Алексей леднев замкнутые круги

Алексей Леднев

ЗАМКНУТЫЕ КРУГИ


Действующие лица:

Алексей Обручев
Анастасия – его жена
Андрей Брусничкин (Коммутатор) – их приятель
Валентина Кузьминична Райская
Татьяна Пашкова – популярная писательница
Владимир Павлович Кадмин – глава издательства «1492 год»
Кадмина – его жена
Алексей Нартов – автор романа «Эстамп»
Сергей Павлович Огородников – первый муж Татьяны Пашковой
Нартова – мать Алексея Нартова
Танечка – секретарша Кадмина
Ольга – дочь Кадминых
Шибечко
Анна – вторая жена Обручева
Мужчина
 


ЗАМКНУТЫЕ КРУГИ

Наша жизнь похожа на анекдот, но это грустный анекдот.

Шум голосов. Шум разговоров людей в толпе. Людей, стоящих у столиков возле неболь-ших палаток, продающих кофе, напитки, пирожные и т.п., расположенных по краю тротуара. Шум машин, медленно проезжающих по мокрой после дождя улице мимо светофора на пере-крестке.
Черные силуэты деревьев на фоне высокого здания старой постройки, где горят все окна, кроме плотной группы в центре над колоннами, занимающими пролет в два этажа. На пере-крестке среди других мы выделяем человека лет тридцати-тридцати пяти. Он должен перейти улицу, скверик, пройти мимо этого здания, свернуть в переулок и через дверь, которая напо-минает одну из дверей, на которых висит медная табличка, например: «В таком-то году здесь жил А. П. Чехов, практикующий врач», войти и подняться на второй этаж узкого особнячка с балконом, прижавшегося к одному из домов. Пешеходам горит красный свет.

Алексей Обручев легко поднимается по лестнице и прямо с площадки попадает в комнату, где помещается небольшая частная редакция, принадлежащая ему и его жене. Анастасия Об-ручева и их приятель, Андрей Брусничкин (Коммутатор), ждут его и весело о чем-то перего-вариваются. Она оборачивается на звук открывающейся двери.
Анастасия. Здравствуй. (Не может сдержаться и почти тут же спрашивает:) Ну как?
Обручев. Все в порядке. (Поднимает и показывает ей портфель, в котором лежат докумен-ты.) Все подписано! И у нас будет кредит!
Она бежит к нему, обнимает и целует его. Вполголоса, но с задором:
Анастасия. Здорово! Какой ты у меня молодец. (Андрею). У нас будет кредит!
Андрей смотрит на них с некоторым смущением. Однако, ему нравится быть с ними вме-сте. Кто знает, возможно, он чуточку влюблен в нее? (Он обладает мягким и энергичным ха-рактером, сочетание, которое может ввести в заблуждение, но ему чужды излишняя сенти-ментальность или романтичность).
Анастасия. Если дело пойдет так дальше, мы сможем выпустить настоящую книгу.
Обручев. Да.
Анастасия. А нам сегодня с вечерней почтой, пока тебя не было, принесли наш первый роман! Смотри.
Показывает вскрытый пухлый конверт.
Анастасия. Андрей предлагал начать его читать, но мы решили дождаться тебя. Конечно, мы не удержались и достали его, но положили обратно.
Андрей. Я предлагаю отметить все это. Я принес бутылку шампанского. Но, наверное, на-до сходить купить что-нибудь еще, каких-нибудь бутербродов, булочек. Как смотрите?
Обручев. Согласен.
Анастасия. Прекрасно. Кто пойдет?
Обручев. Я схожу. (Они протестуют). Все равно я еще даже не разделся.

Несмотря на то, что час еще не поздний, в новом магазинчике посетителей нет. Чистые по-лы, аккуратные прилавки, где представлены самые разные продукты: от батонов хлеба до эк-зотических фруктов; рыба в морозильниках с прозрачными стеклами; торты в закрытых шка-фах  и пр. Все покупки Обручева уложены в большой бумажный пакет.

Издательство Обручевых занимается выполнением различных заказов, которые им удается получить. Они выпускают ограниченные тиражи с относительно небольшим оборотом средств. В сущности, их деятельность сводится к посредническим и техническим услугам. После серии скромных по оформлению проспектов и буклетов, им удается сделать несколько учебных пособий, благодаря чему у них появляется неплохая репутация и известность, не выходящая за рамки того заинтересованного круга лиц, который может себе это позволить. Сейчас они выпускают очередное такое пособие, разработанное известным преподавателем, но не получившее официальное утверждение в качестве учебника, что, несомненно, произой-дет когда-нибудь позже, сразу для нескольких лицеев, связанных одной коммерческой сет-кой. Тираж столь значителен, что обойтись собственными средствами им не удается. Но в их планы входит расширение своей деятельности, как только позволит финансовое положение.

Позднее:
Анастасия. Мы хотим немедленно читать присланный нам роман!
Андрей. Да, да, да!!!
Обручев останавливается возле стола. Среди бумаг его внимание привлекает начальный фрагмент незнакомого текста, всего две или три первые фразы, т.к. бумаги перекладывались, многие из них лежат одна поверх другой. Он читает их про себя и смотрит на Андрея и Ана-стасию. Достает пачку сшитых и потрепанных по краям страниц и кладет перед собой.
Обручев. Что это?
Анастасия. Это еще одна рукопись. У нас сегодня день рукописей! Она пришла не по поч-те. Ее принес Андрей.
Андрей. Да. Сразу два человека просили меня показать ее кому-нибудь. Сергей Павлович Огородников, – вы ведь знаете его? Нет? Надо свести вас с ним. Он бывает иногда полезен. – И одна знакомая, милая и сострадательная женщина, Валентина Кузьминична Райская, сама пописывает и очень любит помогать друзьям.
Обручев. Алексей Нартов.
Андрей. Такая забавная история с этим романом. Он написал его пару лет назад, и целых тридцать два издательства отказались его опубликовать (смеется).
Анастасия. Всего за два года? Как ему удалось их обойти за такой срок?
Андрей. Ну, может быть, не за два года, а за пять или даже за десять лет. Какая разница?
Анастасия. Алексей Нартов (как бы повторяет за мужем). Он, наверное, мизантроп? Как звали того хозяина замка, или поместья, – в «Томе Джонсе»?.. Что о нем известно? Он не опасен?! Что рассказывает о нем ваша знакомая?
Андрей. Автор обаятельный человек и сквернослов, когда у него хорошее настроение. Так говорят. Подарил ей букет цветов. И она не слышала от него ни единого неприличного слова. Ха-ха.
Анастасия. Ха-ха-ха.
Андрей. Поэтому она хочет ему помочь.
Обручев. Потому что он больше не сквернословит?
Андрей. Ха-ха-ха. Она говорит, что у него уже больше нет сил, чтобы даже ругаться.
Анастасия. А вот послушайте. Это тоже очень забавно.
В ее руках присланный по почте роман «Любовь в Марокко», и она начинает читать. Ря-дом с ней лежит апельсин, купленный Обручевым, с характерным товарным значком этой страны.
В процессе чтения пришедшего по почте текста много смеха и веселья, которое не всегда относится к его содержанию, а лишь выражает настроение, овладевшее ими. Алексей Обру-чев встает и ходит по комнате, останавливается, смотрит на жену и приятеля. Его вид выра-жает рассеянное, мечтательное счастье. Может показаться, что он, с легким удивлением, оце-нивает себя со стороны.

Приводимый ниже довольно большой кусок вводного текста, по сути, представляет собой разновидность диалога, причем диалога между нашими героями, а не персонажами романа «Любовь в Марокко», в котором содержание последнего имеет значение второго плана или просто фактуры. Исходя из этих соображений, он и размещен мной на этом месте, что было бы, конечно, неприемлемо с точки зрения композиции в литературном произведении.
«Когда этим утром Анна проснулась в маленькой комнатке своей квартиры, окна которой вы-ходили в узкий двор без хорошей детской площадки, но целиком заставленный машинами и «ракушками», она и не подозревала, что уже завтра перед ней откроется новый континент, пол-ный неожиданностей, тайн, интриг, коварства и приключений, которые, казалось ей, уже невоз-можны в наш холодный и рациональный век и которые будто сошли со страниц какой-нибудь арабской книги. Надо заметить, что, несмотря на свои почти исполнившиеся двадцать три года, страницы любви пока оставались для нее так же закрыты, как, скажем, атлас автомобильных до-рог Марокко! Обитательница холодных зим и улиц, продуваемых крутым морским ветром, ко-ренная петербуржанка, она не знала, есть ли там что-нибудь, кроме роскошных апельсинов в толстой кожуре и чудных маленьких мандаринчиков с этикеткой черным ромбиком! Всему ви-ной стала ее сестра, внешне так похожая на нее, что даже при разнице в четыре года, а Маргари-те (Маргаритке, как называла ее Анна, подразумевая полевой цветок) едва исполнилось девятна-дцать, все принимали их за двойняшек, хотя старшая обладала куда более твердым характером и находила в зеркале черты, морщинки, которые ее старили, что очень огорчало ее. (Она, конечно, никому не могла признаться в такой слабости.)
Или, на самом деле, всему виной была именно слабость характера младшей, не позволившая ей ни обдумать, ни удержаться от опрометчивого шага? А дело случилось так. Еще утром Анна вынула из почтового ящика письмо, присланное из-за границы. Она положила его в сумочку и отправилась по намеченным делам. Ведь ее еженедельник расписан по минутам на две недели вперед! Однако, человек, с которым она назначила встречу заранее, подтвердив ее вечером по телефону, не пришел, и после осмотра выставки офисного оборудования у нее неожиданно ока-залось полчаса свободного времени. Она могла бы посидеть в кафе или просто на лавочке возле воды, но Анна решила пройтись еще раз по синим гулким залам недавно выстроенного центра и, когда каблук ее попал в выбоину новой плитки, вспомнила о письме. Она с удивлением обна-ружила, что оно отправлено не из Парижа, а откуда-то… из какого-то неизвестного городка Хас-си-Аин. Она открыла его и…
О, ужас! Надо срочно лететь в (она посмотрела на штемпель) Марокко! Но как, каким обра-зом? И где оно находится? В записной книжке она срочно нашла знакомого, работавшего, прав-да, в посольстве Мозамбика, но, на худой конец, почему бы и нет? И у нее есть загранпаспорт, она сделала его, думая отправиться в Марсель, где проходило важное совещание и где она надея-лась встретиться с сестрой! А та писала ей, что молодой человек, с которым она познакомилась так недавно и который пригласил ее погостить, истинный парижанин и денди, должен уехать в (как же его там?!?!) Хасси-Аин, а она должна последовать за ним, чтобы… стать его женой. О, ужас!! Черные рабы и белые невольницы, затерянные в хибарах из тростника на полузаброшен-ных плантациях, рисовались ее умственному взору. Какие там атласы и дороги!!!
… Поведение человека, который решил открыть здесь фешенебельный отель, рассчитанный на состоятельных туристов, привыкших путешествовать первым классом по европейским курор-там (так, во всяком случае, они утверждали сами), показалось окружающим несколько эксцен-тричным, настолько, что они прозвали его Джерри-островитянином, хотя поблизости отнюдь не наблюдалось никакой воды, кроме, разве что, фонтана во внутреннем дворике, где клиенты мог-ли приятно отдохнуть в относительной прохладе, и по первому требованию всегда подойдет официант с напитками. Впоследствии ей предстояло узнать, что, по заведенному им порядку, ко всему штату гостиницы, равно как и к ее хозяину, постояльцы обращались по именам; что, ко-нечно, объясняло тот факт, почему на свет появилось выражение брат Джерри, учитывая, что управляющий оказался теской последнего, но никак не объясняло другого, куда более примеча-тельного факта, почему жителя Монмартра, едва ли до сих пор выезжавшего с берегов Сены, Мишеля, прозвали на англоязычный манер Майклом? Так или иначе, но, подразумевая его, все говорили о Майкле – брате Джерри.
– Джерри-островитянин? – Анна в недоумении повела плечами и остановилась, ожидая объ-яснений от своего чичероне. – Это не Джерри-островитянин, а просто Санчо Панса какой-то.
– О, вы не видели замечательного сада, который он разбил вокруг домика для гостей, где по-селил брата. Настоящий оазис! Первое время, – тогда-то его так и прозвали, – он сам там жил.
… –  Почему вы сами там больше не живете? – спросила она его однажды.
– Я хотел быть ближе к отелю. Много дел и все такое, вы же понимаете. А брат приехал с не-вестой, и я решил… Дело хорошо поставлено, так что, когда он будет управлять вместо меня, не возникнет никаких проблем. Уверяю вас. Кстати, вы в курсе, что, хотя вы здесь сравнительно не-давно, вам тоже дали прозвище?
– Вот как, – холодно сказала Анна. – И какое же?
– В переводе оно означает Холодная леди с далекого берега по ту сторону моря. Хотя для то-го, чтобы только увидеть последнее, им пришлось бы порядочно потрястись в жарком и пыль-ном рейсовом автобусе… Несколько длинновато, на мой вкус. Если бы наши сказки были попу-лярны среди этих детей песка и природы, они назвали бы вас проще: Снежной Королевой.
– Вы тоже так считаете? – холодно сказала Анна.
– Я пошутил, – сказал Джерри. – Вы здесь всего два дня.
– В самом деле? – Девушка старалась сохранить прежний, непроницаемый и отчужденный тон, но в ее голосе что-то дрогнуло.
… Так проходили недели. И вот настал день, когда отношения молодых людей потеплели, а потом пришел и такой день, в который они приобрели доверительный, почти интимный отте-нок, позволявший им делиться друг с другом своими затаенными планами.
– У меня много научной работы. Я хотел бы заняться изучением жизни обезьян, их привы-чек, поведения, социальных условий в естественной среде. Да-да, вы не ослышались. Не делайте такое изумленное лицо. Социум присутствует у многих животных, стоящих на куда более низкой стадии развития, чем предок человека. Что такое, по-вашему, стаи? Я не говорю про муравьев! Но у меня нет времени! Отель, сеть заправочных станций, переговоры о строительстве аэропор-та, восстановление заброшенных шахт, заброшенных местным населением из-за нехватки средств и отсутствия инвесторов, организация приличного магазина в городе, чтобы не прихо-дилось заказывать все необходимое в столице или даже в Европе, не оставляют мне решительно ни минуты!
Этот человек, который столько уже успел сделать, столь разносторонне одаренный и обая-тельный, несмотря на некоторую заносчивость и грубость манер, все больше заинтересовывал Анну, и она спросила:
– И вы хотите все это оставить, чтобы заняться научной деятельностью?
– Да. Ведь у меня университетский диплом по биологии.
– Но вы не можете! Вы не можете взвалить столько дел сразу на брата.
– Почему? Я дам ему некоторое время, чтобы освоиться. К тому же, я надеюсь, вы поможете своей сестре, а значит и ему.
… Вечером, к одиноко сидевшей на лавочке возле белого куста жасмина Анне, которая дер-жала в руках письмо, подошел Джерри.
– Вы позволите? – спросил он.
– Да, конечно, – ответила Анна.
– Я вижу, у вас в руках конверт. Я ни за что не подошел бы, если бы вы читали то, что нахо-дится в нем. Вести из дома?
– Да, – сказала она, и глаза ее были полны слез.
– Вы сегодня неразговорчивы. Я некстати. Простите меня.
– Нет, не уходите, – Анна сделала порывистый жест, за который в другое время ей стало бы стыдно. Но сейчас, в порыве благодарности и смятении чувств, в порыве благодарности за так-тичность и внимательность этого человека, смятении чувств, в которое повергло ее то самое письмо, что она держала в руках, она забыла о ложной гордости. – Это от моего жениха.
– У вас есть жених? – в его голосе прозвучали грусть и разочарование. – Какой он?
(Андрей и Анастасия встречают появление нового персонажа восторженно- презритель-ными возгласами, т.к. к этому моменту текст перевалил за середину).
– Он хороший человек. Мы понимаем друг друга. Мы занимаемся одним и тем же делом.
– Сколько информации сразу, – Джерри вновь вернулся к своему привычному ироническому тону. И вдруг добавил. – Вы любите его?
… Теперь они часто гуляли по аллеям недавно разбитого парка и разговаривали. Анна посте-пенно понимала, что, сколько бы она не убеждала себя в обратном, ее не столько волнует буду-щее бизнеса Джерри, который тот хотел передать в руки Майкла, сколько то, что зародившееся между ними чувство находится под угрозой, если он исполнит свое героическое желание уехать в джунгли, чтобы вести там жизнь научного отшельника, вдали от людей и цивилизации, среди высокой травы, лиан, пальмовых листьев и обезьян, но главное, главное – вдали от нее, Анны! К тому же, за последние месяцы она гораздо ближе узнала Майкла, который отнюдь не был изне-женным парижанином, денди и соблазнителем, каким она рисовала его в своем воображении вначале, но прекрасно разбирался в доверенных ему делах и стал замечательным, заботливым мужем для ее сестры, тоже поумневшей и внезапно расцветшей, как садовая лилия! Но она все еще не могла признаться в этом Джерри, с которым они нередко обсуждали ее будущее замуже-ство:
– Он был влюблен в меня. Я не поощряла его, но и не отталкивала. И потом, мы же партне-ры.
Она не могла признаться ему, с каким страхом ждет возвращения домой, где ей предстоит снова решать всё те же скучные, безумно надоевшие проблемы и ничего не чувствовать, чтобы только по вечерам, иногда, с тоской вспомнить о нем, Джерри. Как не могла признаться и в том, что решила разорвать помолвку, когда приедет назад. Ей не хотелось делать этого в письме, по-тому что так поступить было бы несправедливо по отношению к человеку, которому она дала слово. Хотя однажды она написала объяснение (на шестнадцати страницах!), не отослав его; од-нако, оно все еще лежало в ее сумочке.
Этим утром, когда она взяла из почтового ящика конверт, на котором в качестве отправителя стоял штемпель «Марокко», обратный адрес отеля в Хасси-Аин, как и прежде торопясь по своим будничным делам, Анна не посмотрела, что же такого срочного ей спешит вновь сообщить се-стра. Последнее письмо от нее пришло только на прошлой неделе. Она писала, что безмерно счастлива, что счастлива безмерно и т.д. и т.п. на все существующие в мире лады. Девушка, ко-нечно, радовалась за Марго (как теперь называл ее молодой муж), но… Нет, ее глаза не должны были блекнуть от слез. Она проплакала весь путь до дома, на борту самолета закончились все салфетки, и стюардессе пришлось просить для нее у пилота чистый сухой платок! Они прилете-ли на полчаса раньше расписания! На следующий день она почувствовала себя такой одинокой и несчастной, что, вопреки принятому решению, набрала номер Джерри. Но сумела поговорить лишь с Майком, который, вот ведь парадокс! был счастлив, счастлив безмерно! и передал ей, что Джерри стал островитянином больше, чем когда бы то ни было раньше. Правда, по-прежнему без воды! По его словам, тот восторженно изучает своих бабуинов в листьях диковинных деревь-ев тропического леса, и вестей от него в ближайшие годы не предвидится. Что ж! И она разорва-ла письмо к жениху на шестнадцати страницах, где объясняла причину расставания. Пусть она его больше не любит, но она еще молода, и красива, и может получить любого мужчину. Затме-ние опустилось на нее. Она назначила свидание и надела свое самое развратное, едва сходив-шееся на бедрах, красное платье. (Анастасия подходит к Обручеву и шепчет: Я тоже такое хо-чу. Только васильковое). Но ее ждали стыд и разочарование. Он пришел на пять минут, чтобы сухо сообщить ей, что встретил другую женщину, пока она спасала сестру где-то в Зимбабве! Она расплакалась у всех на виду, а метрдотель принял ее за шлюху! Это было уже слишком! И она приняла решение обо всем забыть. Отныне все ее мысли будут посвящены только работе… Анна так решительно шла по гулкому залу выставки (прошел целый год, и она вновь открылась), стараясь показать всему миру, Джерри и всем прочим, свою независимость и гордость, что не заметила, как каблук ее новых, изящных и дорогих туфель попал в изъян плитки и отломился. То есть, последнее не заметить было уже нельзя. От неожиданности она выронила сумочку, и, в до-вершение всего, от той отлетела застежка, а содержимое: письмо, помада, записная книжка, пуд-реница, ручка и всякие мелочи, разлетелось по полу. Проклятые организаторы! Ведь плитка была та же самая! Она собрала все, и грустно побрела домой. На рынке она побранилась с торговкой рыбой и без разговоров купила новую пару простых туфель. И лишь вечером открыла письмо. Она не сразу узнала каракули своего возлюбленного. Тот писал, что игривый шимпанзе повре-дил ему правую руку, но что врачи обещали скорое выздоровление. Что он закончил свои поле-вые исследования и мечтает провести остаток своих дней в тихой лаборатории, оборудованной по последнему слову техники на его деньги. И чтобы дома его ждала такая жена, как она. Если она, конечно, согласится. От радости она снова заплакала и никак не могла остановиться. Он пи-сал также, что планирует немедленно приехать к ней, как только его выпишут из больницы, ко-торую он основал в Хасси-Аин.
Анна с трудом сумела дождаться утра, чтобы первым же рейсом вылететь в Марокко. Когда она сбежала с лестницы, у нее, какая нелепость, снова сломался каблук. Но, сдернув туфлю с но-ги, она тут же попыталась остановить ей такси. Машина медленно и равнодушно проплыла ми-мо нее. И все же, в тот же миг!.. Она услышала знакомый смех и… опустила глаза вниз. Джерри сидел прямо на бордюрном камне тротуара.
– Я провел здесь всю ночь, – сказал он. – Меня чуть было не забрали, как бомжа.
– Но, – сказала Анна, – зачем?
Джерри засмеялся, поднимаясь, и его большая фигура возникла рядом с ней.
– А как твоя рука, – спрашивала она, уже ничего не понимая от внезапно нахлынувшего сча-стья. – Ты здоров? А как же больница? Я только вчера получила твое письмо…
– Давай сюда свою туфлю, – сказал он. – Я пошутил.
– Дурацкие у тебя шутки, – сказала она, обвила его шею руками, и голова ее закружилась.
Конец».

При упоминании отеля (посередине чтения) вводится следующая сцена.
Валентина Кузьминична Райская. Прошлым летом я ездила к своей племяннице во Фран-цию… Они живут уже много лет! Она вышла замуж, да. Кто ее муж?.. Затрудняюсь сказать. Кажется, у него собственная аптека или… Не важно. Они снимают скромную квартирку в 10 округе. Мансарда! Да и только. При сдаче в наем, агенты по недвижимости, большие (grands) пройдохи, рассказывают, что там жила прелестная звездочка французского экрана, подожди-те, сейчас вспомню… Виктория Беретон. Нет такой? Не может быть. Где она снималась?.. Романтично, если бы не двое детей и холод зимой. Хотя, между нами, какой у них там хо-лод?! Им холодно от проливного дождя! Я ей так и сказала: что она все время жалуется?.. А ведь у них такие связи! Вот! Voila, как говорят французы. Вспомнила. По профессии он сто-матолог. Общительный болтун и un peu дон жуан и повеса, совсем чуть-чуть. Но его жену это не волнует, она утверждает, что он легко находит общий язык с пациентами. (Многозначи-тельно:) Хотя… Дочь его сестры, по второму браку отца, вышла замуж за любимого двою-родного племянника Даниэль Томпсон. В ожидании, пока молодому человеку вырвут зуб, они познакомились у него в приемной. Как! Вы не знаете, кто она такая?!! Ma chérie! Знаме-нитая сценаристка. В 70-80-е годы ей принадлежали две из трех картин французского произ-водства. Сейчас она сама снимает! Например? Например… Voila, точно. Я вспоминаю. У ме-ня очень хорошая память, особенно на имена. Она (возвращается к своей прежней мысли) де-бютировала в фильме Даниэль… молодежный хит… Будь мне пятнадцать лет, я обязательно бы вспомнила! Почему я называю ее запросто Даниэль? К взаимному удовольствию, нас с ней представили друг другу. Она чудная женщина, хотя ей, между нами, уже далеко не три-дцать пять... Да ведь и нам тоже! Мы стали близкими приятельницами, и она пригласила ме-ня погостить две недели у нее в замке. В Нормандии. Представь себе, у нее столько комнат, что я не смогла их даже сосчитать! Пять внизу и шесть наверху, не считая двух ванных ком-нат. А под крышей большой французский чердак, где пылятся те сценарии, которые она на-писала в юности и считает недостойными постановки. Я говорю ей, как можно, чтобы такой труд пропадал? А она ответила мне, что у самого Марселя Пруста нашли на чердаке рукопись неизвестного романа в трех томах. Кстати, а кто это такой? Кажется, она о нем высокого мнения. Сказала, что если бы удалось передать мою речь на бумаге, я бы писала не хуже его. Однажды я брала в руки что-то в таком роде, «В сторону Свана... Клана... Сопрано...», не помню. Не смогла прочитать больше двух страниц этого ужасного, заумного и непонятного текста. Надо быть проще! Иначе, кто тебя будет читать?! Я ответила ей, что лучше ездить как Ален Прост, чем писать как Марсель Пруст! Она обещала вставить это в свой новый сцена-рий. Про гонщиков! С моего согласия, разумеется, но разве я могла ей отказать!! Она была очарована моими познаниями в современном автоспорте, но я всего лишь очень хорошо за-поминаю имена… Не может быть, чтобы такой не было!.. А вокруг нет никаких соседей, ни-кого, только зеленый луг и подъездная дорога, ведущая по насыпи к воротам с колокольчи-ком. Красиво! И с порывами ветра доносится шум Атлантического океана. И это притом, что она там даже не живет! Говорит, что за последние пять лет впервые сумела выкроить время и выбраться из Парижа. Завалена работой. Сказала, что исключительно ради меня, и что она мне очень благодарна. Ну, это, положим, не так... Но приятно слышать!..
Показывается двухэтажный дом (не замок) во французском стиле, какой мы могли видеть в кино, или даже отрывок из какой-нибудь французской комедии 70-80-х годов (с видом до-ма).

Обручев сидит за столом, смотрит на Анастасию, переводит глаза на Андрея, в окно, и снова смотрит на жену. Непроизвольно его взгляд опускается вниз, он без определенной цели перебирает лежащие там бумаги. В какой-то момент он перестает слушать конкретные слова, его лицо принимает задумчивое и даже серьезное выражение. Поднимает голову, улыбается. Берет рукопись и читает про себя, однако, теперь голоса Андрея и Анастасии отодвигаются на второй план: для нас он читает вслух.

Мне в голову пришла довольно странная фантазия. Я сижу за своим столом, расположен-ным возле окна, откуда открывается сумрачный вид на кладбище. В бежевом тоне дорога и отдельные, редко разбросанные кресты. Мне в глаза бросаются те, что сверху покрыты тре-угольной крышечкой. Поеживаясь от холода, словно на мансарде, я сижу у себя и осторожно держу горячую чашку чая, бездумно, мертво глядя перед собой. За моей спиной, среди мно-жества корешков самых разных томов: разных авторов, языков, стран, столетий, направле-ний, культур, обычаев и даже эпох стоит несколько романов норвежских и шведских писате-лей. Нервных, порой неврастеничных. Они затеряны среди других и ничем не выделяются, но я знаю, что они там, и вижу только их. Я сижу лицом к окну, но взгляд мой замирает гораздо ближе, не достигая его, и, тем не менее, я знаю, что находится за ним, внизу, и вижу только несколько книг у себя за спиной, хотя они неразличимо сливаются друг с другом. На самом деле, все это лишь фантазия, и у меня из окна виден соседний дом, параллельный моему (ра-зумеется, на них нет мансард, но есть много однотипных квартир), над которым возвышают-ся три и одна побольше трубы теплостанции. Больше ничего. Я хотел бы сказать: «как ко-рабль» или «подобно букету сухой икебаны», но это не так. Что означает эта мрачная, ли-шенная света картина, нарисованная воображением? Я не знаю.

