А, может быть, мне это показалось.
Когда мы подошли, Марина подняла голову. Волосы цвета кисломолочных помоев половой тряпкой облепили ее шею.
- Привет, чужак, - сказала она.
- Привет, Лера, - поздоровался Коля. Галантно подал ей руку. Я пока не вмешивался, стоял в стороне, шмыгал носом, прятал за спиной окровавленную дубинку.
- Меня зовут Марина, - сказала предсказательница, но руку подала.
- Это неважно. Я так хотел тебя встретить. Опять.
- Мишка хотел встретить Рому, - невпопад ответила она.
- Ты болеешь бронхиальной астмой, Лера? - спросил Коля.
- Меня зовут Марина!
- Это неважно, - сказал он. - Важнее то, что я хочу чтобы с этих пор у тебя всегда при себе были таблетки эуфилина. И теофедрин тоже. Запомни, пожалуйста. Не забывай, хорошо?
- У меня нет астмы!
- У Мишки была, - прошептал я.
* * *
- Я знаю, как был создан ваш город, - сказал Коля. Голос у него был грустным. Глаза закрыты.
- ...?
- Я знаю, как был создан ваш мир. Помню: скверная погода. Последняя пятница ноября. На улице было слякотно и мерзко. Я шагал по тротуару, руки в карманах, насвистывал что-то. Похоронный марш. Недавно умерла мама. Я шел домой. Вспоминал не мать, да это мерзко, я знаю, а Леру. У нее случился приступ и... Это была черная полоса моей жизни. Одна широкая-широкая черная полоса. Жирная и угольно-черная.
У подъезда было темно - фонари не горели. Меня ударили по голове. Сзади. Потом долго били по ребрам; кто-то впечатал мое лицо в грязь. Ботинок упирался в затылок, я лежал на асфальте и кровь текла из носа; из рассеченных губ. Они забрали деньги и ушли. Ботинок больше не держал меня. Но я продолжал лежать. Потом я приподнял голову и сплюнул в лужу кровью...
Стало тихо.
- Наш мир... твоя кровь?
- Не знаю, - ответил он. - Наверное. А, может быть, я все выдумал. Но в тот момент... когда кровь растворялась в грязной воде, я подумал - вот оно. То, чего не хватало мне; то, во что я превратил свою жизнь вывернулось наизнанку, дало мне некий толчок... импульс - я увидел в этой луже новый мир. Мир маленький - как я. Я бы хотел создать большой мир. Но этот мир - это я, а я не могу быть большим и радостным. Я - вечно пьяный неудачник, алкоголик...
* * *
Мы сидели на краю мира втроем и болтали ногами. Изредка сплевывали и громко смеялись. Каждый плевок создавал новый мир. Новую вселенную, живущую по каким-то своим, чужим правилам.
Это смешно.
- Фрейд?
- Не читал. Но хвастаться любил.
- Шар?
- Увлекался боулингом... в свое время.
- Лес?
- Пушкина в детстве обожал просто...
- Лера?
Он закрыл лицо ладонями.
* * *
Когда шоссе уперлось в пустоту, когда выяснилось, что Земля не круглая, а маленькая и плоская, я первым сел на край Земли и плюнул в угольно-черную темноту.
Это смешно. Плевать на величественное. Прекрасное. Это как защита, потому что еще миг, и я забуду себя. И мой нелепый создатель забудет меня. И даже Маринка, этот маленький недочеловечек, забудет меня.
Думали хоть раз о забвении со смехом?
Маришка перестала смеяться. Резко, будто выключателем щелкнули. Посмотрела на грустного Колю, сказала, произнесла на одном дыхании - с каждым словом говорила все громче и громче:
- Пускай этот мир всего лишь слюна перемешанная с кровью, пусть. Но я-то живая! Я знаю, что я - это я, а не липиды, белки и прочая хрень, которя входит в состав слюны. Это не я! Нет, эта хрень есть во мне, конечно, но это не значит, что я это... ведь и в тебе она есть! Значит ли это, что и ваш мир - чей-то плевок? Что... это... я... Я живая!
Маришка закрыла лицо ладонями, всхлипнула, упала спиной на траву. Плечи ее задрожали.
- Лес? Куда он делся? - спросил я.
- Ваш мир такой маленький, вам так скучно, вот вы и выдумали лес... увеличили шар. Выдумали все.
- Откуда ты знаешь?
- Я не знаю. Я выдумываю. - Он погладил Леркино плечо, нежно, привычно...
- Маришкино! - закричал я. - Ее зовут Марина, ты понял, урод! Я не забуду, я не за...
* * *
Сегодня, в очередную по счету последнюю пятницу ноября я столкнул нашего создателя в пропасть. Быть может, он вернется в свой плевок; быть может, погибнет - не знаю.
В тот же миг, когда он растворился за пределами мира, все вернулось. Люди, шар и лес. Все забыли о том, что происходило.
Память осталась только у меня и Маринки-Леры.
Это страшно. Знать, что город вокруг выдуман нами самими. Лишь бы не было так скучно; так безумно хреново и пошло.
Но другим людям еще хуже - они ничего этого не знают. Они живут в городе, наивно полагая, что могут в любой момент его покинуть.
Мы с Маринкой пытаемся их развлечь. Устраиваем нашествие зомби на город. Фестиваль немецкого пива. Инопланетное вторжение. Олимпиаду.
Сегодня, в последнюю пятницу ноября я напущу на город эпидемию чумы.
Сегодня, в последнюю пятницу ноября Маринка предскажет появление вакцины.
Сегодня, в последнюю пятницу ноября я пойду в библиотеку. Я не теряю надежды найти хоть что-нибудь о генетической памяти, которая, по словам Коли, содержится в слюне.
Сегодня, в последнюю пятницу ноября Маринка объявила день влюбленных. Семеныч и Марфа будут праздновать в первых рядах.
Сегодня я опять пойду в библиотеку. Я надеюсь найти хоть что-нибудь о граде Китеже. Какая жалость, что не догадался спросить о нем у Коли! Но я все равно надеюсь выяснить, что нужно сделать, чтобы вытащить его на поверхность. Спасти.
Сегодня, в последнюю пятницу ноября на шаре проявилась еще одна буква, из последних: "Д".