Пашкова сидит в машине своего зятя. На улице, возле витрины, она видит Кадмина с хо-рошо одетой женщиной. Судя по всему, они ссорятся. Женщина что-то яростно говорит сво-ему спутнику.
Пашкова (с радостным удивлением, будто открыв для себя что-то, о чем раньше она толь-ко слышала). Кадмина! (Зятю:) Подожди, дорогой. (Наблюдает происходящее).

Нартов на минуту останавливается и задумчиво разглядывает маленький домик, в котором расположено издательство. Может сложиться впечатление, что его больше занимает архитек-турный стиль или даже необычные линии крыши и фронтона, чем та цель, ради которой он пришел сюда. Он приблизительно лет на десять старше Обручева. Когда он поднимается на-верх, дверь приоткрыта и он нерешительно входит, кроме последнего в комнате никого нет.
Обручев. Вы что-то хотели?
Нартов (с заминкой, как бы выбирая из нескольких вариантов, ни один из которых ему не нравится). Я по поводу своей рукописи. Сергей Павлович Огородников сказал мне, что я мо-гу зайти.
Обручев (после паузы, необходимой ему, чтобы понять, о чем идет речь). Вы – Алексей Нартов?.. Прошу вас, проходите.
Нартов. Да.
Обручев. Странно, мне казалось, что мы говорили о вас Валентине Кузьминичне, а не… Ну, да не важно… Нам очень понравился ваш роман, и мы хотели бы его опубликовать. Хотя не все были согласны (подразумевает Андрея Брусничкина).
Нартов. Да, я знаю.
Обручев. Разумеется, мы не можем предложить вам хороший гонорар. Собственно (чуть смущенно), никакого.
Нартов. Я понимаю.
Обручев. Мы работаем недавно, и вы наш первый настоящий автор… Я слышал, у вас не слишком хорошо шли дела с… Нам с женой очень понравился ваш роман.
Не знает, что ему еще сказать и как выбраться из тупика, в который зашел их непринуж-денный разговор. Сцена продолжается еще некоторое время, но для нас уже без слов. Обру-чев возвращается к деловой основе, договариваясь о том, что должно определить их даль-нейшее общение. Но для нас тональность сцены, определяемая ощущением нелепости и все же светлого чувства (или его ожидания), остается прежней.

Анастасия. Какой он?
Обручев. Не знаю. С ним очень трудно разговаривать.
Анастасия. Ты снова вел себя букой?
Обручев. Не знаю. Со мной трудно разговаривать?
Анастасия. Иногда. Я позвоню ему.
Обручев. Зачем? У нас назначена встреча.
Анастасия. Мне хочется. Какой у него номер?.. (Обручев смотрит в записной книжке). Здравствуйте. Я хотела бы поговорить с Алексеем Нартовым. Это Анастасия Обручева…

В тот день, когда Обручев знакомится с Нартовым в редакции, по какой-то причине Ана-стасии там нет. Потом они пару раз говорят по телефону. Она приглашает его к ним домой. Т.о., мы заранее знаем то, что для нее становится неожиданностью.
Когда Анастасия впервые видит Нартова, она поражена его сходством с мужем. Обручев недоумевает, почему она так странно смотрит на них:
Обручев. Что с тобой?
Анастасия. Нет, ничего, ничего. Вы видели друг друга?
Обручев. Прости? Мы чего-то не сделали, по твоему мнению?
Анастасия. Встаньте сюда и посмотритесь в зеркало.
Комическая сцена. Нартов старше Обручева, но их внешнее сходство достаточно близко, чтобы бросаться в глаза. Правда, не им самим.

Презентация книги «Лос-Анджелес в подштанниках», выпущенной неким третьим изда-тельством.
Кадмин. Теперь все бросились выпускать книги эмигрантов никакой волны, о судьбах на-ших жалких соотечественников за рубежом. Полагают, что на них есть волна, даже не волна, а целый тайфун спроса. А вы как считаете?
Пашкова. Торнадо! Ведь действие происходит в Америке! Эта книга плохо написана. Текст низкого качества. Вы читали?
Кадмин. Нет... Я белил потолок в своей первой квартире пылесосом «Тайфун». А сейчас выпускают «Торнадо»?.. Вот что я подумал. Как вы смотрите на то, чтобы события вашего следующего романа перенести в США? В Детройт или, скажем, Чикаго? Как-никак, мы жи-вем в мире, где правит интернет и всеобщая глобализация? Почему бы Йозефине не выехать, наконец, из Праги?
Пашкова. Я подумаю.
Кадмин. Прекрасно. Вот и договорились.

Нартов сидит за письменным столом, на котором царит полный беспорядок. Трудно ска-зать, читает ли он или только пытается что-то вспомнить. Время от времени он откладывает один лист в сторону и перебирает другие. Может быть, он прислушивается к звукам, донося-щимся извне? С улицы, где ветер, будто в шуршащих бумажных простынях, запутался в кро-нах деревьев, откуда чуть доносится отдаленный скрежет трамвая по рельсам и т.п. (любой звук); или из-за двери, ведущей в коридор, где, иногда самопроизвольно, скрипят старые плитки вытертого паркета? Во всяком случае, иногда он поднимает голову, и его взгляд рас-сеян. Кажется, что он чего-то ждет, какой-то детали, штриха, незначительного события, но не надеется на него, его ожидание бессознательно. В комнату входит его мать.

Кадмина (как бы извиняется за собственную неловкость). Я не смогла сегодня ничего при-готовить.
Кадмин. Ничего. Сходим куда-нибудь?
Кадмина. Я видела недалеко симпатичный ресторанчик. «Пинкертон». Мне кажется, там должно быть уютно.
Кадмин. Хорошо. Сходим туда. «Пинкертон»?

В редакции:
В рукописи Нартова отсутствует заголовок. Вместо него сверху на полях первой страницы от руки написаны три слова: эстакада, эстамп, реконструкция.
Обручев. А где название? Его нет? Почему?
Нартов. У меня есть три варианта. (Показывает). «Эстакада», «Эстамп», «Реконструкция». Выбирайте любой.
Анастасия (смотрит в окно). Мальчики, давайте пройдемся. Сегодня такой хороший день.
Когда они собрались, она задерживается:
Анастасия. Вы идите вперед. Я вас догоню.

Обручев. Почему вы упоминаете скандинавских авторов?
Нартов. Они являются для меня неким символом. Но символом того, чего нет в тексте. Собственно... нет, не важно (хочет сказать, что написанное всегда выражает сущность своего автора, вне зависимости от сюжета, стиля, содержания). Они выражают для меня то, чего я всегда боялся. Боялся такого начала, размеренного, претенциозного и скучного. Сделанного в какой-то знакомой системе знаков. Именно поэтому я его написал. Преодолевая свой страх, что ли. (Смеется, но не особенно весело, это всего навсего прием в его речи). Вопреки своему сознательному и убедительному для самого себя мнению. Вы понимаете меня?
Обручев. Честно говоря, не очень.
Нартов. Я и сам понимаю, что меня нельзя понять. Так что это моя вина.
Анастасия. Обручев, прекрати!
Они гуляют по тротуарам, на которые выходят неровные стены домов и порой трудно ра-зойтись вдвоем, кое-где за оградой проглядывают миниатюрные подобия садиков из двух-трех деревьев, ступеньки новых кафе ведут вниз, в подвальные помещения, тут и там сохра-нились ничем не примечательные особнячки, а многочисленные церкви соседствуют с совре-менными сооружениями из стекла и бетона. Яркий, солнечный, теплый и чуть ветреный день с искрящейся игрой отражений и теней… Анастасия прикладывает ладонь к некогда выкра-шенной желтой краской, но побуревшей и отслаивающейся штукатурке одного из строений архитектуры барокко (все равно, какой архитектуры):
Обручев. Настя, она же грязная.
Анастасия (отряхиваясь). В самом деле. Надо где-то достать воды. (Улыбается). Алексей, расскажите нам что-нибудь о себе.
Нартов. О себе? Зачем?
Обручев. Она вовсе не хотела сказать, что хочет проникнуть во что-то тайное. Я надеюсь.
Нартов. Что я маньяк, который вечером воет на прохожих? Хорошо. Обычно я теряюсь, когда речь заходит об откровении автобиографических данных. Это самая скучная часть всех собраний сочинений. Если не считать сохранившиеся подписи под ресторанными счетами.
Переходя через мост в самом центре города, Анастасия внезапно останавливается и реши-тельно достает из сумки пачку скрепленных страниц, в которой угадывается роман ее собе-седника.
Нартов. Что вы хотите с ним делать? И зачем вы его взяли с собой?
Анастасия. Я бы сделала это раньше, но улочки, по которым мы до сих пор ходили, такие узкие, совсем как здесь (показывает на рукопись), что движение на них замерло бы оконча-тельно. И на нас бы все начали ругаться! Ненавижу, когда на меня кричат.
Нартов. Вот как?
Обручев. Я ее предупреждал, что не следует этого делать.
Нартов. Выбрасывать его вниз? (Нагибается над перилами).

Кадмина роняет тарелку на пол, которая разбивается. Она в отчаянии смотрит на нее, по-том на мужа. Тот ничего не говорит и внешне никак не реагирует. Вместо того чтобы убрать осколки, она берет другую тарелку и швыряет ее на пол. И еще две.
Кадмин. Надо было все-таки пойти в ресторан.
Кадмина. Это все, что ты можешь мне сказать? (Он не отвечает, и она повторяет:) Это все, что ты можешь мне сказать?
Кадмин. Не бей больше посуду.
Кадмина. Ты никогда ничего не говоришь! Но я знаю, что ты думаешь об этом! Да, да, да! И если бы пришлось снова все повторить, я изменила бы снова! О, тебе не понять! (С горе-чью:) Не понять…Это была утонченная…
Кадмин. Нежность.
Кадмина. … близость.

Жена издателя Кадмина в молодости пыталась покончить с собой из-за несчастной любви к другому человеку. Она и сейчас еще привлекательна, хотя достигла зрелого возраста. Их отношения трудно определить однозначно. Он не ждет от нее проявления никаких особенных чувств или благодарности, никогда не вспоминает о том, что произошло. Теперь, по проше-ствии нескольких лет, между ними выросла стена отчуждения. Он как бы наблюдает ее со стороны, стараясь не вмешиваться, отчетливо осознавая свое бессилие. Но в глубине души его поведение, которое она воспринимает как непонятное хладнокровие или равнодушие, раздражает ее. С ее стороны возможны сцены ревности, тем более что они имеют основание; иногда, не в силах остановиться, в запальчивости она сама вспоминает тот эпизод их жизни. Ее попытка самоубийства имела какую-то странную связь с тем, что она прочитала об актри-се Кадминой, и такое совпадение толкнуло ее на этот шаг, хотя она носит фамилию мужа.

Нартов. Если мы спустимся пониже, то вон там стоит дом, крыша которого выходит прямо на верхнюю площадку лестницы, такое впечатление, что достаточно протянуть руку. Но надо прыгнуть. Когда-то, наверное, он стоял чуть в глубине, и с его балкона открывалась река… С тех пор магистрали разорвали город, но в нем есть что-то от восемнадцатого и девятнадцато-го столетий, хотя его кладка сильно пострадала, если судить по этим трещинам. Удивитель-но, что оно сохранилось при возведении опор моста. И тот и другой построили намного раньше, чем мы с вами родились, но такое жесткое столкновение дает куда более точное представление об утраченной эпохе, чем если бы «старик» доживал свой век где-нибудь в уютном, забытом тупичке.
Обручев. Я не был здесь лет десять.
Анастасия. Ты работаешь в двадцати минутах ходьбы!
Обручев. И я не был здесь десять лет.
Нартов. Такое случается. Однажды я свернул за угол и на старом стенде обнаружил вы-цветшую афишу «Утонченной нежности» и рядом «Бумов 1 и 2». Тоже в своем роде утрачен-ная эпоха. Тот зал давно не существует, картины отправились в небытие, а она висит.
Обручев. «Утонченной нежности»?
Нартов. Фильм. Поделка, в общем-то. Однако, в нем утверждалось, что это медицинский термин, означающий предел боли. Информация, проверить которую я не в состоянии. Вы не знаете, как называется вон то дерево? Я не очень хорошо разбираюсь в их породах.
Анастасия. Елка?
Нартов. Там две елки, а оно ближе к нам? С толстым стволом?
Анастасия. Я не знаю. Обручев, а ты?

Нартов. В своей нравоучительной латинской болтовне, к тому же, переведенной дурным стихом, Гораций, тем не менее, как-то вывел любопытную формулу: «После ж того, как, вра-га победив, он ушел, насмехаясь, – Сбросить с хребта седока и узды изо рта уж не мог он. Бедности так устрашась, кто свободы лишен, – что ценнее Всяких богатств, – тот везет на се-бе господина и вечно Будет рабом потому, что … быть малым не может». Такова судьба всех писателей. Собственно, у него «доволен быть малым не может». Но он призывает быть до-вольным тем имением, которое есть у него, Квинта Горация Флакка, самого, и утаивает, что бедность не является свободой. «Целый мир», как сказал Чехов, и яхта, и сандалии! Или культура…
Обручев. Вы против культуры?
Нартов. Шиллер, кажется, был против культуры. Не уверен. Знаете, почему у культуры есть министр?
Обручев. Почему?
Нартов. Потому что нет самой культуры. Чтобы прочитать замечательную страницу и вос-хититься ей, зачем мне нужен чиновник?
Обручев. Только страницу?
Нартов. Немногие создавали больше нескольких слов! На большее я не претендую: иначе нельзя. Так зачем?
Обручев. Чтобы ее напечатать.
Нартов. Вот видите. На все есть основание.
Анастасия (веселым тоном). Печально!
Нартов. В самом деле печально…
Анастасия. А если серьезно, кто ваш любимый автор?
Нартов. Иногда, в минуту слабости, я говорю себе, что, если буду достаточно тщеславен, то когда-нибудь смогу оставить записки о том, что в 30-е годы XX века в моем доме обедали Грета Гарбо и Вивиан Хартли.
Анастасия. Вы можете их оставить прямо сейчас! (Смеется). Ведь они наверняка закончи-ли даже пить чай!
Нартов. Правильно. Однако, не в моем доме. Когда я его куплю, то получу право так ут-верждать. Мир, он полон сказок! Видите, для всего есть основание… Недавно в книжном ма-газине я слышал забавное объявление, из которого запомнил только три ключевых слова и одно – забыл. Вот они: Гарри Поттер, «Матрица», а то, что я забыл со стремительностью ис-креннего озарения, – название романа какой-то неизвестной писательницы.
Анастасия. Простите меня, Алексей, но вы ведь тоже неизвестны. Надеюсь, так будет не всегда и не долго…
Нартов. Я в полном восторге от «Гарри Поттера», замечательная книжка. Но, в свою оче-редь, надеюсь, что мне не придется размахивать сколком «кирпича» из свода законов перед адвокатами его создательницы. Я видел в журнале ее фотографию – очень милая женщина. И я завидую ей!
Анастасия. (С интересом:) В самом деле?
Нартов. Есть писатели-легенды. Астрид Линдгрен и Стокгольм, Андерсен и Северный По-люс. Когда-нибудь она будет принадлежать к ним в стране маглов.
Анастасия. Значит, Джоан Ролинг? Но ведь она не старше вас!
Обручев. Вы не хотите отвечать?
Нартов. Это печальная тема. Из осторожности я ее обхожу.
Анастасия. Почему?
Нартов. Однажды я сделал неприятное открытие. Мир книги такое же шоу, как выездка пони на арене. Это порочный вопрос. Одни задают его из праздного любопытства, как дети, другие поступают сложнее, вполне профессионально и деловито.
Обручев. Что вы имеете ввиду?
Нартов. Всегда есть какой-то изъян. Один писал детективные романы, другой был гомо-сексуалистом, третий – все бы ничего, но стал общим местом и т.д. Если вы безупречны, вам вменяется в вину наивность. Если наоборот, то – наоборот, но все то же самое… Ваш ответ делится надвое: содержание и вывод. Причем второе не соотносится с первым и никак его не учитывает. Я научился этому у старого диссидента, который провел часть своей прежней биографии в местах заключения, познакомился там со многими интересными людьми и рас-сказывал такую историю. Пребывая в Париже, он случайно встретился на улице со знакомым и известным человеком. Тот сидел в кафе, на столике перед ним стояло несколько кружек пи-ва, и читал Пруста. Они поболтали или просто поздоровались; вылетело как-то из головы. На следующий день тот покончил с собой. Он рассказывал немногим дольше, чем я. Эта манера мужественно излагать мысль, восходящая к Супермену американской прозы. Противники ко-торого, кстати, считают непростительным тот факт, что он застрелился. Со второй попытки, из ружья! Несмываемым пятном на всем его творчестве.
Анастасия. Вы любите Хемингуэя?
Нартов. Я не могу его не любить. Из-за него я стал писателем. А тех, кто виноват в том, что твоя жизнь не удалась, любят, даже если ненавидят…
Анастасия. Наверное. Так каков же вывод?
Нартов. Вывод?.. Вы о чем?
Анастасия. Вы говорили об уроке, который вынесли из общения…
Нартов. Ах да… Он рассказал это, чтобы понравиться двадцатилетним девочкам, которые сидели перед ним в аудитории. Он преподавал литературу. Щучий пень.
Анастасия. Для кого-то – трагедия, а для кого-то – любовь, ха-ха-ха.
Нартов. Вот именно.

Алексей и Анастасия Обручевы вдвоем (о Нартове):
Анастасия. Ты заметил, что он никогда не отвечает на вопрос?
Обручев. Да. Он совершенно закрыт. И этот сомнительный анекдот про диссидента и его молоденьких студенточек…
Анастасия. Мне кажется, что история про дом параллельна какой-то истории в его романе.
Обручев. Бернард Шоу иногда цитировал самого себя. По его собственным словам.
Анастасия. Нет. Он повторил ее не буквально. Тут что-то есть. Вот увидишь!
Обручев. (Смотрит на нее; после паузы:) Я люблю тебя.

Пашкова. Извини, но я не могу с ним встретиться. Передай ему, чтобы не приходил.
Огородников. Так нельзя поступать. Мальчик делает шаг к примирению. Неужели ты воз-ражаешь против…
Пашкова. Я не против. Но не сейчас. У меня много работы, надо срочно набросать план нового романа. У моего издателя, ублюдка чертова, проснулась тяга к перемене мест. При-дется переделывать всю картографию, – достоверность его пунктик, – и учесть под нее кучу поправок к структуре.
Огородников. Ты хоть представляешь, как трудно ему было решиться?
Пашкова. Кадмину? На что? Он ничем не рискует в любом случае.
Огородников. Твоему сыну. Нашему сыну. Антону.
Пашкова. А кто виноват в том, что произошло?! Я?!
Огородников. Его жена родила девочку, и настаивает, чтобы он представил, наконец, ее тебе. Он не посмел ей признаться, что отношений вы не поддерживаете.
Пашкова. Вот как! Кто она такая? Сколько ей лет?
Огородников. Она милая женщина. И ей тридцать пять лет.
Пашкова. Последний шанс, значит.

На том месте, где недавно, в глубине дворов, точно детское воспоминание или призрак, располагалось ветхое здание поликлиники, которой самой требовалась срочная помощь, те-перь я встретил незнакомое сооружение из опор, покрытых синевато-серой краской, нисхо-дящих и взлетающих вверх сводов, широких нависающих плит, хрупко сжатых огромными бетонными скрепками; я оказался в графической сетке дорожных дуг, раскинутых крыльями на высоте, и отбрасывающих на меня паутину своих теней. Под ней, внизу, в солнечном пят-не пересечения пыльных дорог, словно оставленная от какого-то старого, запущенного сада, что, конечно, было не так, по прихоти дизайнера росла яблоня с искривленным стволом, чьи спутанные ветки стремились в какое-то, невидимое глазу, отклоненное от прямой линии све-та, таинственное пространство. И я подумал, что…
Текст сопровождается авторским рисунком, выполненным черным пером, где пропорции значительно смещены в пользу дерева и света, а предполагаемый рассказчик отсутствует.
Анастасия. Почему вслед за словами: «я подумал, что…», ничего нет?
Нартов. Описание не вполне удалось. Не достаточно жестко, лаконично, слишком много деталей, за которыми главное ускользает. Но писать часто означает: терпеть поражение. По-этому я сделал рисунок, который тоже не вполне удался… Почему ничего нет?
Анастасия. Да.
Нартов. Я изложил всё, что хотел, постольку поскольку, разумеется, в следующем абзаце.
Анастасия. Там, где содержится описание бордового грузовичка с барахлящим карбюрато-ром, в кузове которого ничего нет, кроме старых веревок?
Нартов. Насчет карбюратора не помню, вы сами придумали? Маловероятно, чтобы я. Я ничего не понимаю в технике вообще и в карбюраторах в частности. Но мой ответ – да.
Анастасия (Обручеву). Вот видишь! Я ему говорила о роли гротеска в вашем романе.
Нартов. О роли гротеска? Надо подумать. Обычно я соглашаюсь с мнением, которое мне нравится, даже если оно неверно.
Анастасия. Не гротеск?
Нартов. Мне нравится. Собственно, я хотел сказать, что мысли человека, и даже его вос-поминания, не всегда состоят из чего-то реального или логичного, или последовательного, а его прошлое не всегда состоит из чего-то, что с ним происходило на самом деле, и даже не из того, о чем он мечтал и на что втайне надеялся. Что-то глубоко скрытое в нашем сознании, подсознании, не знаю. В движении рук? Поэтому возник этот грузовичок, которого я никогда не видел, во всяком случае, не настолько, чтобы запомнить его. Сам же по себе, просто как хорошая вещь, – чего, судя по состоянию его карбюратора, о нем тоже не скажешь, – он мне совершенно не нужен. Такой вот Юнг и его психотерапия.
Обручев. Вы не верите в настоящее?
Нартов. Неохотно… Иногда.
Анастасия. Так кто ваш любимый автор?
Нартов. Я люблю почитать Гомера перед сном.
Анастасия. Нет, серьезно. Так и не скажете?
Нартов. Это очень серьезно. Я даже выучил по-гречески слово «море», но не буду пугать ни вас, ни древних своим произношением.

Кадмина. Ольга звонила.
Кадмин. Все хорошо? Как она там? Как поживает Сан-Франциско?
Кадмина. Да, с ней все в порядке. Во всяком случае, она так говорит.
Кадмин. Что ж. О’кей.
Кадмина. Она очень хотела поговорить с тобой.
Кадмин. Почему? Что-нибудь, все-таки, случилось?
Кадмина. Ты же знаешь ее. Она папенькина дочка. Любит слышать твой голос.
Кадмин. Хм.
Кадмина. Только… Мне кажется, она кого-то встретила.
Кадмин. Что значит «кажется»? Она так сказала?
Кадмина. Нет. Но… Женщины чувствуют это. И она больше не в Сан-Франциско, она пе-реехала в Нью-Йорк.
Кадмин. А как же ее учеба? Зачем?
Кадмина. Она влюбилась… Я чувствую это. Очевидно, он живет в Нью-Йорке.

Нартов. Вы и Анастасия – такая красивая пара. Расскажите, как вы познакомились?
Обручев. Чтобы потом вы написали нашу историю в своей очередной книжке?
Нартов. Нет. Вовсе нет.
Обручев. Я не помню точно, как мы познакомились. Не помню первой встречи или разго-вора. Мы работали вместе. Каждый день встречаешь одни и те же лица, и они как будто су-ществовали для тебя всегда. Во всяком случае, с того момента, как заполняешь бланк в отде-ле кадров. Все очень прозаично… Однажды я задержался допоздна, все уже разошлись, и я сидел в комнате один… Это был мой день рождения… Я выключил верхний свет, включил настольную лампу, и всем своим видом старательно показывал, что разбираюсь во всевоз-можных бумагах, разложенных на столе. Показывал самому себе… Не знаю, когда и почему случилось, что я очутился в полной изоляции, каком-то непонятном вакууме. Я никогда не был особенно общительным, но, достигнув определенного возраста, в котором, говорят, к людям приходит уверенность в собственных силах, со мной произошло нечто обратное, и я перестал даже пытаться поддерживать знакомства, кроме обычных форм вежливости и необ-ходимых деловых контактов. В общем-то, наверное, никаких других причин, чтобы понять, почему я остался в одиночестве в такой день, искать не требуется. С некоторых пор, вместо праздника, он стал для меня своеобразным итогом всего несделанного за год; что уже нико-гда не будет сделано. В конце концов, пора отдать себе в этом вполне определенный отчет. Такова привилегия опыта, ведь так? Будто подписываешься под списком неудач с резолюци-ей: утверждено… Потом вошла Настя. Открылась из коридора дверь, и она спросила: «Что это вы сидите здесь до сих пор? Да еще в темноте?» При ней был хрустящий бордовый пакет, из которого она достала новенькую, в целлофане и иголках, рубашку (Анастасия, роясь в сумке и что-то откладывая в сторону: «Это не вам…») и протянула ее мне: «Держите. По-здравляю вас с днем рождения». Невероятно, но в ее компьютере хранился перечень всех со-трудников с анкетными данными! Не знаю, кому я рассказывал, что мечтаю открыть собст-венное маленькое издательство, которое будет заниматься какими-нибудь небольшими, част-ными проектами. Я не говорил ни о чем подобном целую вечность! Оказалось, что она слы-шала, но от кого, не призналась. В тот день я словно ожил. Я получил подарок. Я говорю не о рубашке, нет… Я получил то, в существование чего больше не верил… Вы меня понимаете?.. И вот (не знает, как закончить)… И вот мы здесь, с вами. Готовимся издать ваш роман (улы-бается).
Когда Алексей Обручев произносит: «подписываешься под списком неудач», мы видим его, вписывающим что-то (подпись?) в одну из лежащих перед ним бумаг. Предлагаемая сце-на в общих чертах соответствует тексту. Ее общая тональность противоречит некоторой мрачности вступительных слов, она светлая и радостная. Мы видим, как они разговаривают. Она что-то спрашивает, он смущенно отвечает, но постепенно скованность и принужден-ность исчезают. Она сосредоточенно, увлеченно слушает его. Они оживлены, она чуть в большей степени, чем он; размахивает руками над столом (о теме беседы можно только дога-дываться). Потом они вдвоем идут по вечерним улицам.

Анастасия (в другое время; их признания, сделанные одному и тому же человеку, сделаны по раздельности). В этом странно и немного стыдно признаться, но в тот день я следила за ним. Точнее, я следила за ним некоторое время. Не постоянно. Иногда я наблюдала за ним, случайно встретив его на улице. Я заметила, что он не торопится уходить с работы. Он заме-чательно разбирался в литературе, но занимал слишком незначительную должность, чтобы на что-то влиять. Первое время, а я помню, как он пришел к нам, – он сказал вам, что не пом-нит? – он много говорил о том, чем и как следует заниматься. Я слышала, как он рассказывал о своих планах открыть издательство. Кому? Он не помнит, но он говорил об этом всем и ка-ждому. Да-да, не смейтесь. На самом деле, он очень энергичен, правда! Потом что-то случи-лось, он больше не поддерживал разговоров, лишенных конкретики. По-моему, он не нашел понимания и предпочел больше не пытаться никого убедить. Знаете, большинство людей за-нимаются своим делом не потому, что оно им очень нравится, а потому, что надо зарабаты-вать деньги, а каким образом, им совершенно безразлично. Не считая целого ряда неудачни-ков: несостоявшихся поэтов, писателей, критиков, художников, ставших верстальщиками, наборщиками, корректорами, рецензентами, редакторами и т.п. нужными людьми, утратив-ших все, кроме болезненной амбициозности.
Нартов. А вы бываете злой.
Анастасия. Это правда!
Нартов. То, что вы бываете злой?
Анастасия. И это тоже правда! Ха-ха. Но ведь я говорила не про вас!
Нартов. Думаете?
Анастасия. Тогда я встречалась с другим человеком. Поэтому прошло так много времени, прежде чем мы сблизились. Он не делал никаких шагов, я со своей стороны, естественно, то-же. Почему я изменила решение? Просто изменила, и все! Называйте это женской непоследо-вательностью.
Нартов. Вы очаровательны.
Анастасия. Однажды я открыла файл отдела кадров, – это было не трудно, – чтобы узнать, когда у него день рождения. В тот день он был как-то особенно грустен. Я ждала его около выхода. Мне хотелось знать, куда он пойдет, и почему у него такое настроение. Когда я по-няла, что он не выйдет, я пошла в универмаг и купила ему рубашку. Вы считаете, это слиш-ком… (подбирает слово) бесстыдным?
Нартов. Купить рубашку?
Анастасия. Не рассказывайте ему. Он может неправильно понять… Мы провели вечер и потом ночь вместе. Вы понимаете, о чем я?

За письменным столом, заваленным напечатанными на машинке и заполненными нераз-борчивым почерком рукописями, сидит Нартов. Мысленно он возвращается к услышанному и как бы сознательно ждет, что что-нибудь произойдет. Сцена строится по аналогии с выше-приведенной сценой сближения Обручевых. Отличие ее заключается в том, что в тот момент, когда приходит Анастасия, перед нами дверь, но она не открывается (мы ждем, что произой-дет, но она не открывается). Кадр повторяется несколько раз. Показывается Нартов, который что-то пишет; сидит, сложив руки перед собой; опустив голову; глядя в темноту.

Вечером, обсуждая втроем название, при свете настольной лампы; художником выполнена серия чудесных рисунков в японском стиле:
Обручев. К сожалению, выпустить иллюстрированное издание мы не в состоянии. Придет-ся ограничиться макетом обложки. Жалко. Нашему художнику я сказал, что, в сущности, не-посредственной связи с текстом его работы не имеют, они отвлеченны, и поэтому он может предложить их любому другому издателю. Обиделся и ушел. Им везде будут рады. Правда.
Нартов (рассеяно перебирая рисунки). В общем-то, в строгом смысле слова их нельзя на-звать эстампами.
Обручев. Ну и что же? Разве содержание должно точно соответствовать своему оформле-нию? Где вы такое видели?
Анастасия сидит в кресле, завернувшись в плед, потому что в комнате холодно, и смотрит на мужчин возле письменного стола. Потом встает и подходит к ним. Она поддерживает идею мужа. Потом, собрав оставленные тут и там грязные кружки, идет на кухню, чтобы по-ставить чайник, приглашая их прийти к ней, когда он вскипит, минут через десять.

Нартов. В какой-то момент я понял, что литература – не для меня. Я понял, что речь идет не о том, чтобы писать повести или рассказы, нанизывать коллизии и формы, оставляя на странице весь хлам и тонны шлаков, чтобы какой-нибудь несчастный вместе со мной разгре-бал его лопатой рудокопа, как сделано Блоком. Он не станет шахтером-добытчиком, он ста-нет архивариусом... Скрыть черновики не затем, чтобы казаться лучше, нет. Хотя нет ничего плохого в том, чтобы не заставлять других проделывать ту работу, которую ты должен про-делать сам... Когда-то всем нам говорили, что надо отражать реальность. Но что такое эта пресловутая «реальность» объяснить забыли. Может быть, реальность – это я сам в нереаль-ном мире, а все сопровождение, которое следует уничтожить, – описание того, что меня не-окружает? К тому моменту, когда я приступил к серьезной работе над романом, во мне уже давно все умерло. Я имел кипу клочков, отрывков, набросков, отдельных сцен, которые от-ражали не столько сюжет, сколько эволюцию моих мыслей, интересов и, – отчасти, – пере-живаний, покрытых серьезным слоем пыли. Почему я хотел стать писателем и, собственно, каким писателем я хотел стать, утратило свое значение за давностью сроков. Помните такой слоган: «где кончается игра и начинается жизнь?» Когда мне исполнилось двадцать два, я впервые понял, в чем заключается смысл письма как стиля. А в двадцать пять магическая ла-боратория, в которой я колдовал, не выпуская из рук линейки, циркуля и карандаша, среди классических томов и тоненьких брошюр андеграунда, подобно некоторым веществам, испа-рилась, будто никогда не существовала. Вы верите всему, что я сейчас сказал?
Анастасия. Вы умеете поразительно говорить.
Нартов. Я слышал что-то об этом. Вам нравится? Как бы там ни было, мне давно не два-дцать пять, и жалеть тут не о чем. (Обручеву:) А сколько вам лет? Не отвечайте. Извините меня. Спустя несколько лет я подсобрал кое-что из прежних инструментов: арифмометр, гу-синое перо и порцию крови из вены (я немного старомоден); кроме того, логарифмическую линейку, циркуль, ножницы и клей, раскрыл свои хаотические записки, в половине из кото-рых, как оказалось, уже нельзя разобраться, и потратил несколько лет, чтобы контаминиро-вать их. Зачем? (пожимает плечами). Я как бы вспоминал о том, чего никогда не было, если не считать прежних чувств, потому что я никогда не фиксировал фактов в духе школы нату-рализма. С холодной головой, вымучивая связки… Но я всего лишь латал дыры. Я хотел стать писателем, а стал кровельщиком. Знаете, есть такие старые крыши, где листы железа скрепляются друг с другом, а хозяева не хотят потратиться даже на целый новый кусок?
Анастасия. Вы стали старьевщиком!
Нартов. Вы очаровательны, да. Я не хотел употреблять это слово, надеясь, что оно не при-дет вам на ум. И нет. Я стал кровельщиком буквально. Такова одна из моих профессий. Од-нажды я встретил мастера-кровельщика, как выяснилось впоследствии, приличного алкого-лика, обладавшего удивительным чувством равновесия, он занимался ремонтом на старых дачах; ему требовался помощник на два дня, потому что всю предыдущую неделю он пил, как сапожник. Потом, вероятно, по аналогии, я устроился заливать крыши смолой. Грязная и вонючая работа… Моя мать не может пережить, что я стал никем. В школе я очень хорошо учился. Она всегда говорила мне, что я могу стать, кем только захочу или даже не захочу… кроме писателя. Поэтому я внушаю ей, что я – гений. Но она не верит. Ей хочется, чтобы я пошел преподавать выросткам от десяти до шестнадцати зачатки литературы.
Анастасия. Алексей, но ведь для этого нужно высшее образование.
Нартов. А оно у меня есть. Я ужасно образованный! Не верите? Стал бы я читать столько нудных поганцев только на том основании, что они умерли два-три десятка столетий назад. Кстати, я мертв не хуже них: меня тоже можно читать! Мое тело? Тень! – как сказал Платон.

Кадмин. Смысл в следующем: нарушим правила и обыграем всех.
Пашкова. Но как же так? Ведь правила для того и создаются, чтобы им следовать?
Кадмин. Тонкое знание правил заключается в том, чтобы их нарушать. Поверьте мне, я долго изучал их, и мне уже случалось использовать этот прием.
Пашкова. Вот вы о чем! Я что-то такое слышала… Вы мудрый и хитрый человек, как…
Кадмин. Оставьте ваши метафоры (усмехается). Их правила слишком старомодны.
Пашкова. И вы циничны, как дракон! (С торжеством, ощущая себя победительницей в их мелкой пикировке:) Правила есть правила!

Анастасия. Я так сейчас счастлива, вы не представляете себе. С того момента, как мы от-крыли свое дело, я чувствую себя невероятно счастливой, как никогда прежде. Это здорово, что мы решились на это. А после того, как мы выпустим вашу книгу, мы станем настоящими издателями! И все будет еще лучше. Хотите премию? А я хочу!

Анастасия. Вы никогда никого не любили?
Нартов. Нет. Когда я был значительно моложе, чем теперь, так значительно, будто в та-почках одолел духовный путь в Тибет, миновал серию реинкорнаций и посмотрел «Санта-Барбару» от начала до конца, мне казалось, что я влюблен… Но – нет.
Анастасия. Но ведь в любви то, что кажется, значит, так оно и есть.
Нартов. Нет. Не думаю. Я думаю, что любить не означает хотеть чего-то, чего у тебя нет, предположительно, есть у других, и, в сущности, тебе вовсе не нужно. Будьте проще, как ска-зала мне наша общая знакомая…
Анастасия. Да, она это всем говорит!.. Но ведь человек не может не любить. Вы сами при-знались, что…
Нартов. Ни в чем не признавался.
Анастасия. Нет, признались. Сколько вам было лет, прежде чем вы… (подыскивает адек-ватное выражение) постучались в двери Нирваны?
Нартов. Последний раз я был влюблен приблизительно… в двадцать один год, одинна-дцать месяцев и двенадцать дней, было около шести часов вечера.
Анастасия. Последний раз?
Нартов. О, я влюблялся постоянно. Весь мир… (задумчиво) весь мир… Наверное, есть люди, которым это дано – любить, как вам… Остальным же надо смириться с тем, что место Рафаэля занято. Я не принадлежу к тем, кто считает, что концепция заменяет искусство.
Анастасия. Но ведь есть другие художники.
Нартов. Неужели? Вы о Пикассо?
Анастасия. Почему о Пикассо?
Нартов. Просто так, не почему. Потому же, что и Рафаэль. Все художники мучаются, но не все, кто корпит над холстом, художники. Да и зачем мучиться? Будьте проще! Пожелайте что-нибудь реальное. Вещь: шубу, например. Вы не представляете, какое получите удовле-творение!
Анастасия. Таков вывод далай-ламы?
Нартов. Мне надо попросить вас кое о чем.
Обручев. Конечно. О чем?
Нартов. Моя мама очень хочет познакомиться с вами и настаивает, чтобы я пригласил вас к нам. Она не простит мне, если вы не придете.
Анастасия. Мы согласны.
Обручев. Мы согласны.

Обручев. Почему вы не сказали Нартову о том, что мы согласны опубликовать его роман?
Райская. Я забыла, мой дорогой. Я обязательно бы передала. Но что вы хотите, у меня столько всяких дел! И потом, мой дорогой, что с ним случилось оттого, что он подождал два или три дня? Ему отказали чуть ли не шестнадцать издательств!
Обручев. Тридцать два.
Райская. Неужели столько есть? Надо посмотреть в моей записной книжке. Хотя сейчас развелось так много мелочей. Не принимайте на свой счет. Тридцать два! Я обязательно пе-редам ему в следующий раз, когда увижу его. Если не забуду.
Обручев. Не надо. Мы уже познакомились.
Райская. Да? Странный молодой человек, не правда ли?
Обручев. Он старше меня на десять лет.
Райская. И это делает его менее странным? С возрастом люди умнеют. Но не все. Пред-ставляете, он хотел, чтобы я познакомила его с Даниэль Томпсон!
Обручев. Постойте… Где-то я слышал это имя… Неужели французская сценаристка? У нее замечательные фильмы.
Райская. Да! Но зачем? На каком языке он бы с ней разговаривал, ведь она француженка?! К тому же, он пишет не сценарии! Какой абсурд!.. Я ездила во Францию в этом году, у меня там племянница, так вот: она больше не в моде, ее последняя картина провалилась в прокате! А ведь он лично знаком с Рекемчуком, Крейном, Егоровым и Дуней Смирновой. И со всеми поссорился! Представляете?
Обручев. Кто такие Рекемчук и Егоров?
Райская. Первый – непотопляемая годзилла, как мы его называем. В свое время был редак-тором Мосфильма, когда там запрещали Тарковского. И ничего. Жив и процветает по сей день. Второго не знаю, Мартов сам как-то упомянул его в разговоре.
Обручев. Мартов?.. Нартов!
Райская. Вот видите, я даже фамилии его запомнить не могу. А ведь у меня очень хорошая память на имена!
Обручев. И что был дальше? С Даниэль Томпсон?
Райская. Настаивал. С чего он только взял, что мы настолько близки? Однажды я видела ее на приеме, который устраивал клиент мужа племянницы, он стоматолог. Мне показали ее в противоположном конце зала, и я даже не знаю, была ли это действительно она? Не могла же я познакомить его с совершенно незнакомым мне человеком! Кстати, а что она снимала? Мне говорили, но я…
Обручев. Вы – блестящая писательница.
Райская. Правда? Вы так считаете?

Нартов. Почему вы не сказали мне, что Обручевы согласны опубликовать мой роман?
Райская. Разве? Но ведь вы знаете? Значит… Наверное, я сказала вам, вы просто забыли.
Нартов. Нет. Мне сказал Сергей Павлович. Огородников.
Райская. Точно! Вспомнила. Я говорила о вас с Андрюшей. Коммутатором. Слышали, что его так называют?
Нартов. Да, Сергей Павлович упоминал о нем. Он позвонил мне в тот же день, как узнал.
Райская. Вот видите. Значит, мой труд не пропал даром. Я рада была вам помочь. Как вы их нашли?
Нартов. Мне дали подробный адрес.
Райская. Нет, я не об этом. Как вы нашли их самих? Я слышала какую-то странную лю-бовную историю. Будто бы они любят друг друга! В браке! Это опасно.
Нартов. Не знаю. Никогда не был женат.
Райская. Это опасно. Да. Чрезвычайно.
Нартов. У них такой очаровательный дом…
Райская. Они вас пригласили к себе? Вот как?
Нартов. Я имел ввиду дом, где помещается издательство… Будто в нем жил Чехов в тот период, когда был практикующим врачом. Такое впечатление, что на медной табличке напи-сано его имя, а звонок еще хранит тепло его пальцев, вынутых из перчатки.
Райская. Вы придумываете.
Нартов. Да. Звонок там старый, однако, вполне современный. Но мне не пришлось в него звонить. Все двери оказались открытыми. Хозяева же – очень приятные люди. Мы о многом с ними говорили…
Райская. Всего за два дня!..
Нартов. Почему за два дня?.. Мне кажется, я не говорил так много с тех пор, как… Да ни-когда так много не говорил. И они действительно любят друг друга… Влюблены…
Райская. Вот как! Да вы сами-то, уж не влюбились ли в нее?
Нартов. Я завидую им.
Райская. Странно. Вы мне казались здравомыслящим человеком. Они совершенно лишены практической жилки. Кем бы ни был, по-вашему, Чехов, когда жил у них. Он, кстати, был па-рень не промах. Болел в Ялте, жил в имении и даже умер – в Германии. Он понимал толк в семейной жизни: Книппер почти не делила с ним будни и крышу над головой. Да уже то, что они согласились напечатать ваш роман, полное безумие!
Нартов. Но вы сами просили их об этом!
Райская. Чего только не сделаешь для друзей! Для вас.
Нартов. Пожалуй, в чем-то я согласен с вами. Я завидую им. Но считаю, что у них ничего не получится. Внутренняя жизнь, как и архитектура… Все мы в душе немного архитекторы. Хотим построить прекрасный дом (показывается особняк, в котором размещается издатель-ство Обручевых), в прямом и переносном смысле. Но внутренняя жизнь, как и архитектура, имеет свои законы. Простые, в общем-то, законы: линия, отвес, пропорция… У них там чу-десный фронтон, на который выходит маленький, совсем игрушечный балкончик. Наверняка внутри, это чердак, нельзя разогнуться в полный рост. Там пылятся чьи-нибудь рукописи. Оставшиеся от прежнего хозяина! (Мысль о том, что прежним хозяином был Чехов, придает его искреннему, веселому смеху какой-то особый, сокровенный смысл).
Райская. Вы ребенок!

Обручевы приходят к Нартову и знакомятся с его матерью. Анастасия в длинном василь-ковом платье. На столе лежат фрукты, среди которых апельсины. Анастасия Обручеву, пере-глядываясь с ним со смешливым и понимающим видом: «Марокканские апельсины!» Нартов не понимает, и они рассказывают ему про «Любовь в Марокко». Сценка за столом с участием матери. Она: Молодые люди…
В комнате Нартова несколько книжных шкафов, простенькая гравюра на стене, письмен-ный стол и диван, в единственном окне – старый клен.
Нартов. Мой дядя собрал много книг, в основном разрозненные тома из собраний сочине-ний, случайные альбомы по искусству, учебники иностранных языков: у него были книги на английском, французском и немецком языках. Некоторые из них теперь у меня. У него было несколько странное качество, он сразу покупал по два-три экземпляра. Не знаю, читал ли он их, но у меня есть прекрасное издание Бертольда Брехта и пара томов по искусству и архи-тектуре на немецком, хотя я ничего не могу прочитать на нем, кроме имен собственных, даже заголовков.
Анастасия. Сколько у вас античных авторов!
Нартов. До тридцати я покупал книги так быстро, что не успевал их прочитывать. Навер-ное, наследственное. Поэтому здесь есть кое-какие тайны, даже для меня, и кое-что от маку-латуры.
Анастасия. Гораций, Овидий, Петроний, Сенека…
Нартов. У римлян было много недостатков, но они овладели искусством умирать весело. Возможно потому, что жестокость к другим не позволяет публично проявить слабость по от-ношению к себе. А они были порочные, жестокие и болезненно тщеславные, даже стоики, люди. Сенека, который в целом был болван и бездарный писака, – что именно его труды так и не затерялись в веках, следует считать большой катастрофой для всех читателей, которым попадают в руки его академические труды, – тем не менее, за всю свою глупую грамотную жизнь записал, переворачивая или не переворачивая стиль (палочка для письма на дощечке, покрытой воском), одну неплохую вещь, свидетельствующую о том, что, если бы все сложи-лось иначе, он мог бы стать относительно умным человеком: «Мы умираем не в день смерти, но каждый прожитый день приближает нас к ней». Что-то в таком роде. Их самоубийства, конечно, в привычном нам понимании таковыми не являлись, что это за самоубийство, когда тебе присылают записку с приказанием: «Умри»? Но в современном мире, несмотря на оби-лие в нем жестокости и насилия, даже итальянец, я думаю, не завяжет вскрытых вен поло-тенцем, для того чтобы утром, при восходе солнца, доесть последний салат на своей послед-ней тарелке, какой бы красивой не сделал ее фарфоровых дел мастер. Есть в этом что-то ми-ровоззренческое, а не философское, вы не находите? И все же, они не были очень хорошими писателями. Возможно потому, что не знали поражений.
(…)
Обручев. Поражений? Что вы имеете ввиду? Фолкнер, как будто…
Анастасия. Но ведь редко кто из них, в течение жизни, сумел избежать опалы и гонений?
Нартов. Да, мистер Фолкнер… Тот, кто сумел добиться успеха, не имеет права судить о неудачнике. И древние тут не при чем. Это состояние души… Например, близкие утвержда-ли, что Свифт не был великим сатириком, а был противным, ядовитым, как гриб, старикаш-кой с признаками, в лучшем случае, маразма. Трудно отрицать, кто его знает, кем он был? Но, поскольку нам дарована привилегия думать задним умом, что равносильно тому, чтобы думать задницей, ведь главное – пересидеть на пятой точке объект своего будущего восхи-щения, мы всегда оказываемся умнее их.
Анастасия. Кого?
Нартов. Кого? Предположим: современников, родственников, знакомых, завистников и доброжелателей. Вы хотели еще спросить: почему? Потому что форма ягодиц, в отличие от интеллекта, одаренности и моральных достоинств, не всегда, впрочем, свойственных облада-телям первых двух качеств, их форма, простите за порнографичность, передается по наслед-ству. Мы сидим на той же жопе, что и они… О чем это я?
Обручев. Вы говорили о неудачниках.
Анастасия. Прежде чем перешли к анатомии мысли, ха-ха-ха.
Нартов. Надеюсь, мама нас не слышала.
Анастасия. (После короткой паузы:) Вы чувствуете себя неудачником?
Нартов. Часто.
Анастасия. Это пройдет. Согласно вашей теории!
Обручев. К тому же, вовсе необязательно, чтобы стать хорошим писателем, быть неудач-ником. Возьмите Томаса Манна.
Нартов. (Улыбается:) Томас Манн.
Анастасия. Что такое?
Нартов. Мой первый учитель и второй читатель, после моей матери, разумеется, когда хо-тел сказать, что написанное мной, мягко выражаясь, никуда не годится, обычно говорил: ко-нечно, Томас Манн, Кафка и все такое… Конечно, «и все такое» он не говорил. Он был очень деликатным человеком. Он почему-то считал, что мой любимый писатель (улыбается) – Фолкнер. Конечно, я встречал людей, которые не знали, кто это такой, и я к ним не принад-лежу, но мне претит трудоемкость его текстов. Хотя у него есть отдельные страницы! Пыта-ясь меня образумить, он говорил: посмотрите на Фолкнера, полгода он писал свои романы, а полгода проводил в Голливуде. Хотя его работа там – сплошной анекдот. Как выяснилось в первый же день по прибытии, он собирался сочинять истории для мультфильмов. Был изум-лен, когда оказалось, что ошибся… Впрочем, точности ради, впоследствии он не пожелал, чтобы я считал его своим учителем. Он отвернулся от меня. Не Фолкнер. Уильям смотрит прямо на вас. (Анастасии:) Он в восхищении от вашей красоты. И у вас такое платье.
Анастасия. (Смеется:) Спасибо.
Входит мать Нартова. В ее руках заварной чайник.
Нартова. Я приготовила чай. Алексей, сходи принеси из серванта чашки. Помой их снача-ла. И возьми на кухне десерт, я разложила его на столе. Нарезанный хлеб и ветчина для бу-тербродов. Там есть конфеты и шоколадка.
Анастасия. Не стоило. Я принесу.
Нартова. Алексей сам сходит. Гости не должны делать то, что положено хозяевам.
Когда Нартов выходит:
Нартова. Скажите, разве нормально, что человек отрезает лист и потом подклеивает его обратно? Он ведет дневник. Думает, что я не знаю. Но однажды я его видела: он оставил его на столе. Это тетрадка, откуда он отрезает, а потом вклеивает обратно страницы.
Анастасия. Тетрадка?
Нартова. Общая школьная тетрадь. Иногда я боюсь, что он…
Обручев. «Что он» что?
Нартова. Сошел с ума.
Возвращается Нартов:
Нартов. Мне трудно одному принести все сразу. Вы мне не поможете?
(…)
Анастасия (держит навесу маленькую горячую чашку чая). Алексей, вы позволите задать вам вопрос? О том, что написано вами? Да?
Нартов. (Внимательно смотрит на нее:) Конечно.
Анастасия. Я заметила некое сюжетное и стилистическое совпадение отдельных фрагмен-тов в вашем романе. Оно ведь не случайно?
Нартов. В томике Жана Кокто я как-то обнаружил на одном развороте две сцены, в точно-сти повторяющие друг друга. На второй было написано: «Сцена на бис». Подозреваю, что из озорства. Однако, раньше выходили на бис даже посередине спектакля. Так что, возможно, такова дань уходящему прошлому?.. Моя задача скромнее: найти в варьировании смысл обе-их тем. Вот и всё.

Обручевы и Нартов вместе на улице:
Обручев. Чем вы пользуетесь, когда пишете?
Нартов. В каком смысле?.. А!.. Да ничем особенным. У меня машинка фирмы «Тук-тук и К».
Обручев. Вы печатаете на страничках ученической тетрадки?
Нартов. Мама вам сказала? Не всё. Я делаю так только личные записи.
Обручев. Извините, я влез не в свое дело.
Нартов. Ничего... Толстой любил писать, сидя на низенькой лавочке, потому что плохо ви-дел. Хемингуэй любил писать в кафе. Достоевский вовсе не любил писать. Гоголь писал за конторкой. А Томас Вулф – на холодильнике, наверное потому, что у него не было конторки. Ингмару Бергману нужен письменный стол, на котором все аккуратно разложено. По телеви-зору я видел, как Кубрик писал сценарий на узкой полоске бумаги, и, тем не менее, делал это на машинке. Возможно потому, что его снимали, а он был скрытен и не хотел ничего показы-вать. У всего есть свои причины, как бы странно все это не выглядело на первый взгляд. Я считаю, что дневник должен представлять собой сшитую тетрадь, закон жанра! Но не люблю писать от руки… Извините, что я так много говорю о всяких писателях, но мне давно уже не с кем поговорить о литературе. С некоторых пор мама не любит, когда я  затрагиваю эту те-му.
Анастасия. С каких же?
Нартов. С тех самых, когда выяснилось, что я не принадлежу к сонму великих.
Анастасия. Когда же это случилось?
Нартов. Тогда же, когда пришла пора всерьез подумать о том, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Не так уж и рано, впрочем. Весной. Помню, что весной.

Телевизионная программа «Принцип Домино».
Пашкова. Вы просто хотите быть неудачником!
Ее собеседник (мужчина). Да кто вам сказал?
Пашкова. Человек способен получить все, если только он этого действительно захочет. Посмотрите на меня! Я всего достигла собственным трудом.
Ищеева. А кто ваш муж?
Пашкова. Мой первый муж был скромным редактором.
Ищеева. А вы писательница…
Пашкова. Он ни в чем мне не помогал. Мне пришлось самой пробивать себе дорогу.
Ханга. Но потом вы снова вышли замуж?
Пашкова. Да. Еще дважды.
Аплодисменты в зале.
Ханга. Однако, вернемся к нашим баранам, так сказать. Татьяна, у нашего героя сложные семейные обстоятельства… Что вы можете ему посоветовать?
Пашкова. Не говорите мне об обстоятельствах. Ни о семейных, ни о каких! Ленивый чело-век всегда найдет причину, чтобы сложить руки и признать свое поражение. Потому что так удобнее!
Собеседник. (С обидой:) Вам не приходилось остаться одной и воспитывать двоих детей.
Пашкова. Дорогой мой! Я женщина. И у меня четверо детей.

Обручев. Вы действительно знакомы с Дуней Смирновой?
Нартов. Я познакомился с ней в Праге в тот день, когда она наблюдала с моста за молоды-ми людьми внизу; а я наблюдал за ней. Она не заметила меня. Вечером нас представили. Она увлеченно рассказывала, что пошла за той группкой юношей и девушек, вполне европейской наружности, которые чем-то привлекли ее внимание. Она искренне радовалась, что они ока-зались туристами из Петербурга! У нее блестели глаза! Я знаю, потом она растиражировала это признание в своих интервью на весь свет, но тогда я был первым, с кем она поделилась планом написать сценарий «Прогулки». Я не отговорил ее, хотя идея не выдерживает ника-кой критики. Ведь любая идея лучше, чем никакой. Вам известно, что такое парадокс Зенона?
Анастасия. Конечно, это любимая тема Борхеса! (Смеется).
Нартов. Верно. Ахиллес не может догнать черепаху, поскольку должен пробежать полови-ну половины, и еще раз половину половины и т.д. Подозреваю, что знаменитый парадокс представляет всего лишь ошибку в математической прогрессии. Однако, философия мучается над ним до сих пор. Что доказывает две вещи: что она нередко занимается не своим делом; и что ошибки бывают полезны не только в качестве отрицательного опыта.
Обручев. В чем же ошибка Дуни Смирновой?
Нартов. Она по определению не может судить об облике тех, к кому принадлежит сама. Определяемое не может и т.д. Правило! Точно так же, как заявление представителей homo sapiens о вершине эволюции и своем отрыве от обезьяны. Корректно говорить только о фак-тическом превосходстве в силе, поскольку кенгуру, крокодил и дельфин не могут нас унич-тожить (как вид), а мы их – вполне… Нет. Я все придумал. Я не знаком с ней. Но иногда, по телевизору, мне нравится, как у нее блестят глаза.
Обручев. А кто такой Егоров? Или он тоже не существует?
Нартов. Существует и процветает. Один знакомый. Работал и.о. директора института Вул-канологии на Камчатке. Интересный человек. Отказывался от места в столичном министер-стве и штуки баксов в месяц. Буквально. Но передумал и теперь всем недоволен.

В редакции. В руках Андрея (Коммутатора) огромный букет бледно-красных роз. Обручев приносит покупки в большом бежевом бумажном пакете.
Андрей. Я не смогу прийти на ваш праздник. Поэтому… Поздравляю.
Анастасия кладет цветы на стол, и он целует ее; хотя в его поступке нет ничего недозво-ленного, она слегка удивлена, но тут же старается скрыть свой взгляд от мужа.
Анастасия. (Обручеву:) Где ты все это купил?
Обручев. В новом магазинчике за углом. У них совершенно нет посетителей. Если так де-ло пойдет и дальше, они скоро закроются. А жалко. Чистое, приятное место, и цены непло-хие.
Андрей. Пока.
Обручев. Возможно. Впрочем, я не сказал, что они намного дешевле. Неплохие по сравне-нию с другими.

На столе лежит свежеотпечатанная, только из типографии, книжка Нартова. В середине комнаты танцуют Алексей и Анастасия Обручевы. На ней красивое вечернее платье. Хотя их движения вряд ли послужат кому-либо образцом, чувствуется, что им хорошо вместе; правда, некоторые па выглядят совсем нелепо, после неловкого шага, когда он наступает на край ее платья, так что они едва-едва не падают, им приходится остановиться. Возможно потому, что первое, легкое опьянение овладело ими. В руках обоих недопитые бокалы с шампанским. Ве-село смеются. Праздник в тесном кругу. Несколько человек, непосредственно причастных к изданию книги.
Когда книгу открывают, на первом развороте внизу страницы, где всегда указывается из-дательство, мы читаем: «Чехов и К».
Огородников. Его называют Проповедником.
Анастасия. Когда я слышу «проповедник», мне рисуется пастор в сутане, который пересе-кает зеленое поле Ирландии. Или мокрый от пота, изнуренный человек с горящими глазами в джунглях Южной Америки. Или пропыленный ковбой из североамериканского вестерна, ко-торый отказывается от сотворенного им зла и несет слово божье несчастным, забитым посе-ленцам, в духе Рассела Кроу. (Улыбается). И что он проповедует?
Огородников. Жесткий цинизм. Скорее в духе Квентина Тарантино. Не признает счастли-вых финалов картин, снятых по его сценариям. Утверждает, что он этого не писал.
Анастасия. Неужели?
Огородников. Я говорю вполне серьезно, Настенька. Он опасный человек. Есть основания полагать, что он хочет включить ваше маленькое очаровательное предприятие в состав сво-его.
Анастасия. Слияние? Надо подумать. У него хорошее дело? Должно быть, он выгодный партнер, если то, что вы говорите о нем, правда.
Огородников. Скорее поглощение. Мне кажется, он не прочитал в жизни ни одной книги, но дела его идут блестяще… Чтобы продолжить ваш метафорический ряд, он – аллигатор. Проглотит вас и не заметит, разве что внесет в свой реестр.
Анастасия. Аллигатор, Проповедник, Тарантино. Не слишком ли много всего?
Огородников. У него крупное издательство, большие связи, обширные планы. Не сейчас бы говорить, но выпуск книги Нартова – ошибка.
Анастасия. Вот как? (На мгновение по ее лицу пробегает тень). Вы же сами ее принесли.
Огородников. Ситуация изменилась. Я не думал, что так получится. К тому же, если пом-ните, и если быть точным, я ее не приносил. Тогда я совсем не знал вас, и просил Андрея дать кому-нибудь почитать книгу, а у него богатый круг знакомств. Вы же знаете, какое ему дали прозвище?
Анастасия. Нет. А какое?.. Обручев, подойти сюда… Брусника?
Обручев. Что такое, дорогая? (В отличие от жены он серьезен и внутренне напряжен, чего, однако, не хочет показывать. Он протягивает ей бокал шампанского, сам отпивает глоток и поворачивается к ее собеседнику). Что-нибудь случилось?
В этот момент к нему подходит женщина средних лет и, благодаря тщательно наложенно-му макияжу, приятной, хотя и несколько провинциальной наружности. Сначала ее голос зву-чит неуверенно, но она старается придать ему твердость: Вы – Алексей Обручев? Мне надо сказать вам несколько слов.
Обручев. (Жене и ее собеседнику:) Извините меня.
Анастасия. (Пытается схватить его за рукав:) Вернись! (Огородникову, слегка рассеянно:) Так какое?
Огородников. Коммутатор. (Она смеется, он смеется вместе с ней, но более скромно).
Анастасия. Да что вы?!
Огородников. Он талантливый человек. И далеко пойдет.
Анастасия. А какое прозвище дали нам? Ведь всем дают, правда? Какое?
Она следит глазами за мужем. До нее доносятся обрывки фраз, разобрать которые в стоя-щем вокруг шуме нет никакой возможности. Женщина что-то доказывает Обручеву, и вне-запно в ее голосе появляются визгливые нотки: … вы должны!.. нам самим… жить.
Обручев. … Я понимаю…
Огородников. Я не хотел бы этого говорить (как бы продолжая смеяться).
Анастасия. Нет, правда? Какое? Вам неудобно?
Огородников. Да мне неудобно... Неудобно.
Анастасия. Почему? Отбросьте ложную стыдливость. Право же!
Огородников. Потому что оно косвенно подтверждают некоторые сведения (говорит впол-голоса, скорее для себя, потом чуть громче добавляет), даже не сведения, а слухи. Ваше изда-тельство называют «Вишневый сад».
Женщина поворачивается к Обручеву спиной и идет к двери. Ее движения резки, она в ярости отталкивает одного из гостей, который случайно помешал ей пройти.
Анастасия. Обручев! Как ты смел меня бросить!
Обручев. Что случилось?
Огородников. Вы слышали о Кадмине? Он возглавляет издательство «1492 год».
Обручев. Конечно.
Анастасия. Наш друг Огородников считает, что мы не должны были публиковать роман, издание которого мы сегодня празднуем. Но ведь он сам рекомендовал нам его! (теперь, од-нако, в ее шутливом тоне возникает нотка озабоченности). Ведь правда?
Огородников. Я искренне раскаиваюсь.
Обручев. Так что случилось? Чем нам грозит этот «год Колумба»? (Последнее говорит скорее для Анастасии).
Огородников. Он использует вашу книгу, чтобы поглотить вас. Вы сменили профиль дея-тельности. От вас потребуют выплаты взятых вами ранее ссуд… Вы в курсе того, что меняет-ся система налогообложения?
Обручев. Но ведь она реформируется постоянно.
Огородников. Она реформируется именно сейчас. Ваша милая адвокатесса не поставила вас в известность? Почему ее здесь нет? Вы не пригласили ее? Мне казалось, вы двое под-держиваете с ней приятельские отношения. Достаточно, чтобы разделить радостное событие, в создании которого она принимала участие?
Обручев. Вы же знаете. Мы не единственные клиенты. Буквально последнюю неделю ее дела круто пошли в гору.
Анастасия. Как и наши. И надеюсь, благодаря нам.
Огородников. Надеюсь, что – нет. Она начинающий адвокат, а вы едва ли не первое ее на-стоящее дело. Впрочем, оставим эту тему. Будем надеяться, что я ошибаюсь.
Когда Огородников отходит в сторону:
Анастасия. Кто та женщина, что подходила к тебе? Чего хотела?
Обручев. Ты не поверишь. Это новая хозяйка нашей квартиры.
Анастасия. Отчего же не поверю. Почему ты нас не познакомил?
Обручев. Она еще не успела до конца разобраться с оформлением наследства, но… Коро-че, эта квартира больше не наша. Они с мужем до сих пор жили в другом городе… и хотят, чтобы мы с тобой съехали отсюда.
Анастасия (спустя небольшую паузу, с пораженным видом). Мы не сможем сейчас найти ничего нового за такие деньги. Ведь мы буквально все вложили… Ты сказал ей?..
Обручев. Она не хочет ничего слушать.

На маленькой витрине выставлены книги «на любой вкус». Во всяком случае, иначе было бы трудно объяснить тот странный коллаж, который они составляют. В бумажных перепле-тах и суперобложках, вперемешку тома Марининой, «Поминки по Финнегану» Джойса, «Илиада» Гомера, с/с Дашковой, «Мир как воля и представление» Шопенгауэра, «Сильма-риллион» Толкиена, «Пособие о том, что надо делать каждый день, чтобы быть счастливым» неизвестного автора, «Алеф» Борхеса, атлас замечательных карт древнего мира и, конечно, «Гарри Поттер» Дж. К. Ролинг. Наличие Борхеса радует Обручевых, словно встреча со ста-рым и надежным другом.
Анастасия. Смотри, «Алеф» Борхеса. Зайдем?

Кадмин. Вы знакомы с Нартовым?
Пашкова. (В сторону). У него страсть всех знакомить. Если вы хотите познакомить меня с ним, то я знаю его. На редкость нахальный молодой человек.
Кадмин. Бросьте! Какой он «молодой человек»?! Он на два года не то старше, не то моло-же меня. Право, не помню точно.
Пашкова. По сравнению со мной, вы тоже еще весьма молодой человек.
Кадмин. Вы мне льстите. Молодость – это когда все впереди.
Пашкова. Вы имеете все то, что у молодости впереди.
Кадмин. Так вы знакомы? Каким образом? Он – ужасный мизантроп. Вы лжете! (В сторо-ну). Она не хочет с ним знакомиться.
Пашкова. Никто не посмеет обвинить меня во лжи.
Кадмин. Но лжете же вы в своих романах (хочет сказать, что ее романы – сплошная ложь).
Пашкова. Но это литература! Нельзя сравнивать!
Кадмин. Вы чудесно лжете.
Пашкова. Я знаю его! Никто не посмеет обвинить меня ни во лжи, ни в том, что я умалчи-ваю что-нибудь из личных побуждений. Познакомившись с моим первым мужем, – Огород-никовым; у него такая же страсть, но он не так удачлив, как вы, –  ваш Нартов нашел нужным сообщить мне, что тут же направился в библиотеку и, не найдя там ни одной моей книги, очень огорчился.
Кадмин. Вот видите.
Пашкова. Не понимаю, о чем вы? В любом случае, это еще не конец. Далее он поведал, что обнаружил целую стопку у своей матери, которая живет в соседней комнате; перенес ее к се-бе и в течение недели читал по триста-четыреста страниц в день... Не смотрите на меня так укоризненно, это еще не все... Я вежливо спросила его, как они ему понравились, а он отве-тил, что, судя по тому, как они написаны, я писала их в таком же темпе, в каком он их читал! Не смейтесь!!!
Кадмин. Он хотел сказать, что читал, а вы писали их – запоем.
Пашкова. Он назвал их (произносит, поморщившись) – говном. Видите, я ничего не скры-ваю, даже мерзость.
Анастасия (Обручеву). Кажется, он был в хорошем настроении. (Смеются).
Пашкова. Впрочем, он называл стихи Ахматовой и Блока мусором. Постойте, он что-то такое сказал тогда...
Обручев (имитируя библейскую интонацию). «Что явилось из сора, – отправится в мусор».
Пашкова. Да!
Кадмин. Чёрт!
Сцена-воспоминание, вклейка:
Нартов. В какой-то момент я понял, что литература – не для меня… (Перебивка, отмечен-ная легкой помаркой монтажа, означает, что память Обручева подменяет образ и диалог на реальные, но не те, о которых он думает вначале). Это старый гнилой спор о том, почему по-эзия Шекспира не зависит от перевода.
Анастасия. А она не зависит?
Нартов. Таково мнение многих. Что не мешает множить и множить их количество, посто-янно изменяя их качество. Англичане не имеют столько Шекспира, сколько все остальные народы. Каждый обладающий письменностью из всех остальных народов мира. (Возвращаясь к предыдущей мысли:) Может быть потому, что великий драматург крал свои мысли там же, где и сюжеты: в чужих источниках? (С иронией:) Таково мнение многих!
Пашкова Кадмину об Обручеве и Анастасии. Эти двое готовы заняться любовью прямо перед нами.
Кадмин. Не посмеют. А шкафы я все запер.

Дом, где поселились Обручевы, расположен в некотором отдалении от метро. Это единст-венный сохранившийся старый и ветхий двухэтажный дом среди множества «проклеенных» панельных коробок, какие строились два или три десятка лет назад. Вдоль тротуара с кое-где просевшим, кое-где разбитым асфальтом, ряд подстриженных, словно ощетинившихся, деко-ративных кустов. Продуктовый магазин с дверью, выкрашенной в черный цвет. Через дорогу, за сеткой забора экскаватор копает котлован. Вдалеке горизонт замыкает едва различимый подлесок; от стройки к нему тянется обширная, унылая пустошь.
В коммунальной квартире две комнаты, одна из которых всегда закрыта и пустует.
В комнате, которую они снимают, рассохшиеся деревянные полы, на стенах обои оранже-вого цвета со стершимся рисунком, громоздкий гардероб темной полировки, маленький обе-денный стол, трюмо и кровать. На полу стопки привезенных ими с собой книг.
Анастасия. Я слышала, что заграницей считается престижным жить в пригороде. Никто не живет в центре! Но никогда не думала, что они живут так убого.
Обручев. Все это временно. К тому же, скоро нам привезут хороший диван, они обещали. И надо попросить какие-нибудь ковры, бросить под ноги...
Анастасия. И повесить на стену.
Пауза.
Обручев. Кажется, рядом есть парк. Будем ходить туда... Нам не придется проводить здесь много времени... Надеюсь! (Смеется. Глядя на него, Анастасия смеется в ответ).
День. На столе Обручевых две простые тарелки, салат и две горячие кружки чая.
Анастасия. Не последний салат, но все-таки.
Ночь.
Анастасия. Не понимаю, что они находят в такой жизни!
Обручев. Формально, это не пригород.
Анастасия. Сколько шагов надо сделать, чтобы он им стал?

Огородников. Я вам настоятельно советую, примите его предложение.
Анастасия. Они умудрились напечатать на титульном листе: «собрание сочиненей»! Какой толк от того, что рядом они написали то же самое на английском языке?
Огородников. Толк, несомненно, есть. То, что они допустили такую элементарную ошибку – признак невнимательности…
Анастасия. Халатности и равнодушия!
Огородников. … А воспроизведение на языке оригинала – признак возможностей и амби-ций. К тому же, если вы согласитесь, я уверен, подобный огрех в будущем не повторится.
Анастасия. У нас с ним разное понимание деловой амбициозности.
Огородников. И напрасно. Поверьте, я кое-что знаю о нем. Кадмин хороший профессио-нал, и у него твердая хватка, ни за что не отпустит. Я уже говорил?

Обручев и Анастасия заходят к Нартову. Его мать предлагает им чаю и суетится на кухне, а они проходят в его комнату. Нартов стоит у окна и долгое время ничего не говорит, гости сидят друг напротив друга. Когда становится ясно, что пауза затягивается, Обручевы начи-нают переглядываться между собой, озадаченные поведением хозяина, но не решаются на-рушить молчание. Они ждут, когда им предложат обещанный чай. Замечает ли Нартов, что они вообще здесь? Приходит мать Нартова, в ее руках тонкие чашки сервиза, который ис-пользуется только по праздничным дням.
Анастасия. Наверное, мы не вовремя. Мы, пожалуй, пойдем.
Нартова. Как же так?..
Нартов. Нет-нет, останьтесь.
В результате непродолжительного хаоса случайных реплик, нестройно разделенного на несколько голосов, Обручевы остаются.
Нартов. Извините меня. Просто… сегодня неудачный день… Наверное…
Анастасия. Что-нибудь случилось?
Нартов. В моей жизни вот уже много лет ничего не случается. Ничего особенного.
Анастасия. Простите. Мне так неловко.
Спустя какое-то время. Нартов по-прежнему стоит у окна.
Нартов. Знаете, в одном из волшебных замков Людвига Баварского есть несколько недо-строенных комнат; в них ничего нет, кроме, может быть, складских или служебных помеще-ний; и, говорят, именно в них можно почувствовать тот неуемных дух, тот невроз и отчаяние, что заставляли его создавать эти шедевры нынешнего туристического захолустья.
Обручевы возвращаются к себе.
Обручев. Что бы все это значило?
Анастасия. Надо было сразу уйти. Я осталась только из-за его матери, было уже как-то не-ловко, она готовила и вообще…
Обручев. Да.

Нартов. Я принял решение. Я никогда больше не буду писать. Пора закончить свою бли-стательную карьеру посредственного художника.
Обручев. Настя хотела с вами встретиться. Вы не подождете?
Нартов. Я тоже хотел бы ее увидеть. Когда она придет? У меня есть кое-какие дела, но я вернусь. В котором часу?
В тот же день:
Нартов. Процесс мышления напрямую связан с центрами наслаждения. Разумеется, пока в тебе все работает без сбоев, в соответствии с инструкцией по применению. Мысль можно по-чувствовать, как, скажем, биение пульса или (Анастасии) форму вашей руки. Поэтому никто не понимает, почему, если у вас простатит, вы не хотите обрюхатить эту телочку с фигурой куколки, интеллектом младенца и опытом маркиза де Сада.
Анастасия. Зачем вы оскорбляете женщин?
Нартов. Разве?.. Это вопрос теории языка. Следует ли толковать метафору как непосредст-венное утверждение или обобщать конкретное? Только и всего, больше я ничего не хотел сказать.
Анастасия. Вы меня окончательно запутали.
Нартов. Не берите в голову.
Анастасия. В любом случае, это звучит несколько мрачно.
Нартов. Не согласен. «Есть опьянение…» и т.д. Знаете, почему в философии так много глубоких меланхоликов? Потому что печаль их веселит, как легкое французское вино, хотя они сплошь немцы, англичане, скандинавы, русские и китайцы. Никого не забыл?
Анастасия. Наверняка!
Нартов. Вот и чудненько… Знаете, я планирую создать детектив.
Анастасия. Повторить подвиг Эдгара По?
Нартов. Скорее, воспользоваться открытием Агаты Кристи… Хотя порой образ обезьяны в «Убийстве…» занимает меня (Обручев и Анастасия улыбаются). Я спрашиваю себя, не под-разумевал ли великий американец что-то еще в своей безумной игре символов? Это лопота-ние, похожее на все языки мира…
Анастасия. Расскажите поподробнее.
Нартов. Сюжет таков. На маленькой овальной террасе собирается несколько человек. В воздухе – безмятежность, в комнате – труп. Композиция – замкнутый круг лиц. Ничего осо-бенного. В любой момент каждый из них может подняться и уйти. Весь текст – милая бол-товня, цель которой – выявить виновника.
Анастасия. Уйти?
Нартов. Уйти.
Анастасия. Но что тогда их удерживает вместе?
Нартов. Сознание своей невиновности. В конце концов, утомительно, что всякий раз ме-тель заносит ворота дома по конек крыши, а на остров не приходит дежурный катер.
Анастасия. Все они невиновны, кроме того, кто…
Нартов. Отнюдь. Они решительно все невиновны.
Анастасия. Но ведь кто-нибудь умрет?
Нартов. Обязательно. «Кто-то должен умереть», как говорила Кэтрин Трамелл. Я подумы-вал над тем, чтобы мертвец подавился отравленной костью кита, но легкий привкус экологи-ческой проблематики разрушит мою концепцию до самого киля и последнего трухлявого шпангоута.

Анастасия. Он так претенциозно сказал: «планирую создать детектив» (смеется).
Обручев. Да. Странно.
Анастасия. Чудно, что мы встретились с ним на лестнице.
Обручев. Он приходил специально для тебя.
Анастасия. Вот как?
Обручев. Он был утром, но не застал тебя. И я попросил его…
Анастасия. Мило. С твоей стороны. И с его тоже.
Обручев. Да. Пожалуй.
Анастасия. Кажется, он снова в хорошем настроении?

Обручев. Ваше издательство называется «1492 год». Почему?
Кадмин. (Осторожно, подозревая подвох:) Это же очевидно. Открытие новых миров и все, что с ним связано.
Обручев. А что с ним связано?
Кадмин. Простите?
Обручев. Для вас.
Кадмин. Примерно тоже, что для первых поселенцев. Свобода, богатство и возможности.
Обручев. Грабеж, оплот нового рабства и низкая культура.
Кадмин. Вижу, вы настроены агрессивно. Это понятно. Я думаю, что вы правы, история всегда пишется с точки зрения победителей. Однако, я не Кортес, иначе бы мое издательство называлось «Золото Монтесумы».
Обручев. Всемогущие лошадь, ружье и Кортес. Колумб, в сущности, тоже был темным че-ловеком. Предполагая всего лишь найти новый путь к известному, он не удосужился поинте-ресоваться, как оно выглядит! К тому же, он плыл с целью грабежа! Или он рассчитывал от-крыть разработки никому не принадлежащих приисков, хотя слава о них оказалась настолько велика, что дошла до Испании?
Кадмин. У вас получается занимательный курс истории. Вы занимались выпуском учеб-ных пособий…
Обручев. Точно. Даже мировые войны, с их жестокостью, унесшие миллионы жизней, не сумели вытереть с лица земли целые цивилизации, как это сделано с легкой руки человека, который ошибся в расчетах примерно на три четверти глобуса!
Кадмин. Кстати, вам известно, что родина лошади – Северная Америка?

Обручев. Мы обменялись парой бородатых анекдотов и мнением по истории мореплава-ния.
Анастасия. Ты вел себя как мальчишка?
Обручев. Да.

Издательство «1492 год» представляет собой здание нового дизайна, парадный вход и на-ружная стена которого отделаны квадратами из синего и темного стекла. Внутри просторные помещения, холл с пальмами и плиткой предположительно итальянской работы, направо и налево из коридора двери кабинетов, исполненных в серой тональности.
Кадмин. Хотите познакомиться с нами поближе? Поверьте, вы не найдете у нас нравов средневековья. Хотя, разумеется, в подвалах мы сжигаем своих ведьм.
(…)
Кадмин. … вкладываешь, получаешь. Если в этот процесс вкрадывается заминка, то вторая часть отменяется. Вы обязательно потеряете вложенное. Финансовый столб погребет вас не хуже, чем пирамида фараонов своего хозяина, с той лишь разницей, что тот предполагал смысл в подобном погребении. Что-то мне подсказывает, что наш добрый друг Сергей Пав-лович в общих чертах поставил вас в известность о том, в чем заключается суть сделки. Я предлагаю вам помощь. Разумеется, вы утрачиваете самостоятельность.
Обручев. Что, если я откажусь?
Кадмин. Не делайте этого.
Обручев. И все-таки?
Кадмин. Я уничтожу вас.

Анастасия. Ну, как прошла встреча? Что он сказал?
Обручев. Сказал, что уничтожит меня в своем подвале… Он предложил мне место редак-тора в любом из своих отделов. Их штат, если не считать корректора,  полностью укомплек-тован, но он намекнул, что моя должность будет формальностью.
Анастасия. Неплохо…
Обручев. Сегодня он выбрал темой происхождение не лошадей, а мумий жрецов, сопро-вождавших Тутанхамона в последний путь… Его речь довольно образна.
Кадмин (в издательстве, вклейка). Борьба будет короткой. Но от вашей совести останется лишь высохшая мумия жреца в гробнице. Это только кажется, что они сохранили для нас своего владельца. Бронзовые маски говорят о нем больше, чем его собственное лицо.
Анастасия. Что же он сказал?

Нартов. Неудачники составляют особую категорию. Они притягивают к себе внимание, как магнит, хотя в этом есть что-то беллетристическое. Всегда приятно осознавать, что этот идиот не только даун, а еще и великий скрипач. К тому же, почти все великие несли на себе отпечаток клинического пациента… Мне жаль, что так получилось с моим романом.
Обручев. Да. Мне тоже… Настя очень нервничает. Плохо спит. На днях расплакалась из-за пустяка.
Нартов. Что случилось?
Обручев. В общем-то, ничего особенного. Разбила разом десяток яиц. Причем тарелка, в которой она их несла, осталась целой. Пришлось нарочно расколоть ее… Сегодня ночью мы просидели на кухне друг против друга до утра. Она молчала. И я тоже. Потом я ушел и не знаю, что она сейчас делает.

Обручев. Это оскорбление.
Огородников. Это ваш единственный шанс сохраниться – в профессии. Вы хотите поис-кать новое поприще? (Обручев не отвечает). Где вы сейчас живете?
Обручев. У черта на рогах. Но рядом есть парк.
Огородников. Вы думаете, вашу жену это будет долго устраивать? Послушайтесь моего совета, примите его предложение. Сейчас не время для…
Обручев. Для чего?.. Для гордости?
Огородников. Гордыни, если хотите. Поверьте, я понимаю вас.
Обручев. Неужели? Сомневаюсь.
Огородников. Не надо так. Ведь я ваш друг и хочу вам добра. (Обручев молчит). Сколько вам лет? И сколько лет пройдет, прежде чем вы достигнете того положения, которого заслу-живаете, если начнете все с нуля? И достигнете ли? Доверьтесь моему опыту, и повторяю еще раз: примите его предложение, если не хотите потерять больше.

Вереница поисков работы. Имена, выписанные из записной книжки и вычеркиваемые одно  за другим перед телефоном. Редакции, расположенные в глубине дворов, на отдаленных ули-цах; открытые двери, подъезды жилых домов, закрытые двери, звонки, вахтеры и сложные переходы и т.п. Вариант отказа: «Вы же не захотите заниматься такой работой после…»
Обручев. Мне сегодня предложили место редактора. Полторы тысячи в месяц.
Анастасия (зная ответ заранее). Долларов?
Обручев. Рублей.
Анастасия. Ты согласился? (Обручев старается не замечать той, новой, интонации, с кото-рой это сказано).
Обручев. Я предложил им поцеловать меня в зад.
Анастасия. Очень умно.
Обручев. Мысленно.
Анастасия. Вдвойне. Я восхищена тобой. Но на что мы будем жить?
Обручев. На пожертвования?
Анастасия (серьезно). Те времена, когда мы могли позволить себе шутить, прошли. Изви-ни (говорит в ответ на растерянность в его взгляде, но не желая смягчить смысл своих слов).

Из текста может показаться, что издатель Кадмин – личность чуть комическая, но играть его следует серьезно, шутливость его слов часто сознательна и расчетлива, иногда, если за-глянуть ему в глаза, там видна холодная отчужденность и презрение.
Кадмин. Мне на вас жаловалась миловидная девушка.
Обручев. Миловидная девушка?
Кадмин. Ну, может быть, я несколько приукрасил очарование ее внешности, но не будьте так строги! Каждая женщина имеет право на толику внимания.
Обручев. Я не понимаю вас.
Кадмин. Вы отказались опубликовать ее роман. Кажется, в первом варианте он назывался «Любовь в Тунисе».
Обручев. Неужели? В Марокко.
Кадмин. Да, вы правы. Я напечатал его.
Обручев. Вы добились с ним успеха.
Кадмин. Дело не в том, чтобы добиться чего-то одной книжонкой. Я выпустил его в серии «Женские грезы и преступление».
Обручев. Преступление?
Кадмин. Помните: роскошный отель, затерянный в песках Африки?
Обручев. Что-то вроде.
Кадмин. Я сказал ей, что все хорошо, но что в отеле должно произойти что-то ошелом-ляющее. И она со мной согласилась. Я подарю вам экземпляр.
Обручев. Это будет любопытно.
Кадмин. Надо взять у Танечки, моей секретарши. Она сейчас с увлечением читает его.
Обручев. Я не могу отнять у женщины предмет ее страсти.
Кадмин. Думаю, часам к двенадцати она его закончит. Потом она все равно отправляет свое чтиво в мусорное ведро. Прямо при мне, нахалка этакая! Нельзя недооценивать женской аудитории. (Подходят к его кабинету).  Правда, Танечка? Еще не выкинули?
Секретарша. Одну минуту!
Кадмин. Отдайте его мне.
Секретарша. Осталось пять страниц.
Кадмин. Хорошо. Мы подождем. Почему вы стали издателем? Не отвечайте. Потому что любили книги. Таким образом вы хотели быть ближе к тому, что вам нравится. Но здесь и допущена главная ошибка. Наш бизнес точно такое же предприятие, как и любое другое. Скажем, выпуск ботинок или хотя бы только коробок к ним. Я взял вас к себе редактором, потому что вы понимаете и чувствуете текст, потому что аккуратно и в точный срок делаете свою работу. Но вы ничего не понимаете в конъюнктуре, рейтингах продаж, рекламе и про-чей чепухе. Я в них тоже ничего не понимаю (трудно сказать, говорит ли он всерьез), но я чувствую их. Честно говоря, я никогда не любил читать. Посмотрите на нас: где оказались вы, и где оказался я?
Секретарша. Вот! (Протягивает книгу).
Название: «Убить покойника». На обратной стороне обложки аннотация: «Управляющий пятизвездочного отеля найден мертвым во дворе домика для гостей». Вы держите в руках ин-тригующий детектив, чей увлекательный сюжет тесно переплетается с романтической исто-рией любви. Наша соотечественница вынуждена срочно спешить на помощь своей сестре, которую судьба забросила в далекую страну…» Обручев открывает томик в бумажном пере-плете и читает: «Когда этим утром Анна проснулась в маленькой комнатке своей квартиры, окна которой выходили в узкий двор без хорошей детской площадки, но целиком заставлен-ный машинами и «ракушками», она и не подозревала, что уже завтра…»

Возвращаясь вечером домой по тротуару, обсаженному с двух сторон липами, Обручев со-средоточен и рассеян одновременно. Очевидно, он решает какую-то важную проблему, зна-чимость которой в его жизни, судя по внешнему виду, равна значимости теоремы Пифагора в математике. Ветер треплет сгущающийся сумрак листвы больших деревьев (не обязательно липы, переключение тем достигается посредством простого, разномасштабного и несглажен-ного монтажа). Где-то в другом месте: вывеска ресторанчика «Пинкертон». С его губ срыва-ется фраза, в конце которой вполне отчетливо слышно: … в коридоре. Когда он придет до-мой, она станет более понятной. «Посмотрите на нас: где оказались вы, и где оказался я?» А я ответил ему: в этом коридоре. Поясняющим тоном: мы стояли в коридоре. Надо было отве-тить: в этом коридоре (говорит сам с собой). За маленьким столиком напротив красивой де-вушки лет двадцати трех-двадцати пяти молча сидит Кадмин. Она что-то говорит, но для нас он в полной тишине смотрит в глубину зала, где по темному блестящему полу мимолетно скользят, растворяясь и возникая вновь, неясные, танцующие тени. Снова ветер в темной ли-стве. Обручев в напрасном ожидании тихого, знакомого звука ключа, поворачивающегося в замке. «Пинкертон». Тени, исчезающие и возникающие вновь. Издатель и девушка: в мед-ленном танце, близко друг к другу, в полной тишине или под очень тихую музыку. Мы вновь видим блики и тени, отраженные в неверном, неточном зеркале паркета… Короткий женский вскрик.

День. Кадмин имеет бледный, усталый вид.
Кадмина. Ты вчера пришел очень поздно.
Кадмин. Да. Ты спала. Я не хотел тебя будить.
Кадмина. Неправда! Я не спала. Я только закрыла глаза и ждала, когда ты ляжешь.
Кадмин. Почему же ты ничего не сказала?
Кадмина. Я говорю сейчас! Ты вчера пришел очень поздно.
Кадмин. Было много работы.
Кадмина. Ты лжешь! Не лги мне. Скажи…
Кадмин. Что?
Кадмина. Что случилось?
Кадмин. Было много работы. Почти аврал. Чем-то похоже на аншлаг – тоже нет мест.
Кадмина. Посмотри на себя. Посмотри на себя в зеркало.
В большом холле, заменяющем коридор, стоит прекрасное, чистое зеркало из дорогого стекла, в котором нет ни единого изъяна.
Кадмин. Прямо сейчас?
Кадмина. По тебе будто бульдозер проехал. Знаешь, когда такое бывает? Когда натраха-ешься до потери пульса! (Кадмин молчит). Нет, не бульдозер. Бык. Огромная буйволица! Или она маленькая? Маленькие, говорят, бывают очень ничего в постели?
Кадмин. Перестань. Прекрати.
Кадмина. Нет. Не хочу. (Она сразу как-то сникает и теряется. Кадмин выходит. Потом воз-вращается).
Кадмин. Ты что-нибудь хочешь?
Кадмина. Да. Я хочу шубу из черной лисы.
Кадмин. Хорошо. Собирайся, поедем.

Анастасия. Мне предлагают работу переводчика. Я согласилась.
Обручев. Хорошо платят?
Анастасия. Прилично. Полторы тысячи долларов в месяц.
Обручев. И где же это?
Анастасия. В Африке. В Марокко. (Обручев молчит). Работа восемнадцать часов в сутки, один выходной в неделю.
Обручев. Что они там переводят? Библиотеку мировой литературы?
Анастасия. Я уже оформила визу, пока на три месяца. Уезжаю по первому требованию. (Обручев молчит). Это частная фирма. Он говорит, что многие спиваются от безделья, поэто-му персонал надо как-то дисциплинировать. Вот почему такой рабочий день.
Обручев. Хм. Логично. Логично?
Анастасия. Я не знаю, логично это или нет! Я не знаю!!.. Логично? Да… наверное, логич-но. Да. Ты прав. (Уходит).

Кадмин. Я сказал ему: грязь, секс, насилие, жестокость или, в крайнем случае, духи – вот что требуется. Я же знаю, вы можете писать не хуже, чем…
Обручев. Духи?
Кадмин. Существа. Как правило, современные авторы изображают их симпатичными де-вушками лет двадцати, студентками или выпускницами старших классов, у которых непри-ятности с молодым человеком, или что-нибудь в таком роде. (Диалог несколько неожиданно для собеседников приобретает комический характер, но они оба улыбаются). Сейчас очень модно. Иногда получается мило, не Гарри Поттер, но все-таки… Его имя тоже можно помес-тить на обложку, как аннотацию. В конце концов, нигде не сказано, каким шрифтом следует набирать рецензию, а каким – название.
После паузы:
Обручев. … Не хуже чем кто?
Следует короткое замешательство, прежде чем Кадмину удается вспомнить, к чему отно-сится вопрос, и привести достаточно убедительный довод, но когда он отвечает, то не пере-спрашивает и вполне естественно возвращается к теме.
Кадмин. Я сказал ему: надо быть проще, естественнее. Не пытайтесь быть хорошим писа-телем. Как правило, само это стремление разрушает способность им быть… Например, – я, признаться, не помню, о ком говорил тогда, – сегодня придет Татьяна Пашкова… Мы со-трудничаем с ней уже пять или шесть лет. Вы знакомы с ней?
Обручев. Я видел ее. Всего один раз. С вами.
Кадмин. Она редко бывает. Говорит, что ей некогда. Но я знаю, что она не любит прихо-дить к нам… Лев Толстой в юбке: утверждает, что муж воспитуем. Да-да. Надо только пра-вильно заняться им. Трижды была замужем! Маленькая сухонькая женщина лет шестидесяти. Твердый характер и опытный стратег. Ха-ха.
Обручев. О чем она пишет? (Спрашивает из вежливости).
Кадмин. О чем пишет? Хм. Она считает, что пишет иронические детективы. Хотя, на мой вкус, в них нет ничего смешного. Ее героиня что-то потеряла в прошлом или не смогла найти в настоящем (смешок). Цепочка трагических событий приводит ее к необходимости рассле-довать обстоятельства, которые то ли были, то ли не были в прошлом. Мы выпустили целый цикл о Йозефине К. Действие разворачивается в Праге. Причем (говорит оживленно, с увле-чением), когда она принесла первую рукопись, оказалось, что никогда там не была. Я спросил ее, почему она выбрала именно Прагу, красивый город, но любому, кто видел его собствен-ными глазами, – вы бывали в Праге?  Нет? – а я ездил туда многократно, становилось ясно, что она не дала себе труда раскрыть хотя бы путеводитель! Она ответила, что Йозефина К. не могла жить ни в каком другом городе, и я согласился. Кафка и все такое, вы понимаете. Ге-роиню преследуют, но это какое-то странное преследование. Кстати, Пашкова уверяет, что между ними существует какая-то связь, между ее творчеством и … Я сам спрашивал ее, как получилось, что в результате К. становится частным детективом, прямо Нео, Тринити, Пин-кертон и мисс Марпл в одном лице! Знаете, что она сделала? Похлопала меня по плечу и ска-зала, что это метафора. Призраки реальности, грязь, секс, насилие, жестокость,– кое-что вос-требуется властью, кое-что обществом, а все вкупе пользуется потребительским спросом; ее романы полны петушиных и собачьих боев, боев без правил, каких-то клеток, гостиничных номеров, борделей, заказных убийств, больших денег. Вы думаете, мне все это нравится?  Вовсе нет. Но такова наша с вами реальность, литературная реальность. Люди верят в нее, что я могу поделать?.. Вы читали что-нибудь из них?
Обручев. Нет.
Кадмин. И не надо. Правда, я лично возил ее в столицу Чехии и предложил ей выпустить исправленное издание. Мы сделали его в прошлом году, хотя читатели, по-моему, все равно ничего не заметили. Потом, при моей поддержке, она возвращалась туда, чтобы дополни-тельно набросать какие-то заметки. Подозреваю, что она решила покататься за мой счет, ха-ха. Но я оплатил большую его часть. Она прекрасно описывает. Видите, не страшно допус-тить ошибку.
В течение монолога Кадмин как бы обращается к собеседнику, на реакцию которого, впрочем, не обращает особого внимания, но делает небольшие паузы, ожидая выраженного одобрения, и, разумеется, получив его, продолжает говорить дальше. Таким образом, сцена выстраивается как диалог, где основное чувство Алексея Обручева – скрытая растерянность.
Собираясь уходить, Обручев видит, как издатель протягивает руку маленькой женщине, в которой ему смутно вспоминается Татьяна Пашкова. Кадмин галантно улыбается ей и произ-носит: «Очень рад вас видеть, Жорж», после чего они проходят в его кабинет. Обручев быст-ро, в чем ощущается нервозность, слишком быстро подходит к секретарше, которая стоит возле своего рабочего стола и спрашивает:
Обручев. Почему он назвал ее Жорж?
Секретарша. Вы что, не знаете?.. Жорж… Как Жорж Санд.
Прежде чем ответить, она удивленно смотрит на него, и в ее голосе звучит оттенок пре-зрения, особенно усиленного внешне корректным пояснением.
В кабинете Кадмина:
Пашкова. Почему вы называете меня Жорж? Зовите меня Танечкой.
Кадмин. Так я называю свою секретаршу.
Пашкова. Не понимаю, что вы в ней нашли. (Она похлопывает его по плечу, для чего, из-за большой разницы в росте, ей приходится высоко, почти вертикально, поднять руку наверх). Девяносто шестьдесят на девяносто? Посмотрите на меня. Во мне почти столько же! Конеч-но, во мне нет сто девяносто, так ведь она вас на три головы выше. И мне не девятнадцать!
Кадмин. Не преувеличивайте, Жорж. Ей почти сорок, и она выше меня только на две голо-вы. Как ваша работа? Впрочем, не отвечайте. Она обязательно будет готова в срок.
Пашкова. Безусловно.
Кадмин. Йозефина уже вернулась из Детройта?
Пашкова. Из Сан-Франциско. Вы меня удивляете. Перепутать столь непохожие города! А ведь когда-то вы, напротив, учили меня не делать простых ошибок. Вы стареете. Как пожива-ет ваша жена, ревнует к Танечке?
Кадмин. К вам? Она может меня ревновать только к вам. Вы тоже меня кое-чему научили.
Пашкова. Чему же?
Кадмин. (Меняя тему:) О чем будет ваш новый роман?
Пашкова. Он станет последним. Йозефина приедет в Москву, а затем в Петербург. Все тайны, конечно, откроются, и прошлое станет настоящим… Я хочу подойти несколько шире к проблеме того, чему мы должны научить наших детей. (По контексту, во второй части за-явление звучит неожиданно, но не для нее самой; она говорит то, что заранее решила ска-зать).
Кадмин. Вы меня пугаете. И чему мы их должны научить?
Пашкова. Мы должны научить их ответственности. Тому, что они должны сами отвечать за свои поступки, а не ждать, что кто-то решит и сделает все за них. Недавно по телевидению показывали передачу «Принцип Домино». Меня специально пригласили для участия в ней. Я хотела рассказать вам о ней раньше, но вы почему-то отказывались меня слушать!
Кадмин. А я видел ее. Вы были неподражаемы. Именно на ней вы решили, какой будет концовка приключений Йозефины?
Пашкова. Да. Там сидел молодой человек семнадцати лет, который думает, что, окончив школу и поступив в МГУ, может больше ни о чем не думать и продолжать сидеть на шее у матери и отца. Ему в голову не приходит устроиться где-то, поискать место, чтобы получать деньги, обеспечивать хотя бы себя самого!
Кадмин. Где вы учились?
Пашкова. Моя мать была против. Но я много читала вечерами и работала над собой. По-верьте, я потратила много усилий, чтобы изучить, как следует строить несложную фразу, аб-зац, рассказ, главу и роман. Добросовестность мне досталась от мамы… Мне хочется чего-то большего. Показать им, что мы не сидели на месте, чтобы добиться того, что имеем, и что их детский эгоцентризм попросту инфантилен. Его родители тоже люди, они еще довольно мо-лоды, чтобы, наконец, начать жить. Действительно, вы в самом деле проницательный чело-век, тогда мне и пришла мысль рассказать обо всем этом со страниц моей книжки. Знаете, я очень устала от вашего принципа «грязь, секс, насилие, жестокость». Я хочу показать им, что в жизни есть что-то светлое, показать наглядный пример и доказать, что им есть на кого ори-ентироваться. Ведь у меня накопился большой опыт. И мне не девятнадцать лет. Да я и не хотела бы, чтобы мне было девятнадцать.
Кадмин. Не сомневаюсь. Но разве этот принцип мой?
Пашкова. А чей же?
Кадмин. Ваш. Да-да, ваш. Впервые я сформулировал его, когда читал ваш роман «Тонкое белье». Я положил рядом с собой блокнот и в той последовательности, в какой они встреча-лись в тексте, выписал в него основные использованные приемы.
Пашкова. Название принадлежит не мне.
Кадмин. Согласен. А содержание?
Пашкова. Вы умный человек.
Кадмин. Неужели?
Пашкова. Я понимаю, зачем вы мне все это говорите. Я раскусила вас. Вы – Люцифер. Не хотите, чтобы я писала то, о чем рассказала? Но вы могли бы сказать это проще, а не оскорб-лять меня.
Кадмин. Простите меня. Действительно, не хочу. Но я рад, что мы достигли столь полного взаимопонимания. Ваша популярность позволяет говорить все, что заблагорассудиться, от себя лично, а не прибегать к отвлеченным образам, чье толкование всегда произвольно. И ваши книги достигнут всего того, чего только пожелаете. (Улыбается).

Анастасия. Сегодня я столкнулась на улице с Валентиной Кузьминичной Райской. Пом-нишь ее?
Обручев. Да. Она все время все забывает.
Анастасия. У нее отличная память на имена.
Обручев. Как она поживает?
Анастасия. Она прекрасно выглядит и полна планов.
Обручев. Рад за нее.
Анастасия. Да. Напрасно ты думаешь, что она все забывает. Она говорила о тебе с Кадми-ным.
Обручев. Сомнительная рекомендация.
Анастасия. По ее словам, он хорошо о тебе отзывается.
Обручев. По всей видимости, я должен быть рад – за себя?
Анастасия. Оставь свой сарказм. Она говорила не только с ним.
Обручев. С кем же еще?
Анастасия. С Нартовым.
Обручев. Она прямо так и сказала? Может быть, она его с кем-то перепутала?
Анастасия. Прекрати.
Обручев. Я серьезно.
Анастасия. Она именно так и сказала. С точностью до запятой. У нее отличная память на имена. Знаешь, она рассказала мне о нем ужасную вещь.
Обручев. И ты ей поверила?
Анастасия. О нем и о нас.
Обручев. Какую же?
Анастасия. Он признался ей… Он хотел, чтобы мы расстались. Говорил, что у нас с тобой ничего не получится. И что он завидует нам.
Обручев. Можно ли слушать эту глупую женщину?
Анастасия. А я слушала. И верю ей. Она привела какое-то выражение, не помню точно. Что-то о фронтоне нашего издательства и его архитектуре. Очень характерно для него, ты не находишь?
Обручев. Да.
Анастасия. Мы зря рисковали ради него. Зря! (Немного успокоившись:) Я так разочарова-на. И так устала.

Нартов. Представь себе тигра: красивое, благородное, полосатое животное, смысл жизни для которого в том, что он свободен. Он задирает антилоп, зебр, коров, овец; не знаю, кого он там ест в своих снегах и джунглях на самом деле... Потому что он хищник, – такова его при-рода...
Нартова. Я, конечно, не знаю, чем питаются в природе тигры, но зебры водятся только в Африке, а тигры – в Азии. В детстве ты никогда не отличался большими успехами в ботанике и зоологии. Да и в географии тоже.
Нартов. (Не обращая внимания на ее слова:) Представь, что он родился в неволе. Его мать по какой-то причине не прислушалась к тоске, зову инстинкта, запретившему ей рожать в клетке. Люди довольны и хвалят ее. Она молодец. Продолжен род. Теперь детеныш научится покорно сидеть на табуретке, терпеливо ждать, пока ему дадут кусок сырого мяса, – если ад-министрация цирка или зоопарка, конечно, не напутала чего-нибудь в финансовых делах, о чем ему поведает пьяный или одинокий уборщик, – и равнодушно отворачиваться, если ему запретят притронуться к брошенной на пол порции. Понимаешь?
Нартова. Нет.
Нартов. Он никогда не узнает, что его предки смотрели на мир сквозь пальмовый лист, ви-дели небо в иголках сосны. Взамен он получит информацию о том, что американцы, возмож-но, никогда не были на Луне, а след скафандра оставили на секретной базе не то в Аризоне, не то в Кентукки. Вчера показывали передачу об этом. Занимательно не меньше, чем если бы они там действительно были... Представь тот кошмар, которым стала для тигреныша его жизнь, в которой он очутился по непонятной неестественной причине, где человек и мать для него – два непредсказуемых Бога. Тигр, наверное, язычник.
Нартова. Все так сложно. Ты считаешь себя тигром?
Нартов. Не совсем так. В полном соответствии с теорией эволюции, я – больная дикая обезьяна. Не тот вид, который захотел стать земледельцем, а тот, что очнулся посреди циви-лизации, как макака среди шимпанзе, словно негр на дне вонючего трюма лохани работор-говца, чьей задницей заткнули течь в борту, подобно обывателю среди предприимчивых и жадных нуворишей. Последнее, впрочем, буквально. Но, в отличие от моего тигра, я почему-то помещен в клетке со змеями и крокодилами. В образе людей, разумеется. Они делают вид, что они – разумные существа, и я делаю вид, что я и они – разумные существа. Мы вместе притворяемся, будто никто не мечется, забившись в самый неудобный, верхний угол клетки, к прутьям, в панике и ужасе.
Нартова. Понимаю. Бедный мальчик. Ты болен. Тебе лечиться надо.
Нартов. Возможно. Но...
Нартова. Оставим эти никчемные разговоры. (Выходит).
Последние реплики тонут в возникающем на заднем плане и постепенно усиливающемся шуме печатной машинки. Запись в дневнике Нартова: «Трудно поверить, но, разговаривая с матерью, я старался запомнить все, что говорил, чтобы потом записать. Не для памяти, ко-нечно, а ради того, чтобы испытываемый мной в тот момент эмоциональный всплеск, связан-ный с рождением тех или иных образов, не пропал даром. С этого дня я решил записывать все, что может пригодиться в работе, независимо от контекста и ценности получаемого мате-риала, даже если потом придется много вычеркивать и выбрасывать».
Мать и сын вместе едят на кухне, почти ни слова не говоря, кроме, может быть, каких-нибудь обыденных фраз: попросить соли или хлеба и т.п.

Пашкова. Вы знаете, что у Кадмина есть дочь? Он никогда о ней не говорит, и вы никогда не узнаете от него о ее существовании. Сейчас она живет за границей. Есть основания пола-гать, что она родилась не от него. Да, ходят такие слухи. В подробности этой истории мало кто посвящен. Ему почти удалось скрыть все следы. Но тайное всегда становится явным. Да-же если у вас очень много денег. Я сама узнала недавно. Нет, я не хочу открывать источники своей информации. Вы понимаете, доверие в таком деле – главное. Это почти детективная история… Да, от Райской Валентины Кузьминичны, в самом деле. Ходят слухи, что у нее есть архив, такой старомодный архив с ящичками, в которых хранятся папки, где всё о всех сказано. Даже о нас с вами, вероятно.
Секретарша Кадмина. Невероятно! Я работаю с ним почти двадцать лет, и ничего не знаю об этом… Уж мне-то он мог бы…
Пашкова. Его жена еще и сейчас красивая женщина. Тогда она была страстно влюблена в человека много старше себя. Он носил странную, необычную для нас фамилию Висконти.
Секретарша. Как знаменитый итальянский режиссер?
Пашкова. Герцог и режиссер. Да. Только ничего римского, по-моему, в нем нет, и вряд ли когда-нибудь было. Скорее уж что-то вроде собачьей клички. Я видела его недавно. Он живет теперь на соседней улице, вот тут, за углом. Толстенький, маленького роста. Лысоват, как-то весь потерт, будто половая тряпка. Он покупал газету. Его сморщенные руки все в перга-ментных пятнах тряслись, а на безымянном пальце я разглядела роскошный перстень. Ста-рый пень, а туда же. Думаю, они тряслись оттого, что не могли выдержать тяжести его коль-ца с огромным чудесным изумрудом. Ему, наверное, лет за семьдесят, и он страдает от скле-роза сосудов.
Секретарша. Как вы его подробно рассмотрели!
Пашкова. Наблюдательность для писательницы, милочка, профессионально необходима.
Секретарша. И что же случилось тогда? Они расстались? Почему?
Пашкова. Неизвестно. Подробности исчезли, вероятно, не без его (кивает в сторону каби-нета) участия. Как я уже говорила, это почти детективная история. Когда она забеременела, Висконти просто не стало. Некоторые даже сочли, что он умер. Тогда при подведении балан-са в его (снова кивает в сторону двери) кассе не досчитались крупных сумм. Его чуть не по-садили за растрату, как ему удалось выкрутиться, уму непостижимо… Но, – об этом знают совсем немногие, – на самом деле, умереть пыталась она. Кадмин буквально вынул ее из пет-ли. Фигурально выражаясь.
Секретарша. Она пыталась повеситься?! (с нотками ужаса).
Пашкова. Неизвестно. Скорее всего, я так думаю, она приняла таблетки.
Секретарша. Почему?
Пашкова. Потому что это самый ненадежный способ самоубийства. По статистике, жен-щины редко предпринимают шаги, после которых нет возврата. Впрочем, наверняка ничего неизвестно. (Как бы опомнившись:) Только не проговоритесь ему о том, что я вам рассказала. Я не хотела бы портить с ним отношения. Все-таки, издатель. Пусть иногда и немножко сви-нья. (После паузы, торопливо:) Он сделал так, чтобы г-н Висконти на несколько месяцев, а если придется, то и лет, уехал заграницу. Он приезжал потом, а потом снова уехал. Да-да.
Кадмин. О чем беседуете, дамы? Простите меня, я был вынужден задержаться немного.
Пашкова. Ни о чем.
Кадмин. О шляпках? Проходите, прошу вас.
Пашкова. Только после вас.
Кадмин. Хм.

Анастасия. Я сделала комплексную прививку от малярии, столбняка и еще от чего-то. Не помню. Заплатила кучу денег. Заняла у Сергея Павловича, имей в виду. Говорят, без нее не выпустят. Надо столько всего сделать перед отъездом.

Нартов. Я никогда не позволяю эмоции выплеснуться. Я просто погружаюсь в себя и ниче-го не делаю, так что в конечном итоге спрашиваю себя, а есть ли во мне действительно чув-ства, или они лишь плод моего воображения? Может быть, мы лишь играем в чувства. Как играют в них актеры, мечтая о реальности и забывая, что они должны жить прямо сейчас, на сцене, на экране, в зеркале, что они не имеют права жить потом, иначе они не актеры?
Параллельно показывается: разбитые машинки, исписанные от руки и порванные, в том числе ручкой, развернутые и скомканные листы бумаги, на полу темной комнаты, освещен-ной только настольной лампой; при упоминании зеркала мы действительно оказываемся пе-ред настоящим зеркалом, но его поверхность лишь обозначена темным блеском, ничего не отражая.

Обручев. Нартов умер.
Анастасия. Не может быть.
Обручев. Звонила его мать. Покончил с собой.
После паузы:
Обручев. Она уезжала на две недели. Лечиться, в санаторий. Когда приехала, дверь оказа-лась заперта на задвижку. Говорит, страшно испугалась, боялась, что в квартире воры. Потом вызвала слесаря, – ты же знаешь, она благоразумная женщина, да к тому же, говорит, он мужчина, и у него при себе лом, – и он сломал косяк.
Анастасия. Надо сходить к ней. Когда похороны?
Обручев. Завтра. Его будут хоронить в закрытом гробу. Он пролежал там несколько дней.
Анастасия. Каким… каким образом он это сделал?
Обручев. Помнишь, он как-то пошутил, что на наших люстрах даже повеситься нельзя, гвоздь, на котором они держатся, обязательно выпадет? Я не придал тогда этому значения… Он умер в своей комнате. На столе стоял таз с водой, в которую он погрузил руки, когда вскрыл вены. Наверное, в ванной ему показалось слишком вычурно. Или он хотел умереть среди своих книг. Не знаю.
Анастасия. Его мама, как она?
Обручев. Она тут же упала в обморок. Слесарь растерялся, позвонил к соседям. Набежали чужие люди. Ужасно. Потому что она тут же пришла в себя, утверждает, что ноги стали ват-ными, и только. Звонила ему на работу: они даже не поинтересовались, почему он не вышел. Его просто уволили. Сильно возмущалась.
Анастасия. Она крепкая женщина… Знаешь, я не смогу завтра пойти. У меня назначена важная встреча. Извинись за меня, ладно?

Телевидение. Безлюдная студия. Включается свет. Чуть позже: кабели, камеры, освети-тельные приборы, техники, которые готовятся к съемке. Комната, где перед экраном будет сидеть обещанный гость; коридоры, по которым он пройдет. Гримерные. Ведущие с бумага-ми. Редакторы. Снующие повсюду люди. Массовка в зале и тот, кто объясняет, что от них требуется. Микрофоны, наушники, ведущие и пр. подготовительные этапы. Съемка. Чтобы отличить ее от телевизионной программы, в кадр попадают операторы, редакторы, суфлеры и т.д. Кто-нибудь бежит по студии, чтобы срочно разъяснить тот или иной вопрос, решить ту или иную проблему.
Очередная передача «Принцип Домино». Тема «Отцы и дети, или Как важно правильно построить свои отношения с мужем, чтобы правильно воспитать детей».
Ищеева. Наша следующая героиня трижды была замужем, и утверждает, что ее последний брак – самый счастливый. Встречайте: популярная писательница, автор многих бестселлеров, выходящих в издательстве «1492 год», – Татьяна Пашкова.
Ханга. Сколько у вас детей?
Пашкова. Четверо!
Аплодисменты в зале.
Пашкова. К сожалению, мои отношения со старшим сыном, от первого брака, не сложи-лись. Я вышла за его отца еще девчонкой, по любви. По глупости, можно сказать. Я не ожи-дала того, что мне предстояло. Готовка, грязная посуда, стирка, уборка вместо романтиче-ских чувств, которые мы вроде бы питали друг к другу, довольно быстро развеяли иллюзии. И все-таки, я прожила с ним двенадцать лет. Не сразу, но у нас родился мальчик, и я не реша-лась его бросить. Я думала, что он скрепит нас, но вышло все наоборот. Дети, как чуткий ба-рометр, показывают погоду в доме. И когда мы расстались, по моей инициативе, отец забрал его с собой. С тех пор, до самого недавнего времени мы не разговаривали с ним. Честно го-воря, он вырос двойником своего отца. И, насколько я поняла, делает те же ошибки, что и он. Второй родился совсем по глупости. Мне уже было за тридцать. Я решила, что снова заведу семью, потому что другого шанса не будет, и тут же залетела. Брак распался через полтора года. Сын вырос законченным неудачником, бросил институт, работал курьером, грузчиком, кровельщиком, продавцом на рынке. Но, в конце концов, сам зарабатывает на жизнь, ему и карты в руки. Потом я решила, что ни за что больше не буду повторять своего печального опыта. Сколько можно? И родила девочку. Ее отец чрезвычайно любил меня, буквально бо-готворил, преклонялся перед моим талантом, а я стала активно писать, когда поняла, что на личной жизни надо поставить крест! Но я не любила его. Красивый, обаятельный, прекрасно зарабатывающий. Он уговаривал меня в течение двух лет, и вот уже двадцать лет мы живем с ним душа в душу. Третий, как я иногда называю его, которого я родила, когда мне исполни-лось сорок два года, только что закончил школу, хороший мальчик, поступил в институт и подрабатывает курьером, грузчиком, кровельщиком, почтальоном. На кое-какие места его устроил брат. Он обращается ко мне на Вы.
Ханга. А как к вам обращается старший сын? Ах да, вы же не разговаривали с ним много лет. Тогда – второй?
Пашкова. Я всегда честно отвечаю. Даже если моя честность повредит мне. К сожалению, я не могу привести в эфире то выражение, которым он меня встречает. Ему достались от меня кое-какие литературные таланты. Но я оказалась не в силах воспитать его одна, а к отчиму он всегда относился с недоверием.
Ищеева. Он встречает вас нецензурной бранью?
Пашкова. О нет, что вы! Ее, наверное, он оставляет своим девкам. Не подумайте, что я осуждаю. Матерные выражения в интимной обстановке могут звучать очень нежно.
Ханга. А ваша дочь?
Пашкова. Она вышла замуж. Семья прежде всего. Я, конечно, предостерегала ее, но когда у ребенка перед глазами с ранних лет такой светлый образ, какой сложился у нас с моим третьим мужем, трудно убедить в обратном только теоретическим примером. И к тому же, я больше всего люблю своего зятя. Если мне надо, например, в редакцию или по каким-нибудь другим важным делам, он всегда подвозит меня на своей машине. Он заезжает за мной к оп-ределенному часу, о котором мы договариваемся заранее. Если я освобождаюсь раньше, то у меня есть мобильный телефон. Я звоню ему, а в ожидании хожу по магазинам.
Ищеева. Какие дела вы считаете важными, если не секрет?
Ханга. Какой марки у него машина? (Партнерше:) Прости меня…
Пашкова. Я не знаю, какой точно. У него иномарка представительского класса.
Ханга. BMW? У нее такой кружок белый с голубым в качестве эмблемы?
Ищеева. А кто ваш зять? Чем он занимается?
Ханга. Сколько ему лет?.. Так, давайте по порядку.
Пашкова. Он бизнесмен. Конечно, по возрасту он гораздо ближе ко мне, чем к дочери, но именно поэтому нам есть, о чем с ним поговорить.
Ищеева. А какие у них отношения? Она его любит?
Пашкова. Я спрашивала ее об этом. Она ответила мне, что уважает его. Что ж, поверьте моему опыту, уважение надежно скрепляет семьи. Когда оно взаимно, конечно.
Аплодисменты в зале.
Ханга. Татьяна, а вам не приходило в голову всецело посвятить себя сыну? Может быть, тогда он не стал бы сантехником?
Ищеева. Нет, не сантехником…
Ханга. Ну, не важно.
Пашкова. Это ничего бы не изменило. Ребенка не обманешь. Если вы несчастны, он тоже несчастен. Творчество предоставило мне шанс, и я воспользовалась им. Что в этом плохого?
Ханга. Конечно. Но тогда приветствие вашего второго сына…
Пашкова. Хотя я улыбаюсь, это трагедия.
Ханга. А почему вы улыбаетесь?
Пашкова. Потому что жизнь продолжается.
Аплодисменты в зале.

Обручев после похорон возвращается домой. Шкаф открыт, на кровати и стульях, на ве-шалках и без, разложены платья, юбки, блузки, белье, пара костюмов и т.п. Кое-что аккурат-но сложено и лежит стопками тут же или на столе. Анастасия озабоченно и суетливо пере-кладывает вещи. Когда в комнату входит Обручев, она только поднимает голову:
Анастасия. Теплые кофты и свитера вряд ли мне понадобятся. Как ты считаешь?
Обручев. Что происходит?
Анастасия. Помнишь того человека, с которым мы договаривались? Мы улетаем в пятни-цу.
Обручев. (В недоумении:) О чем? Куда?
Анастасия. В Африку. Марокко. Ты забыл?
Обручев. Африка… Но ведь сегодня уже вторник.
Анастасия. Да, я знаю. Извини, мне сейчас некогда.
(…)
Анастасия. Не помню, когда я последний раз куда-нибудь уезжала. У меня совершенно нет сил.
Обручев. Отдохни.
Анастасия. Я не могу. Столько надо сделать всего.
Обручев. В эту пятницу?..
Анастасия. Да, конечно, в эту пятницу. А ты как думал? Что я здесь, по-твоему, делаю?
Обручев. Так это всё серьезно…
Анастасия. Серьезно. Еще как серьезно. Уйди, не мешай… Ты еще даже не разделся.
Позднее:
Анастасия. Извини, я не спросила. Как все прошло?
Обручев. Оказалось некому нести гроб. Кроме меня и его матери никто не пришел.
Анастасия. Как она?
Обручев. Держится. По виду – хорошо…
Пауза.
Анастасия. Ты что-то принес? Я видела.
Обручев. Она отдала мне его дневник.
Анастасия. Знаменитый дневник.
Обручев. «Попробуйте найти там что-нибудь для себя, говорит, я читала, но ничего не по-няла». Он делал в нем заметки и наброски планов к своей работе.
Анастасия. Что ж… Мне надо собираться.
Обручев. Мне казалось, ты была увлечена им.
Анастасия. Увлечения, Обручев, дым.
Позднее:
Обручев. Я потратил все деньги, какие у меня оставались. Заходил слесарь, его мать не за-платила за дверь. И носильщики: в морге и на кладбище… Дорого берут… (Неожиданно:) Если бы ты не уезжала, мы могли бы снять вторую комнату. Теперь я никто, но Кадмин не так уж плохо платит!..
Анастасия. (Устало:) Теперь поздно.

Дневник Нартова представляет собой общую ученическую тетрадь, откуда сначала отреза-ны, а потом вновь подклеены к оставленным корешкам странички. Фрагменты печатного тек-ста, которые составляют большую его часть, чередуются с местами, написанными от руки. Датировка отсутствует.

Секретарша. (Читает в блокноте:) В два часа придет Татьяна Пашкова. Вы скажете ей, что видели ее в TV передаче «Домино». Что вы восхищены ее мужеством. (От себя:) Она не-множко пооткровенничала о своих мужьях. По-моему, чересчур. В восторге от своего млад-шего сына. Я видела его однажды, такого бледного и измученного юноши я никогда не встречала. (Читает дальше:) Она предложит вам проект новой книги: «Татьяна Пашкова. Та-ланты и поклонники. Моя автобиография».
Кадмин. О, Господи! За что мне это?
Позднее. Пашкова входит в его кабинет.
Кадмин. Хорошо! Я согласен.
Пашкова. На что?

Четверг. Накануне отъезда Анастасии Обручевы проводят вдвоем вечер. Грустный вечер ностальгии, воспоминаний и несбывшихся надежд.
Анастасия. Наш последний салат. Теперь действительно последний.
Обручев. На последней тарелке. Разобьем ее? На счастье.
Анастасия. Не стоит. Она не последняя. Нам придется переколотить всю посуду. И тогда тебе не на чем будет есть.
(…)
Анастасия. Мне страшно.
Обручев. Мне тоже. Возьми меня с собой.
Анастасия. Не глупи. Сейчас ничего уже нельзя сделать.
Обручев. Я пошутил.
Анастасия. Дурацкие у тебя шутки.
Обручев. Нельзя что-нибудь сделать, чтобы я приехал к тебе?
Анастасия. Может быть, потом.
Обручев. Да.
Анастасия. Надо ложиться. Завтра будет трудный день.
Ночь. Раздается телефонный звонок. Анастасия спросонья берет трубку. После:
Обручев. Кто звонил? Что случилось?
Анастасия. Я не еду сегодня. Все отменили. Может быть, на следующей неделе.
Обручев. Что значит «может быть»?
Анастасия. То и значит, что ничего не ясно. Он ничего не объясняет толком.
Обручев. Наверное, все к лучшему.
Анастасия. (Вполголоса:) Наверное… О, Боже!

Обручев. Помнишь?.. Хотя нет, ты не знаешь. Но я часто возвращаюсь к этому эпизоду. Когда я шел тогда, все бумаги были подписаны, и мы были так счастливы… Я сказал себе, что если я дойду от метро до нас без задержек, а потом добавил – не останавливаясь, а там было-то всего метров четыреста, то все будет хорошо. Тип-топ (с самоиронией). «Через две скамейки»… Горел красный светофор. Но я в него не поверил. Только на секунду, на одну секунду, к которой потом я возвращался много раз.
Анастасия. Ты с ума сошел?
Обручев. Возможно. Почти… Я ходил туда. Посмотреть на нашего «Чехова».
Анастасия. Зачем?
Обручев. Там все изменилось. На первом этаже окна забраны металлическими жалюзи. Наверное, лучше, чем решетка, но вид испорчен. Здание арендует туристическая фирма: го-рящие путевки, Испания, Мексика и все такое.
Анастасия. Я не хочу ничего знать. (Уходит).
Обручев. Наверху у них огромный плакат, как на массовых забегах с надписью «Финиш». А перед дверью доска, на которой пишут мелом, как сейчас модно в маленьких ресторанчи-ках, кафе или закусочных. У них красивый почерк. Но общий вид безнадежно испорчен…

Кадмин. Дело в том, что бульварный роман должен быть абсолютно плох. Это сказал мне один умный человек, и я ему верю.
Обручев. И что он еще сказал?
Кадмин. Нес какую-то чепуху о «ниже критики», о слухе и оскорблении вкуса, или об ос-корблении слуха и вкусе, не помню. Впрочем, он любит играть словами. Что никто не может написать достаточно хороший роман. Это я помню точно.
Обручев. И что вы ему сказали?
Кадмин. Я сказал ему, что его роман настолько плох, что хуже некуда. Что недостаточно одного ума, чтобы хорошо писать. И что я его не напечатаю, но он может стать у меня редак-тором. Если хотите, я вас с ним познакомлю.
Обручев. Я знаю этого человека. (Небольшая пауза). Он умер.
Кадмин. Хм… Неужели? Когда?
Обручев. Семь месяцев назад. Да. Семь месяцев…
Кадмин. Может быть, мы говорим о разных людях?
Обручев. Мы говорим об одном человеке. Я опубликовал его книгу.
Кадмин. Сущее наказание эта его книга.
Обручев. Да, в самом деле, да… (говорит, не зная, что сказать).

Анастасия. Мне иногда кажется, что Нартов сделал это потому… Ему казалось, что даже мы, те, кто поддержал его, а мы ведь поддержали его, правда? На самом деле не понимаем его.
Обручев. Почему ты так думаешь?
Анастасия. Он как-то сказал…
Обручев. Что?
Анастасия. Я не помню. Забыла.
Обручев. Что произошло с нами? Неужели все это только из-за денег?
Анастасия. Нет. Ты хочешь знать, что произошло? Ты действительно хочешь знать?.. (Со-бирается с мыслями). Я полюбила тебя за то, чем ты мог стать. Но оказалось, что я ошиблась. Я как будто полюбила не того человека. Я полюбила не тебя.

В коридоре, возле телефона лежат письма, которые Кадмин принес с работы. Одно из них от дочери, постоянно живущей в Соединенных Штатах.
Кадмина. Как прошел день?
Кадмин. Отлично.
Кадмина. Ты не пришел вчера ночевать.
Кадмин. В издательстве было много дел. Аншлаг, можно сказать. Я поспал пару часов на диване в своем кабинете.
Кадмина. В чьем обществе?
Кадмин. В обществе выключенного телевизора.
Кадмина. У тебя глаза тусклые.
Кадмин. Потому что я устал.
Кадмина. Потому что ты никого не любишь.
Кадмин. Вся любовь досталась тебе.
Кадмина. (С гордостью:) Да, я любила!
Кадмин. (Следующие две реплики произносит, внезапно обозлившись, и все же сдержан-но:) Приятно иногда вспомнить? Обсудим?
Кадмина. Тебе не понять. Я была так непростительно, так безумно счастлива!
Кадмин. От чего же?
Кадмина. Я никогда не говорила тебе, но тогда, беременная, я каждый день ходила на ту улицу, где он жил, чтобы только посмотреть на него. Я надеялась, что он позовет меня. И я прибегу к нему, пусть даже как побитая собака, и буду ласкаться к его ногам. Да! Может быть, я не понимала этого тогда, но так оно и было. Помнишь, я простудилась, и мы боялись, что из-за осложнений будет плохо с ребенком? Я попала под дождь! А он прошел мимо меня, в двух шагах, под зонтиком, и ничего не сказал. Я была на седьмом месяце, забыла плащ, платье прилипло к животу, так что не заметить было нельзя. И все равно, я бы тогда броси-лась к нему, не раздумывая, не рассуждая, если бы он только позвал меня.
Кадмин. Он знал.
Кадмина. Что?
Кадмин. Он знал, что ты была беременна.
Кадмина. Что?.. Откуда?
Кадмин. Я сам сказал ему. Еще в самом начале.
Кадмина в растерянности замолкает. Повисает пауза. Потом:
Кадмин. Ольга приезжает. Ее письмо на журнальном столике, возле телефона.

Обручев. Я не помню, когда встретился с ней в первый раз. «Одни и те же лица, которые словно существовали для тебя всегда». Эти слова приобрели для меня совершенно иной смысл, чем прежде, когда я действительно познакомился с Настей. Ведь она была где-то ря-дом, уже существовала рядом со мной. И я подумал, что прошлое было вовсе не таким, каким я его себе представлял до сих пор, если она была в нем. Если оно привело меня к ней. Не та-ким печальным и безнадежным (с грустной улыбкой). Я подумал, что ошибался… Однако, сколько мы не живем, столько же пересматриваем свои взгляды, приближаемся, так сказать, к настоящей реальности. Я не хотел себе признаться… Как получилось, что она пришла тогда, принесла эту рубашку, завела разговор и оказалась в курсе моих самых затаенных мечтаний? Ха-ха (не смеется, а произносит). Откуда она знала, что я остался на работе, что я один, на-столько один, что меня достаточно лишь чуть задеть, даже не толкнуть, и меня можно подоб-рать с пола, будто тряпичную куклу? Специально следила за мной? Вычислила. Но зачем? Или несчастье привлекает так же, как счастье?.. И все-таки, кажется, мы так и не поняли друг друга. Я не хотел стать предпринимателем, владельцем чего-то там с ограниченной ответст-венностью. Нет. Нет! Я хотел честно делать хорошую работу, чтобы иметь возможность вес-ти обычную, скромную жизнь, только и всего. Что тут плохого? Теперь же я думаю, что если она была в нем, но прошлое было таким, каким оно было, к чему обманывать себя? значит, все, что последовало затем, стало ошибкой. Сергей Павлович тогда так и сказал – «ошибкой».

Кадмина лежит в пенной ванне. Ее лицо выражает гамму светлых тонов. Радость, волне-ние, надежду. Различные прозрачные оттенки стремительно сменяют друг друга. Она счаст-лива. В этот момент в ней происходит таинственное превращение. Впрочем, потребуется продолжительный срок, прежде чем ее муж осознает перемену в их отношениях.

Анастасия. … Предлагает лететь с ним в пятницу в Марокко.
Обручев. На этот раз… Ты согласилась?
Анастасия. На это раз уверяет, что полетит обя-за-тель-но. Требует срочно дать ответ.
Обручев. Требует он, хм… Сколько прошло?..
Анастасия. (Считает наоборот, все равно что:) Октябрь, сентябрь, август… Девять меся-цев.
Обручев. Словно зачать ребенка.
Анастасия. Он хочет родить слона. Они носят два года.
Обручев. Так что ты ему ответишь? Или ты считаешь, что он не поедет?
Анастасия. Он предлагает сто пятьдесят долларов.
Обручев. Разве?..
Анастасия. Теперь – сто пятьдесят.

Обручев. (Продолжение монолога). Честно говоря, в первую ночь не было очень хорошо. Ее красота очаровывала, но во всем было что-то болезненное и в то же время что-то в духе Вуди Аллена, если вы понимаете меня. Знаете, как бывает, когда испытываешь сильное, не-контролируемое сексуальное влечение? Не секрет, что инстинкт диктует сознанию. Он пья-нит, обманывает. Ничего этого не было. Утром, когда она встала, я смотрел на ее спину, пле-чи… И потом целый день не мог ни о чем, ни о ком думать, кроме нее. Я буквально сходил с ума. Я ощущал то самое сильное желание, которого не было накануне. Мои мысли носили четкий отпечаток порнографичности. До головокружения и рассеянности. В тот день, пожа-луй, я испытывал счастье и боялся только, что оно закончилось; что я еще не знаю об этом, но ничего не повторится… Хотя, в общем-то, порнографией становятся чувства, которых больше не испытываешь. Странно, до чего коротки человеческие чувства.

Обручев. Так что ты решила?
Анастасия. Я откажусь.
Обручев. Хорошо.
Анастасия. Вчера мне предложили работу. Нерегулярно, но сейчас есть…
Обручев. Кто предложил?
Анастасия. Я попросила Коммутатора подыскать что-нибудь, ведь у него такой круг зна-комств. И он представил меня своей знакомой. Она столкнулась с проблемой, которой не хо-тела бы афишировать. Меня оформят внештатным переводчиком.
Обручев. Проблемой?
Анастасия. Они с дочерью тоже обе переводчицы. Та взяла себе большой объем, и вдруг влюбилась. Девятнадцать лет: голова набекрень, ни о чем не хочет слышать. И меньше всего об обязательствах и сроках. Мать очень расстроена. Кричит: уволю к чертовой бабушке! Так что, вот такие дела. Платят хорошо.
Обручев. Действительно большой текст? О чем он?
Анастасия. Целый том какого-то американского умника. Семьсот страниц. О выращивании орхидей в горшках.
Обручев. Я всегда считал, что тут нужен ботаник.
Анастасия. Ему дадут прочитать, если потребуется. Это эротический детектив. Герой име-ет девушек прямо в разбитых горшках. На плитках итальянского пола, усыпанного землей. У него член – как кокосовая пальма. Слышал про таких ребят: «с татуировкой на хую»?
Обручев. Я рад за тебя.

Ольга. Я познакомилась в Штатах с одним человеком. Он, правда, значительно старше ме-ня.
Кадмин. Сколько же ему лет? (подозрительно).
Ольга. Он не любит говорить об этом. Но он, приблизительно, ровесник тебе. Или чуть старше.
Кадмин. Я должен узнать о нем что-нибудь еще?
Ольга. (Мнется). Он не американец. У него паспорт гражданина ЮАР.
Кадмин. Вот как? Интересно. Семейство эбеновых?
Ольга. Прости, что?
Кадмин. Он негр? Как черное эбеновое дерево?
Ольга. Он белый, – как паросский мрамор.
Кадмин. Вот как…
Ольга. Папа… я беременна. От него…
(…)
Ольга. Он деловой человек. Правда, сейчас у него некоторые затруднения.
Кадмин. Деловой человек, приблизительно моего возраста или чуть старше, с затрудне-ниями и белый, как паросский мрамор. Он, очевидно, красив, как Давид? Хотя он не так мо-лод…
Ольга. Нет, если честно, я бы не сказала. Он скорее напоминает мистера Висконти из «Пу-тешествий с тетушкой»… Грэма Грина, помнишь? (в ее словах содержится робкая ирония, она хочет суметь немного рассмешить его, чтобы разрядить обстановку).
Кадмин. Нет. Но я посмотрю. Как-нибудь на досуге. В другой раз.
Ольга. Я рассказала ему о тебе. И мы надеемся, что ты… поможешь нам.
Кадмин бьет дочь по щеке.
Ольга. Ты никогда не бил меня. Ни меня, ни мать.
Кадмин. А следовало бы! Что еще хочет от меня этот Отелло?

Обручев и его старая приятельница, с которой они не виделись несколько лет, сидят за столиком в кафе и едят мороженое. Точнее, ест только она, хотя такое же стоит и перед ним, и в отношении к нему его собеседницы странно смешивается уважение и снисходительность. Она, безусловно, выслушает его до конца, но, в сущности, это ничего не значит. Возможно, она думает, что его слова – отвлеченное рассуждение о Боге.
Шибечко. Я устроилась тогда в секретариат… (Обручев смотрит на нее, но не слушает, ее слова скользят мимо него. Мы видим, как медленно двигаются по бульвару машины, видим куда-то спешащих прохожих, видим жестикуляцию и выражение лица женщины напротив, когда она рассказывает, и вновь как двигаются по бульвару машины). … Но теперь все хоро-шо.
Обручев. Я вижу вокруг себя озлобленные, усталые лица, которые делают мне в чем-то одолжение. Я должен их благодарить, и самое интересное, что их есть за что благодарить. Но вот что я понял о проблеме добра и зла. Нет ничего сложного в том, что они сочетаются в од-ном человеке. Нет ничего сложного в том, что один и тот же человек сегодня и завтра делает противоречащие друг другу, но разные вещи. Добро и зло суть не конкретные, а лишь оце-ночные категории, всего только мнение о чем-то. Их можно отождествить, и впредь называть одним каким-нибудь словом. Потому что зло определяет не намерение, а только урон, кото-рый человек наносит другому человеку.

Кадмина. Почему ты не хочешь, чтобы она уехала? Девочка измучена. И она беременна.
Кадмин. Я сотру этого Отелло в порошок!
Кадмина. Перестань. Если хочешь, давай пригласим его к себе. Тогда ей не придется уез-жать, а мы сможем узнать его поближе. Он прислал ей письмо…
Кадмин. Вот еще!

В глазах Обручева, когда он смотрит на жену, вдруг появляется что-то новое. Его взгляд буквально прикован к ней, находясь с ней вместе, он подолгу разглядывает ее фигуру, жесты, манеру говорить, он словно ищет и находит в ней какие-то неизвестные ему раньше детали, особенности, незначительные, порой интимные мелочи. Мы видим ее на улице, спешащей по делам, стоящей на углу в ожидании кого-то, разговаривающей с кем-то из телефона- автома-та, возле витрины дорогого магазина, у подъезда дома подруги; в тесной и шумной празд-ничной толпе, где она сталкивается с мужем, которого отделяют от нее два-три человека, за-жатые между ними, как если бы люди были всего лишь свертками яркой ткани, хранящимися где-нибудь на складе. Выражение его лица в этот период можно охарактеризовать как одухо-творенное, порой меланхолическое и нежное, иногда неожиданно радостное, мальчишески счастливое; но в его глазах всегда есть что-то твердое, то, что превращается в растерянность и беспомощность, беззвучный крик, мольбу о помощи, когда он остается один и плотно за-крывает дверь. Складывается впечатление, что он старается проводить с ней больше времени, предлагает куда-нибудь сходить вдвоем, проводить ее и т.п.

Алексей и Анастасия Обручевы заходят в тот самый продуктовый магазинчик, который уже упоминался. Тот же интерьер, вновь никого нет, кроме продавщицы за прилавком и слу-чайной покупательницы в дальнем конце зала, похрустывающей яркой фольгой упаковки возле полок с сухими кормами для людей и животных.
Анастасия. У вас никого нет. Наверное, трудно вести дела? Жалко, если вас закроют, нам у вас так нравится.
Продавщица. О, не верьте глазам своим! У нас много клиентов. Сейчас просто такое вре-мя. Так бывает почти каждый день. А ближе к вечеру у нас большой наплыв. К тому же, хо-зяин хочет расширить дело и заняться доставкой заказов на дом.
Анастасия. Если так, хорошо. Мы рады за вас.
Обручев отходит в сторону.
Продавщица. Ваш муж так влюблен в вас. Никогда не видела, чтобы мужчина так смотрел на женщину вашего возраста.

Обручев. (Держит дневник Нартова). Ты была права.
Анастасия. В чем?
Обручев. Здесь есть набросок описания того дома, на мосту. Ты еще говорила, что оно ка-жется тебе знакомым? Наверное, потом он заменил его на другое, сходное по мысли.
Анастасия. Интересно. Покажи, где оно?
Запись в дневнике (выполнена от руки): «Дом в центре города, затертый среди прочей ми-шуры. С одной стороны высокие корявые яблони, с другой, вплотную к нему, – мост, так что крыша выходит прямо на верхнюю площадку лестницы».
Анастасия. Какой неразборчивый почерк. Ты прав.
Обручев. Я часто думаю, почему он делал таким образом свои записи?
Анастасия. Он как-то объяснял… Чудачество.
Обручев. Нет, тут что-то есть. Помнишь тот день, когда он сказал, что «планирует создать детектив»? Ты еще смеялась над вычурностью его оборота? В тот день он приходил дважды. И утром, не застав тебя, сказал мне, что больше никогда не будет писать.
Анастасия. Ты же знаешь творческих людей. У них пятница во вторник.
Обручев. Может быть. Или он хотел что-то сказать мне. Что-то, что находится здесь. О чем был его сюжет? Который он…
Анастасия. Об убийстве.

Анастасия (подруге об Обручеве). Последнее время он так смотрит на меня. Мне трудно передать… Точно вновь влюблен в меня. Да, наши отношения складывались не так, как хоте-лось бы, а тут… Однажды мне даже показалось, что он следит за мной. Мы столкнулись в толпе, и он не знал, как объяснить, что он здесь делает. Было смешно: когда он увидел, что я заметила его, он не мог решить, что предпринять. В сущности, мне нечего от него скрывать (чуть краснеет). Во всяком случае, ничего такого, о чем я не могла бы сказать прямо. Нет, у меня никого нет. Или почти никого (снова едва заметно краснеет).
… Но мне нечем ему ответить. Будто умерло всё…

Обручев. (Об Анастасии:) Я хотел бы убить ее.
Огородников. Вы с ума сошли!
Обручев. Нет. (После короткой паузы, которой он отделил реплику собеседника от зани-мающего его вопроса:) Понимаете, это не «мне иногда кажется, что я готов убить ее», а на самом деле так… Я говорю вам это потому, что знаю: вы никуда не пойдете и не будете ни-чего предпринимать раньше времени.
Огородников. Вы, конечно, одумаетесь. Но плохо уже то, что вы…
Обручев. «Что я» – что?
Огородников. Делитесь со мной, да с кем бы то ни было! такими мыслями. Что с вами происходит?
Обручев. Вы думаете, что мое «помешательство», вы так выразились? Нет, вы сказали, что я сошел с ума, что, впрочем, одно и то же, дело минуты или дурного настроения? Вы ошибае-тесь… Долгое время я просыпался с одной-единственной мыслью. Как будет трудно пере-жить день, чтобы вечером рухнуть ничком в постель и попытаться уснуть. А потом все вновь повторится сначала. Однако, ночь и забытье тоже изменили мне, во сне я стал видеть лишь бесконечное повторение моего долгого, наполненного тоской и ужасом дня. Чуть больше аг-рессии и абсурда, не более того. Поверите ли, я вдруг вспомнил девушку, которая как будто была влюблена в меня, когда мне исполнилось девятнадцать лет; потом другую, которая и влюблена в меня не была, и в которую я не был влюблен и т.п. Мой мозг словно помимо моей воли пытался найти решение и, конечно, не находил его. Но однажды я встал, почувствовав себя несколько свежее, чем все последние месяцы, пошел на работу, и на улице вдруг по-нял… Вы не представляете, как мне стало легко и весело. Раньше я никогда не мог понять, что толкает людей на такой шаг. Зачем, если можно развестись, и она наверняка не против? Все мы воспитаны на глупых детективных романах и их пошлом рационализме. Убить ради наследства или содержания, если вы альфонс, или устранить свидетеля… Ищите того, кому это выгодно, сказано в них. Но – нет. Вы не получите того удовлетворения… Я знаю, что не сделаю этого, потому что не способен, все мы в душе чуточку аморальны, но наши сдвиги и поправки оседают на дне, не в силах преодолеть общей инертности, правда ведь? – нет лучше и прочнее гарантии нашей добропорядочности. Однако, я знаю также, что, когда я вспоми-наю об этом, мне становится лучше, все поднимается во мне, а жизнь как будто обретает но-вый смысл. Я разрабатываю некий план, приступить к осуществлению которого, наверное, никогда не смогу. Поэтому я мечтаю о каком-нибудь призрачном, прозрачном яде, как о про-стом средстве, что создает иллюзию доступности. На худой конец, о случайной катастрофе. Я создаю что-то вроде бульварного чтива, которое всегда так презирал. Что вы там говорили о Тарантино? Как там у него?

Кадмин возвращается домой с работы. В углу комнаты, в кресле, с робким и загнанным видом, сидит Ольга. Она боится отца. Он проходит мимо, возвращается. Некоторое время молча стоит, потом достает чемоданы, открывает шкаф и начинает доставать оттуда ее пла-тья. Его движения не точны и чем дальше, тем больше становится очевидным то возбужде-ние, в котором он находится. В конце концов, он швыряет вещи, как попало, и, среди разбро-санных ярких тканей и раскрытых чемоданов, его фигура выглядит комично и нелепо.
Кадмин. Убирайся! Вон отсюда!! Вон!!! (Достает что-то из внутреннего кармана). Билет на твое имя заказан. Надо будет только взять его в аэропорту. Всё, как ты хотела! Всё…

Анастасия (лежит в постели). Ты был сегодня какой-то странный.
Обручев. Просто у нас давно этого не было.
Анастасия. Неправда.
Обручев. Правда. Но теперь это не важно… Ты знаешь, что у тебя на шее, сзади, почти в изгибе плеч, есть маленькое пятнышко?
Анастасия. В самом деле?
Обручев. Да. (Легко касается этого места и проводит рукой по ее спине). Вот видишь, мне известно о тебе кое-что, чего не известно даже тебе самой.
Анастасия. Люди часто думают, что знают тебя лучше, чем ты сам. Но они неправы (мягко улыбается).
Обручев. В самом деле?

Обручевы смотрят на витрину маленького книжного магазинчика, которую мы также уже видели раньше. Чуть больше систематичности, несколько новых авторов, Борхес на прежнем месте. Алексей испытывает чувство грусти с примесью горечи, сожаления и какой-то неосоз-нанной, мимолетной и чудесной надежды, не до конца оставленной в прошлом. Но он хму-рится. Это вполне отчетливая и болезненная гримаса, которая искажает его черты. Лица Ана-стасии мы не видим. Затем он вновь поднимает голову. Сквозь стекло он видит свою жену, но что-то не так. Другая одежда, чуть более свежий цвет лица, беспечное и равнодушное выра-жение, она как будто моложе. Разумеется, это не она. Несколько секунд мы видим Анну пря-мо, в тесно сжатом пространстве полок, где трудно протиснуться вдвоем, она медленным ша-гом продвигается внутрь. Она действительно очень похожа на Анастасию, она действительно моложе ее на несколько лет. Ощущение тревожности усиливается. Алексей смотрит на жену. Она поворачивается. На мгновение в ее глазах застывает растерянность и грусть. Разумеется, он сомневается в увиденном за секунду до этого: преломление стекла, расстояние, обманчи-вая игра отражений, все слишком зыбко и... пленительно и... ненадежно.
Анастасия. Зайдем?

Обручев лежит без сна. Он смотрит на свою жену рядом и вспоминает Анну. В его глазах появляется надежда. Он тихо встает, выходит из комнаты, ходит по квартире, возвращается, смотрит в окно, снова ложится, но по-прежнему не может заснуть. Потом целует жену в шею и обнимает. Он шепчет: «Почему мы не можем быть снова с тобой счастливы? Ведь это так просто». Перед нами снова Анна в мерцающих, словно волшебные блики, отражениях стекла.

Несколько кадров, посвященных Анастасии, лишенные хронологической последователь-ности, варьируют предыдущие. Три-четыре крупных плана: рассыпавшаяся сумочка; Анаста-сия держит в руке, которой загораживается от солнца, большие темные очки; ее улыбающее-ся, счастливое лицо. Короткий монтаж далеких, самых ранних сцен. Никаких комментариев.
Алексей Обручев, дернувшись, просыпается после кошмара. Поднимается, идет на кухню, в ванную. В квартире он один.
Позднее: Анастасия Обручева лежит на асфальте, ее голова в маленькой лужице крови. Вокруг нее и машины рядом стоит небольшая, но тесная толпа зевак. Человек, который вста-ет с корточек рядом с телом говорит: «Она умерла».

Стеклянная дверь, под зеленой декоративной крышей витрина, отделенная от тротуара ли-нией цветочных клумб на высоких подставках. Вспышка яркого света, огонь, обломки, как в американских блокбастерах.
Выпуск новостей: «Сегодня в центре города прогремел взрыв. В результате очередного террористического акта погибли двое мужчин, пострадало помещение только что открытого ресторана и прилегающего к нему бара, а так же полностью выгорело несколько машин, сто-явших в этот момент рядом. Официальные лица считают, что, по счастливой случайности, удалось избежать куда большего количества жертв, поскольку (…). Нельзя исключать, что причиной трагедии стала коммерческая деятельность данного предприятия, к расследованию которой уже приступили соответствующие органы».

Кадмин. Что-нибудь случилось?
Обручев. Простите?
Кадмин. Вы сам не свой. Что произошло?
Обручев. Настя не возвращается домой два дня. Я звонил ее друзьям, но ее нигде нет.
Кадмин. Успокойтесь. Может быть, она уехала, ничего вам не сказав?
Обручев. Нет. Она только в воскресенье вернулась из поездки. Вы считаете, она способна на такой поступок?
Кадмин. Вы обращались в милицию?
Обручев. Нет. Надо было обратиться?.. Я надеялся, что она придет. Мало ли что.
Кадмин. Если потребуется, у меня есть кое-какие связи. В частном порядке.
Обручев. Да. Конечно. Спасибо.
Кадмин. Скажите мне, если она не вернется.
Разговоры:
– Обручева пропала.
– Может, она наконец-то бросила своего мужа?
– Давно пора.
– Она наверняка у своего любовника. Так увлеклись, что забыли о времени. «Счастливые часов не наблюдают», ха-ха-ха.
– Ха-ха-ха.
– Вы знаете, кто он?
– Его никто не знает. Она такая скрытная! Не хуже своего…
Входит Кадмин и смотрит на них. Все замолкают.
Кадмин (Обручеву). Вам лучше пойти к себе. Если позвонят сюда, я тотчас же передам. Не волнуйтесь.

Следующим утром:
Кадмин. Зачем вы пришли на работу?
Обручев. Я не в состоянии оставаться дома. Или я уволен?
Кадмин. Не порите чепухи. Вы подали заявление?
Обручев. Они отказываются его брать. Говорят… не буду даже повторять, что они гово-рят. Всякие глупости… Да.
Обручев идет по коридору издательства и видит Андрея Брусничкина (Коммутатора), раз-говаривающего с Анной. От неожиданности он останавливается и смотрит на нее, как заво-роженный. Потом понимает, что это не Анастасия, и устало идет дальше.

Обручев один в своей квартире. Сидит на кровати, опустив голову. Перелистывает запис-ную книжку с номерами телефонов, откладывает ее. Идет к трюмо. Открывает ящик, закры-вает его. Начинает перебирать вещи жены, стараясь найти в них какое-нибудь объяснение. Раздается звонок, и он берет трубку.
Кадмин. Ну, как ваши дела? Она не вернулась?
Обручев. Нет.
Кадмин. Я попросил одного человека навести справки. Но вы обязательно завтра сходите в милицию. Они примут ваше заявление. В чем она была одета?
Обручев. Я не знаю точно… Не помню. Думаю, что… (показывается мертвое тело Анаста-сии, каким мы его уже видели возле машины).

Устав от бесцельных поисков, Обручев натыкается на дневник Нартова. Открыв его, он быстро (но не торопливо) переворачивает страницы, непроизвольно, случайно выхватывая оттуда отдельные фразы: «Речь – как тонкий слой грима. Чем тоньше он, чем прозрачнее от-тенки, тем ближе мы к истине. Но стоит его окончательно стереть, как на бумаге ничего не останется. Потому что природа искусства – маска». «Это приходит с опытом и сравнением. Философия языка» (пролистывает). «В машине сидят две девушки. Одна из них похожа на Д. Гарт и Н. Уоттс одновременно. Она что-то роняет на пол, нагибается и исчезает. Другая ду-мает: как странно. Достаточно одного усилия мысли, чтобы человек пропал… Такое возмож-но только во сне».

В милиции:
Следователь. У меня очень много дел. Поэтому будет лучше, если вы сами съездите в бю-ро, там собраны сведения на все неопознанные трупы. Возьмите с собой описание одежды, особые приметы и фотокарточку. Скорее всего, там ничего нет, но лучше удостовериться лично. Если найдете, вот мой телефон, обязательно позвоните. Ваш у меня есть. Это пока все, что я могу сделать.
В бюро ничего нет. Обручев выходит из двери. У него измученный и ошеломленный вид.
Обручев. Я точно попал в глупый, дурной сон. Стал героем бездарного авантюрного ро-манчика. Еще немного, и я проснусь, чтобы отложить его в сторону. И все вновь встанет на свои места.

Кадмин выпускает роман Нартова «Эстамп». Это роскошное издание на прекрасной бума-ге с теми цветными иллюстрациями, которые были отвергнуты Обручевым. Презентация, на которой много народа. Много шума. Много никчемных разговоров. И пустых обещаний.
Художник. Обручев? Он ничего не понимает в настоящем искусстве! Если бы не Влади-мир Павлович… Я даже мечтать не смел о цвете (с восторженным изумлением, в котором есть что-то детское и бесконечно наивное).
К группке из трех женщин подходят еще две, за ними мужчина.
– Она пропала.
– Это так таинственно.
– Это так романтично.
– Что в этом романтичного? Совершенно очевидно, что она мертва. Ее тело валяется в ка-кой-нибудь сточной канаве. Ее наверняка убили.
– Вы слышали, Анастасию Обручеву убили.
Райская. Да что вы!
– Тс! Владимир Павлович не одобряет таких разговоров. Говорят, он помогает мужу ее искать.
– Что ж. Будет интересно, если ее найдут не в «сточной канаве», а в чьей-нибудь чистой постели! Ха-ха-ха…
Их небольшая компания, как воробьиная стайка, тут же распадается в общей толчее.
Райская. Убили!

Следователь. Произошла абсолютно невероятная вещь. Вы слышали о террористическом акте? О нем сообщалось во всех новостях? Водитель машины, которая везла тело вашей же-ны в морг, в нарушение всех инструкций, остановился, чтобы, по всей вероятности, купить сигареты. Если бы он не погиб, на него бы обязательно наложили взыскание.
Обручев. Но ведь говорили, что погибли двое мужчин? Я не понимаю.
Следователь. Еще двоих в тяжелом состоянии доставили в больницу. Оба – врачи скорой. Один из них скончался на следующий день. Другой с обширными ожогами в области шеи и груди, а также с переломами обеих ног и левой кисти, только вчера переведен из реанимации. Взрывной волной его выбросило из машины, которая полностью выгорела. Но ваша жена уже была мертва. Отчету о дорожном происшествии, случившемся ранее, решили не давать ход. Вы представляете, каким скандалом, при неправильном освещении, это чревато? Пресса лю-бит все раздувать. Водитель не виноват: по свидетельству очевидцев, она сама шагнула пря-мо под колеса. Что также подтверждено измерением тормозного пути.  Если бы меня не по-просили специально, дело осталось бы в пропавших без вести. Надеюсь, что вы оцените наши усилия и не станете его поднимать. Тогда мы его просто закроем. Мне жаль.
Обручев. А ее тело, где оно?

Склонившись над колыбелькой:
Кадмин. Не рассчитывай, что я буду нянчиться с ним.
Кадмина. Дайте мне моего сладкого малютку.
Ольга. Тише. Не разбудите его. А то он проснется и начнет орать.
Кадмина. Орать… Он начнет орать…
Кадмин. Пойдем. Надо слушаться мамочку.
Постепенно Кадмины становятся спокойной и респектабельной парой, в которой каждый поддерживает супруга. Внешне ничто не выдает их прошлого. Может быть обманчиво, но, глядя на них, складывается впечатление, что оно забыто навсегда.

Обручев. Это я убил ее. Это безумие – так думать, но это так.  Я страстно желал этого. Я желал этого так страстно, как никогда ничего не желал на свете… Я никогда ничего не мог добиться из того, чего хотел, и чем больше хотел, тем меньше было шансов. И вот теперь, по-видимому, барьер пройден, пройден…
Огородников. Перестаньте. Не мучайте себя напрасно.

Запись в дневнике Нартова (здесь и далее читается Обручевым): «Его не надо бояться, на-до только понять, что безумие – одна из форм нашей жизни. Я шел вдоль большого серого здания, стоявшего на некотором возвышении над тротуаром: аккуратный склон, каких много в холмистых районах города, начинался прямо от цоколя. Не знаю, почему я был так напуган, ведь ничего не происходило, я только не мог преодолеть расстояние, равное его длине, хотя последний угол, где оно кончалось, с самого начала находился на расстоянии двадцати пяти-тридцати метров от меня. В здании были двери, но не было ни подъездов, ни колонн; однако, я точно знал, что это здание, которое стоит в самом центре, кажется, оно желтого цвета (вот уже лет пять или шесть, как я проходил там в последний раз). Почти непосредственно за ним, на холме расположен монастырь. Я отчетливо осознал, какой импульс, если не причина, ко-торая всегда есть лишь логическое объяснение сознанием темного начала, заставляет «одер-жимых» искать спасения в святых местах. Я постучался бы в деревянные ворота и исступ-ленно воскликнул: «Доктор Фрейд, спасите меня!»

Обручев. Я болен. Меня преследуют довольно банальные картины, неясные страхи. Сего-дня утром я прочитал в книге точное описание своего сна.
Врач. В этом нет ничего необычного. Страхи, как правило, имеют свои архетипы и повто-ряются у разных людей неоднократно. Я слышала, Вы имеете профессиональное отношение к литературе. Вам лучше, чем кому-либо, должно быть известно, что на этом основывается на-ше восприятие. Иначе мы бы просто не понимали друг друга. Успокойтесь и перестаньте об этом думать.

Пашкова. Вы не в курсе, что вам дали кредит на ваше маленькое предприятие (ирониче-ски), исключительно благодаря Насте?
Обручев. Да. Конечно. Она была для нас…
Пашкова. Нет, вы не поняли. Не «для нас»… Вы были никто! Занимали какую-то долж-ность во второразрядном издательстве, меньше чем никто.
Обручев. Меньше.
Пашкова. Вы не обижайтесь. Люди, от которых зависело принятие решения, благоволили к ней. Еще бы, хорошенькая и умненькая. Подозреваю, что кое-что еще, но не буду говорить того, в чем не уверена! Как у вас с математикой? Она сумела убедить их, что если помно-жить, то отрицательные числа превратятся в положительный баланс! Она упустила из виду, что минус на плюс всегда дает минус! Плюс, разумеется, она сама. Она вышла за вас замуж.
Обручев. Поздравляю. Вы закончили среднюю школу?
Пашкова. Я еще ничего не закончила. Они отвернулись от нее, когда вы потянули ее за со-бой на дно. Знаете ли вы, как трудно женщине, которая привыкла к поклонению, смириться с тем, что ее перестали замечать? Да, ей было свойственно тщеславие, а кому из нас оно не свойственно? Может быть, ей чуть в большей степени, чем другим!
Кадмин (Пашковой). Вот вы где! А я потерял вас! (Смотрит на Обручева; ей же:) Мне надо с вами поговорить. Что вы натворили в последней рукописи, которую представили?

Записи в дневнике Нартова:
… Сегодня я искал рецепты счастья… повсюду…
… Жизнь словно страничка загадочной книги. И она убивает меня…
… 15 января 1997 года. Поиск некоей идеальной женщины завершен. Я потерпел пораже-ние…
… Мир состоит из пустот. И я в одной из них…
… Мы все живем в разных мирах…
… Мы ищем в искусстве не таинственного катарсиса, обозначить который не значит по-нять, что он собой представляет, а ответа на вопрос: как выжить в этом мире? Из того, что наши проблемы, кроме нас самих, известны еще кому-то, мы непроизвольно, подсознательно заключаем, что они решены или хотя бы решаемы…
Обручев берет общую ученическую тетрадку и отрезает из нее лист. Потом вставляет его в печатную машинку и долго сидит, склонившись над ней, не притрагиваясь к клавишам.

Обручев. Я сейчас часто листаю дневник Нартова.
Огородников. Листаете?
Обручев. Это хаотические записки, в которых очень трудно разобраться. Событий дня, за исключением редких случаев, он не фиксировал. Дат нет. Кроме всего одной.
Огородников. Какой же?
Обручев. Это почти интимно. Но… Непрестанно возвращаясь к вопросу о том, зачем он выполнял свои заметки на машинке, ведь это неудобно! я пришел к единственному заключе-нию, которое более-менее удовлетворяет мое любопытство. Он обладал крайне неразборчи-вым почерком. То есть, он хотел, чтобы они были все-таки доступны постороннему взгляду! Или, даже, именно мне.
Огородников. Почему именно вам?
Обручев. Я не могу объяснить. Я так чувствую. Или что-то ускользает от моего сознания. Слишком иррационально?
Огородников. Пожалуй, здесь есть некоторая логика. Так что он написал?
Обручев. «Поиск идеальной женщины завершен. Я потерпел поражение».
Огородников. И всё? Вы считаете это интимным?
Обручев. Мне так кажется. Впрочем… Мысленно я часто возвращаюсь не только к тому, какой ручкой заполнены его анкеты. Ха-ха (не смеется, а произносит). Ему бы понравилось. Я спрашиваю себя, неужели те, кто отказывал ему в публикации, были правы? А я – не прав? Неужели они увидели то, чего я увидеть не смог? Какое затмение заставило меня заблуж-даться относительно прочитанного?
Огородников. Но ведь Владимир Павлович впоследствии опубликовал «Эстамп». И уверя-ет, что тот хорошо продается.
Обручев. Ходят слухи, что это не так. Кадмин фальсифицирует результаты продаж, чтобы создать «имидж успеха». Иногда такой шаг приносит дивиденды, как рекламная акция. И да-же если он не оправдает себя, «92-й год» не будет закрыт или поглощен, так что, в сущности, Кадмин ничем не рискует. Он легко заделает прореху в счетах очередными похождениями Пинкертона. Он в своем деле настоящий кровельщик. Чего не скажешь обо мне. У меня дождь в доме… К тому же, его цель иная. Некоммерческие издания создают прочный пре-стиж в нашем деле. Высокая планка серьезной и надежной репутации.
Огородников. Ходят также другие слухи. Что вы продолжаете настаивать на своем реше-нии, потому что не можете признать ошибки, последствия которой оказались слишком вели-ки. (Опомнившись:) Простите меня!
Обручев. Почему бы нет? Впрочем, я трезво смотрю на вещи.
Огородников. Я вижу. И я рад за вас.
Обручев. Радоваться тут нечему… Но есть кое-что еще. Есть.
Огородников. Что вы имеете в виду?
Обручев. Сходство. Помните, у Сомерсета Моэма был такой персонаж в «Луне и грош»? Прекрасный критик и посредственный художник? Почему он не мог холодно оценить свои собственные произведения? Тщеславие? Нет. Потому что не мог избавиться от внутреннего восприятия, чтобы взглянуть на них со стороны. Только и всего.
Огородников. Сходство с чем? Простите, я не совсем понимаю.
Обручев. Наше с ним сходство. Мое и Нартова. Настя всегда уверяла, что если бы не раз-ница в возрасте, нас было бы ни почем не отличить друг от друга. Шутка, конечно. Но вы бы слышали, как она смеялась в нашей старой квартире, когда увидела его впервые! Признаться, я был капельку ошарашен.
Огородников. (Встревожено:) И все-таки, я не понимаю.
Обручев. Вы слышали о теории вечного возвращения?

Обручев. Сегодня мне позвонил призрак. Нет, я не сошел с ума. Так утверждает мой пси-хиатр. Хотя, – кто знает, – хотел бы?
Огородников. Кто же это был?
Обручев. Старая приятельница. Мы вместе учились. Несколько месяцев назад случайно встретились на улице, и с тех пор я ее не видел и не слышал. До этого мы много лет не обща-лись. У нее были какие-то проблемы, и ей хотелось выговориться. Я стал ее партнером на один разговор. Нет ничего необычного в том, что люди возникают и бесследно исчезают в твоей жизни, ведь правда?

Шибечко. Я слышала о твоей жене… И еще насчет какой-то дикой идеи о бесконечном повторении. Я слышала что-то безумное! Будто бы ты связываешь с ней какие-то надежды!
Обручев. Теория вечного возвращения. Ее обожал Борхес.
Шибечко. Я что-то такое читала. Но уже давно.
Обручев. Поскольку количество атомов во Вселенной ограничено, то путем бесконечных перестановок когда-нибудь в вечности их комбинации будут исчерпаны. Тогда все начнет повторяться вновь.
Шибечко. Но ведь это же чушь!
Обручев. С математической точки зрения все безупречно. Разве что, наступит конец света.
Шибечко. Повторение! У многих пар возникают проблемы. Тебе надо ее поскорее забыть и всё начать заново. Повторение… По-моему, она тебя никогда не любила. Я встречала ее не-сколько раз. И была удивлена, когда она упомянула тебя, и выяснилось, что вы поженились.
Обручев. Что она говорила?
Шибечко. Я не помню точно. Да это и не важно. Взять хотя бы меня. Я говорила, что все наладилось. Я солгала…
Обручев (Огородникову; вклейка:) Я не сразу понял, что она не знает.
Шибечко. … Но теперь мы действительно расстались. Я сумела взять себя в руки.
Обручев. Настя умерла.
Молчание. Потом он кладет трубку.

Секретарша. Вы словно спите на работе.
Обручев (говорит чуть слышно, для себя). Так и есть. Я словно сплю в своей жизни. И ви-жу кошмары.
Секретарша. Ненормальный!

Шибечко. Нельзя так легко сдаваться.
Обручев. Можно.
Шибечко. Чего ты хочешь?
Обручев. Чего я хочу?.. Помнишь рассказ Чехова «Три года»? Он любит ее, а она его нет. Но выходит за него замуж. Потом все меняется, но уже поздно. В какой момент произошло его падение? Нельзя дать сколько-нибудь убедительный ответ. Неужели через три года на-звания? Теперь мне думается, что его неизбежное, стремительное крушение началось, когда он сидел под ее зонтиком и был безумно, безумно счастлив в ожидании… В ожидании сча-стья…
Шибечко. Ты хочешь…
Обручев. Я ничего не хочу. Или… Я хотел бы, чтобы возвратилось то таинственное время, когда строились головокружительные и дерзкие планы, которым не суждено было сбыться. В сущности, мне трудно возразить против того, что случилось потом. Я не хотел бы, чтобы они привели к чему-то другому, хотя и того, к чему они привели, я тоже не хотел бы. Я хотел бы вновь испытать то странное чувство, пока проекты оставались в разработке и на бумаге. По-том появилась Настя. Может быть, кощунство говорить так о чем-то, чего никогда не суще-ствовало, теперь, когда она сама умерла. Я не понял чего-то. Я не понял ее, а она не поняла меня. Но что я должен был понять? Мне иногда думается, что если бы я не пытался стать чем-то другим, чем то, что я есть сейчас, мне было бы гораздо… легче.
Шибечко. Кем стать? Независимым?.. Материально обеспеченным?..
Обручев. Независимым?.. Да… Не совсем.
Шибечко. Не совсем независимым?
Обручев. Разумеется, конечно… Найти свое место, пусть даже нишу, где у меня все будет получаться и не будет глупых разговоров глупых людей… Все это так мелко, но это так… Я хотел стать обычным человеком
Шибечко. Ты серьезно?.. Почему же «обычным»? Ты подавал такие надежды! Извини… Ты предпочел бы никогда ее не встречать?
Обручев. Не знаю. «Есть обреченные неудачники». Так написано в дневнике Нартова. Я опубликовал его книгу.
Шибечко. Это из-за нее?..
Обручев. Да. Очевидно, изначально нас что-то связывало.
Шибечко. Ты считаешь себя неудачником?
Обручев. Мы были с ним очень похожи. А такие фразы не возникают из ниоткуда.
Шибечко. (С улыбкой:) Теория вечного возвращения?
Обручев. Вот именно. Если когда-нибудь весь мир, в точности до расположения каждого атома, повторится вновь, то разве нельзя предположить, что в отдельном, конкретном случае, словно винтик во Вселенной, он повторяется не в далекой, бесконечно удаленной от нас веч-ности, а настолько бесконечно близко, что произошло наложение во времени? Поэтому меж-ду нами и возникло столь тесное понимание. Опасное для меня.
Шибечко. Ты отрицаешь простое, человеческое взаимопонимание?
Обручев. Да. Я его отрицаю.
Шибечко. Но вы ведь совершенно разные люди. Случайное совпадение нескольких дета-лей! Есть более красивые теории. О двойниках и сходстве судеб. У всех есть свое отражение – где-нибудь на другом континенте. Посмотри на наших и зарубежных актеров…
Обручев. Речь не идет об идеальном сходстве.
Шибечко. Но тогда твое построение лишается смысла.
Обручев. Я всего лишь пытаюсь найти ключ к собственной жизни!
Шибечко. Успокойся!
Обручев. Это та плитка, в изъяне которой ломается каблук. Лишь различие предоставляет возможность найти правильное решение.
Шибечко. Решение? Какое решение? И какая плитка?
Обручев. Я не знаю… Иногда мне кажется, что в тот момент, когда она умерла, на самом деле умер я, и моя жизнь превратилась в призрачное недоразумение.

Запись в дневнике Нартова: Есть обреченные неудачники. Испытание успехом для них не предназначено. Сеть ошибок и разочарований сучит свою нить, прочную тетиву сомнений, утонченную вязь ошибок, выполненную с каллиграфической точностью и отсутствием смыс-ла, равным только его отсутствию в истории. Если кошка та же самая, то автора парадокса о ней никогда не существовало. Потому что иначе он по-прежнему среди нас. С чуть другим лицом, совсем под другим именем и не пишет больше своих парадоксов про кошку. Следова-тельно, был ли он или не был, существует ли он сейчас, повторяет ли собственную судьбу, совершенно безразлично. Он как бы существует и не существует одновременно.

Райская. Настю Обручеву убили.
Пашкова. Она попала под машину!
Райская. Тише. Обручев идет.
Обручев. (Подходит к ним:) Здравствуйте.
Райская. Я слышала о том, что случилось. Примите мои искренние соболезнования. На-стенька была такой нежной и хрупкой женщиной.
Обручев. Спасибо. (Отходит).
Райская. Говорят, что во всем виноват Кадмин. Он помогал ее искать, а потом тело пропа-ло!
Пашкова. Какой вздор! Зачем ему это?
Райская. Но вы же детективщица. Придумайте сами!
Пашкова. Не городите чепухи.
Райская. Однажды он сказал, что уничтожит Обручева. Да-да!
Пашкова. Откуда вы взяли?..
Райская. Из самого надежного источника. От покойницы. Когда она была еще жива, ко-нечно. Ее муж вернулся с встречи, на которой обсуждалось слияние издательств, и передал ей, что Кадмин ему угрожал! Если они не согласятся на его условия… Он жестокий человек. Вы видели его глаза? У меня мурашки по коже, когда он на меня смотрит. Он, как паук, сплел свой коварный замысел вокруг этой очаровательной пары, и теперь Обручева мертва. Говорю вам, она убита!
Пашкова. Не верю ни единому слову!
Райская. Тело пропало для того, чтобы скрыть преступление!
Пашкова. Но ведь сообщение о ее смерти пришло из милиции.
Райская. Да ведь у него там все схвачено! Расследованием занимался его кореш. А она бы-ла так красива! Они даже не дали мужу увидеть жену последний раз – в гробу!
Пашкова. Не верю ни единому слову!

Записи в дневнике Нартова:
… Стиль – это болезненный поиск совершенства в жестких рамках ограниченных средств…
… «Глупо было пытаться стать писателем. Глупо было настаивать. Глупо было начинать роман, когда все остыло. Я перебирал пепел». Я написал это давно. Еще до того, как присту-пить к серьезной работе над книгой, которая теперь опубликована и не принесла никому сча-стья. Я хочу сказать, что мои слова не являются следствием разочарования, вызванного собы-тиями последних месяцев. Я ждал их, хотя и огорчен ими. Не всегда приятно оказываться правым. Удивите меня! Я хочу сказать, что вовсе не отказываюсь от написанного и сделанно-го мной выбора.
Под последней записью на той же странице (никаких склеек) помещен рисунок, выпол-ненный черным пером: несколько линий, обозначающих, по-видимому, пересечение дорог на разной высоте; под ними, в пятне солнечного света, дерево с искривленным стволом и спу-танными ветками, также отклоненными от прямой линии (см. выше). Следующий за ним от-рывок написан от руки (на той же странице, без склеек):
Мне в голову пришла довольно странная фантазия. Я сижу за своим столом, расположен-ным возле окна, откуда открывается сумрачный вид на кладбище. В бежевом тоне дорога и отдельные, редко разбросанные кресты. Мне в глаза бросаются те, что сверху покрыты тре-угольной крышечкой. Поеживаясь от холода, словно на мансарде, я сижу у себя и осторожно держу горячую чашку чая, бездумно, мертво глядя перед собой. За моей спиной, среди мно-жества корешков самых разных томов: разных авторов, языков, стран, столетий, направле-ний, культур, обычаев и даже эпох стоит несколько романов норвежских и шведских писате-лей. Нервных, порой неврастеничных. Они затеряны среди других и ничем не выделяются, но я знаю, что они там, и вижу только их.
Потом можно соединить и разорвать, как лист бумаги, два этих описания…
Обручев в смятении, в порыве гнева и отчаяния, отбрасывает от себя тетрадку.

Обручев. Его дневник – подделка!
Огородников. Почему вы так решили?
Обручев. Отдельные его части расположены не по порядку.
Огородников. Но вы ведь говорили, что они не датированы?
Обручев. Этого и не требуется.
Огородников. Что вы там нашли?
Обручев. Неопровержимое доказательство! Неопровержимое доказательство, что он сол-гал мне… Может быть, всё, что было, было ошибкой? Всё?.. Как вы считаете?

В просторном холле «1492 года» Обручев видит Брусничкина (Коммутатора) с Анной. Они оживленно болтают. Пальмовые листья отбрасывают на ее лицо мягко растворенные те-ни. Обручев смотрит на нее, как завороженный. Он слышит волшебный шелест страниц, об-рывки давно отзвучавших разговоров; сердце бьется, как мерцающий в отраженном свете не существующих более солнечных лучей алый звон колокольчика.
Обручев. (Проходящей мимо секретарше Кадмина:) Кто это?
Секретарша. Анна… Забыла ее фамилию. Она работает у нас давно.
Обручев. Я не помню ее. Я никогда ее не видел.
Показывается книжный магазинчик и Анна сквозь его стекло (повтор сцены). Лицо Обру-чева в замедленной съемке. Он поворачивается от Анны к Анастасии (даже если такого кадра нет, его надо сделать).

Описание в дебюте романа Нартова воспроизводится буквально, т.е.: кладбище, письмен-ный стол, книжные полки в глубине комнаты.
Несколько бутылок на маленьком круглом столике. Интерьер условный, ирреальный, за исключением перекидного календаря, ничего определенного (пустой фон). Постепенно коли-чество бутылок увеличивается. (…). На столе некуда поставить еще хотя бы одну бутылку.
В монтаже мы видим времена года: большие дубы, покрывающиеся листвой, цветущие са-ды где-нибудь за оградой, дождь и зонты, потоки воды, стремящиеся к водостокам, ясные блики, мерцающие в светлой от солнечных лучей, словно прозрачной кроне деревьев в пар-ках и скверах, перегретые тротуары. Неожиданно: особняк, где находилось издательство Об-ручевых. Огонь осеннего листопада. Дождь, забитые водостоки, голые ветки, мокрый снег. Шум голосов, машин, грязь, слякоть, ругань, гудки. Большое здание, что мы видели в самом начале; красный сигнал светофора. Картина постепенно застывает, словно окоченевая или покрывшись коркой льда.
Вопреки сказанному, по календарю мы видим, что прошло всего две недели. В светлых пейзажах чувствуется грусть, грусть несбывшегося и отныне больше невозможного.
Мы видим Обручева. Он один на белом фоне. Постепенно начинают проступать окру-жающие предметы. Он один в своей комнате, где все напоминает о жене. Ничто не указывает на срок, миновавший со дня ее смерти. На спинке стула висит ее платье.

Секретарша. Зачем вы повысили Обручева? Вы с ума сошли?
Кадмин. Сделайте одолжение…
Секретарша. Конечно. Какое?
Кадмин. Выйдите отсюда! И закройте за собой дверь!

Обручев осторожно, с сомнением, открывает дневник Нартова и листает его. Теперь, по прошествии некоторого времени, он вновь не может поверить тому, что человек, с которым его связывало столь многое, солгал ему. Да и в чем? В грустной задумчивости, он долго си-дит неподвижно. Перед ним странички тетрадки, но он не читает. До тех пор, пока, скорее по рассеянности, чем почему-либо еще, глаза сами не побегут по строчкам.
Запись в дневнике Нартова: Пазолини, снявший в качестве занавеса своей жизни совер-шенно кошмарный, бредовый фильм, полный жестокости и патологического безумия, страш-ного достоверностью и вероятностью, возможностью происходящего, прежде чем осознать это накануне собственной, насильственной смерти, однажды сказал, что собирается снимать в ближайшее время именно такие фильмы. Он оставил незаконченный роман с сложнейшей архитектоникой и несколько разноречивых планов дальнейшей деятельности…
Обручев. Я не понимаю… (листает дальше).
Обручев (воспоминание). И что? Простите меня, но я не совсем понимаю.
Нартов. В целом, ничего особенного. Просто я думаю, что есть ключ, открывающий все эти двери. И он хранится там, в этих материалах. Автор всегда оставляет такой выход. Все-гда. Это закон.
Продолжение записи: … где-то рядом есть ключ, открывающий все эти двери. Он всегда лежит под ковриком. Потому что красота дома пострадает, померкнет или исчезнет совсем, если вы сломаете замок; где (искусство) секрет пружины, равно как рельеф бороздки, не ме-нее важен, чем неизвестный Гоген на стене холла. И он хранится там, в этих материалах.

Обручев. По-видимому, ни дневник, ни роман не представляют собой чего-то самостоя-тельного. Они каким-то странным образом дополняют друг друга. Сначала я решил, что пе-редо мной какая-то изощренная, бессмысленная и крайне жестокая ложь.
Огородников. Да. Вы очень переживали.
Обручев. Но зачем? Задавшись этим вопросом, я пришел не к выводу, а к другому вопро-су: неужели я имею дело с мистификацией?
Огородников. Почему вы вообще подумали, что дневник подделан?
Обручев. Это, как раз, не подлежит сомнению. В нем соблюден подчеркнутый анахронизм записей. Подчеркнутый!
Огородников. Что вы там прочитали?
Обручев. Набросок начала «Эстампа». После описания того, что с нами случилось. На од-ной странице! Я не сразу понял, что это подсказка.
Огородников. Да. Сколько бутылок вы выпили, прежде чем…
Обручев. Я не считал. Кажется, много.
Огородников. Так в чем же дело? С дневником? Мистификация?
Обручев. Скорее, создание более сложного произведения, использование различных, не вполне понятных по смыслу и задаче, но известных в опыте мировой культуры, кодифика-ций. Где собственная жизнь дополняет и каким-то образом влияет на восприятие и значение текстов. Джойс, к примеру, вписывал в романы собственных знакомых, без каких-либо пояс-нений! Не в качестве прототипов, а в качестве персонажей, о которых что-то заранее сказано. Впрочем, я еще не до конца разобрался.
Огородников. И не разберетесь никогда. Это безумие. Такого рода конфликты изначально не имеют решений, в силу равноправности взаимоисключающих предположений.
Обручев. Это сладкое безумие. Поверьте мне, это – сладкое безумие.

Похороны Огородникова. Присутствуют его сын, Пашкова, которая приехала с зятем на его машине, дочь должна подъехать позже; Обручев, Коммутатор, Кадмин, Анна, довольно много людей, которых мы видим впервые.
– От чего он умер?
– Обширный инфаркт. Его даже не успели довезти до больницы.
Обручев. Я хотел сказать Сергею Павловичу, что в дневнике нашел набросок романа, о ко-тором Нартов говорил нам… Мне и Насте. Я думал, ничего не осталось.
Кадмин.  В дневнике Нартова? И что в нем?
Обручев. Я пока ничего не прочитал. Едва увидев вступление, я остановился. Боюсь при-коснуться к нему.
К ним подходит Анна.
Кадмин. Вы знакомы с Анечкой?.. (Возвращаясь к предыдущему:) Почему?
(…)
Кадмин. Я слышал, там есть парк?
Обручев. Да.
Кадмин. Вы там часто гуляете?
Обручев. Нет. Я не был там ни разу.
Кадмин. Говорят, особенно красива березовая роща осенью.

Ночь. Чтобы не оставаться дома, Обручев сидит в зале кинотеатра. Сзади, если судить по характерным звукам, на длинном диванчике кто-то довольно шумно занимается любовью. Демонстрируется картина Алехандро Аменабара «Другие».
Николь Кидман (с экрана). «… будто ничего не случилось. И я решила: наш Господь так великодушен, что дает мне еще один шанс».

Обручев собирается на свидание с Анной. Он заметно нервничает. Завязывает галстук, по-правляет рукава, перекладывает какие-нибудь мелкие предметы, которые ему нужно взять с собой. Эта нервозность позволяет ему не замечать того, что для нас очевидно: он собирается среди вещей жены. Ими наполнена комната.

Обручев. Вы очень похожи…
Анна. На вашу жену?
Обручев. Да.
Анна. Вы поэтому хотели со мной встретиться?
Обручев. Не совсем. Нет. Можно сказать, что нет.
Анна. (После паузы:) Вы расскажете мне о ней?
Обручев. Я видел вас раньше. Задолго до того, как познакомиться с вами. Я даже не знал, что мы работаем вместе.
Анна. Правда? Очень мило. А я знала о вас. Вы в своем роде легенда нашей фирмы.
Обручев. Даже не хочу знать, в каком смысле.
Анна. Ха-ха-ха.
Обручев. Однажды я стоял возле витрины книжного магазинчика, раздумывая, зайти или нет, а вы были внутри, выбирали какую-то книгу. Потом вы отошли в глубину, и я потерял вас… А сейчас нашел.
Анна. Вы шутите?
Обручев. Нет. Правда. Так и было.
(…)
Обручев. Я был влюблен в вас задолго до того, как сумел пригласить на ужин. Я не мог за-быть о вас. Ни днем, ни ночью.
Анна. А как же ваша жена? Вы не любили ее?
Обручев. Я не хотел бы говорить о ней… Это была… репетиция.
(…)
Обручев. У вас такой грустный вид. Я хотел бы сделать вас счастливой.
Анна. Правда? А вы сумеете?
Обручев. Совсем недавно, после встречи с вами, я понял, что мое хобби – делать людей счастливыми. Вы помогли мне осознать мои прежние заблуждения. Всю прежнюю жизнь, чем бы я ни занимался, у меня ничего не выходило. Все выпадало из рук, как бы тщательно продумано и взвешено не было (Роняет вилку на стол. Анна смеется).
Анна. Но вы на хорошем счету на работе. Кадмин о вас отзывается с большим уважением.
Обручев. Но мало платит. Впрочем, достаточно, чтобы заплатить за наш обед. Теперь же все будет иначе. (Анна берет его за руку.) Я сделаю вас счастливой.
Анна. Пойдемте к вам.
Обручев. Ко мне?
Анна. Да, к вам.

Запись в дневнике Нартова: Чего я жду, чтобы моя жизнь началась? Честно говоря, я на-шел ответ. Я ничего не жду. Моя жизнь не начнется никогда.
Обручев читает ее с рассеянной улыбкой и переворачивает страницы дальше. На том мес-те, где расположен набросок «детектива», он не останавливается. Потом, без определенной цели, листает обратно. Следующий отрывок написан сразу под приведенным:
Получается, что для моего внутреннего развития и существования нужен посредник, кото-рого не подразумевает ни автор, ни его читатель. Если я отрицаю это основание, а я его отри-цаю, следовательно, логически я должен отрицать собственно существование или, как мини-мум, практическую ценность развитого внутреннего мира, как самодовлеющей величины, противопоставленной внешней экспансии. Иначе: нет внутреннего мира, а есть лишь внеш-ний мир. Т.е., я вынужден (поскольку смотрю с ужасом, который не в силах преодолеть, но лишь забыть, занятый точностью выкладки) отрицать свое собственное существование. Но этот ужас, выкравшийся из скобок, лишь усиливается, если я пытаюсь убедить себя в невер-ности принятого изначально отрицания. Потому что тогда все сводится к дилемме: чтобы жить, надо перестать быть собой. Я в ужасе (!) отшатываюсь. (Я говорю себе о себе самом, пытаясь сосредоточиться: Это не я! И начинаю испытывать страх, свойственный наркоманам вследствие принятия некоторых препаратов, страх перед параноидальной шизофренией, вы-званный собственной мыслью).
Обручев скорее скользит глазами по тексту, чем пытается вникнуть в его содержание. Но слова «посредник, которого не подразумевает ни автор, ни его читатель» непроизвольно при-влекают его внимание, когда он отрывает взгляд от тетрадки, не собираясь ни закрыть ее, ни продолжать чтение. Перед ним возникает сначала смутное, а затем все более четкое воспоми-нание:
Нартов. Чтобы прочитать замечательную страницу и восхититься ей, зачем мне нужен чи-новник?
Обручев. Чтобы ее напечатать.
Нартов. Вот видите. На все есть основание.
Анастасия (веселым тоном). Печально!
Нартов. В самом деле печально…
Анастасия. А если серьезно, кто ваш любимый автор?
По мере того, как он вновь перечитывает то, что лежит перед ним, смятение его усилива-ется. На его лице сменяются выражения тех чувств, о которых говорится Нартовым. Что он сейчас, не в данный момент, а последние дни или даже больше (Анна), испытывает? Неужели он ошибся? И что с ним происходит?
Обручев. Что со мной происходит?

Следующие два дня Обручев не вспоминает об Анне. Мы видим его утром за своим сто-лом, видим улицы в радостном солнечном свете дня, и вечером, как Обручев складывает бу-маги в папку и идет домой. Они сталкиваются на работе, и нельзя сказать определенно, слу-чайна ли их встреча.
Анна. Почему вы не позвонили? Я ждала. Вы забыли обо мне?
Обручев. У меня было много дел. Весь замотался. Ужасно измучен.
Анна. Вы не любите меня?
Обручев. Сходим куда-нибудь сегодня? Проведете со мной вечер? Свидание?..
Анна. Куда?.. В «Пинкертон»?

Обручев (торопливо). Я хочу тебя. Я хочу твои ноги, плечи; хочу твои колени, шею, жи-вот, бедра; хочу твои груди, твои локти, твои пальцы, хочу почувствовать, как бьется в них кровь. Всю тебя. Хочу услышать крик из твоих губ…
Анна. Да.
Утром, когда Обручев просыпается, Анна уже поднялась и надевает платье. Он вспомина-ет о чем-то, с минуту лежит неподвижно, словно не в силах сбросить паралич сна, еще вла-деющий им после неполного пробуждения сознания, потом вскакивает и, неловко заворачи-ваясь в простыни, подходит к ней. Проводит по ее шее и плечам, закрытым сзади невысоким воротничком.
Анна (кивая вниз). Она сейчас упадет.

Обручев. (На работе, по телефону:) Я не могу ни о чем думать, кроме тебя. Я с ума схо-жу…
Анна. Да. Я тоже.
Обручев. Угадай, о чем я сейчас вспоминаю? Просто никак не отделаться от этой мысли.
Анна. О том, как мы толкнули бабушку в подъезде?
Обручев. Нет. Мы ее толкнули? Какой пассаж! Надо будет извиниться. Неудобно получи-лось. Мне еще с ней жить! В одном доме.
Анна. Тогда о простыне? Она упала… (Вполголоса, закрывая трубку ладонью:) Извини, я не могу говорить. В комнату пришла моя напарница.
Обручев. Тогда ничего не говори. Только слушай. Я представляю себе маленький, лако-ничный рисунок, так явственно, как если бы он лежал прямо передо мной. Должен заметить, что он вызывает у меня восхищение точностью, изящной сдержанностью и красотой своих контуров. (Анна смеется). Словно очерченный грифелем, тонкий переход твоих ягодиц в ли-нию спины и ложбинку позвоночника, которая…
Анна. (Смущенно улыбаясь:) Перестань.
Обручев. Ни за что!
Анна смеется.

Шибечко. Ты втянул бедную девочку в свои игры.
Обручев. Ни во что я ее не втягивал.
Шибечко. Как же! Теория вечного возвращения! Она идеально подходит.
Обручев. Ты не поняла.
Шибечко. Не надо так со мной.
Обручев. Возможно потому, что я сам не до конца понимал, когда говорил тебе об этом. То, что с нами происходит, очень сложно. Мы находимся в потоке событий, из которого не можем вырваться. И, должен признаться, я был напуган ими. Я словно очутился в центре ка-кого-то немыслимого иероглифа, перестал понимать, что со мной происходит. Словно в ка-кой-то паутине ложных оснований, что ли, окончательно спутавшей меня. Впрочем, оставим метафоры. Пытаясь на основании собственного опыта найти причину, я постоянно оказывал-ся в тупике. Мало того, я вполне отчетливо увидел, что нет смысла искать ее, потому что следствие от нее больше не зависит, т.е. оно уже произошло. Произошло в прошлом.
Шибечко. То, что произошло, всегда произошло в прошлом.
Обручев. Вовсе нет. Мне показалось, что я увидел будущее. Оно уже существует в про-шлом, и надо лишь дождаться его возвращения. Не в твоем личном, конечно. Жизнь предос-тавляет выбор…
Шибечко. Вот видишь! Все-таки выбор.
Обручев. Выбор между болью, стыдом и отвращением. В этом страшно признаться, но… Я заигрывал с мыслью о смерти. Я страстно хотел, чтобы она умерла. Во всяком случае, я так думал. Но я всегда мог изменить правила. Передумать. Забыть.
Шибечко. Кто? Анастасия?
Обручев. А потом вдруг это произошло. Произошло на самом деле. И ничего больше из-менить стало нельзя. Я как будто очнулся в страшном сне. Я был виноват в ее смерти.
Шибечко. Это стресс.
Обручев. Да, ты права. Ты, как всегда, права.
Шибечко. Но при чем тут?..
Обручев. Теория вечного возвращения? Я не знаю. Теперь уже не знаю. Люди, которые были мне столь близки, что стали частицей меня самого, их больше нет со мной. Я пытался понять, почему это произошло, но… Но меня ждало разочарование.
Шибечко. И все-таки, ты передумал.
Обручев. Да.
Шибечко. Почему?
Обручев. Умер Сергей Павлович. И я осознал, что бессмысленное происходит со всеми нами, а не только со мной одним.
Шибечко. Он был хорошим человеком.
Обручев. Да. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как я мог искренне сказать то же самое о себе. Но то, что могло случиться и то, что случилось, совершенно разные вещи. Он подарил мне этот довод. Чтобы понять, недостаточно проанализировать свой собствен-ный опыт, необходим источник сравнения. Иначе говоря, осознать разделяющую эти понятия пропасть можно лишь тогда, когда что-то, что-то плохое, что представляется предположи-тельно реальным для тебя самого, случается с кем-то другим. Почему плохое? Ожидание не-сбывшегося счастья заставляет внести поправку на неприязнь, зависть, горечь, обиду, да мало ли на что еще. Что-то, чего ты ни за что себе не пожелаешь. Тебе неприятно меня слушать? Ты была права, когда говорила, что мы с Нартовым отнюдь не одно и тоже. Я сосредоточился на сходстве, тогда как надо было обратить внимание на различие.
Шибечко. Зачем ты меня оскорбляешь?
Обручев. Ты вышла бы за меня замуж?
Шибечко. Да.
Обручев. Ты ненавидела бы меня.
Шибечко. Я любила бы тебя.

Обручев у себя. Его глаза, как мячик при игре в сквош, мечутся из стороны сторону. Он не знает, что должен предпринять. Достает фотографии, свои и Анастасии, так и не собранные в альбом, рассыпает их, но смотреть не хочет. Встает. В голове звучит голос Нартова: «Гора-ций как-то сказал…». Снимает с полки книгу и находит нужные строки. «Послания, кн. I, 10»: «После ж того, как, врага победив, он ушел, насмехаясь, – Сбросить с хребта седока и узды изо рта уж не мог он. Бедности так устрашась, кто свободы лишен, – что ценнее Всяких богатств, – тот везет на себе господина и вечно Будет рабом потому, что доволен быть малым не может». «Целый мир», как сказал Чехов, и яхта, и сандалии!» Обручев сидит на диване, посреди рассыпанных фотографий, рядом лежит закрытая книга, дверь в коридор открыта. В соседней комнате (дверь также открыта) едва слышно работает телевизор. Мы перемещаемся туда, хотя сам он остается на месте. Показывается фильм «Послание в бутылке» (Кевин Ко-стнер и Робин Райт Пенн, читается от ее лица): «Жизненная повесть большинства из нас пи-шется таким образом, что каждый прожитый день добавляет к ней новую страничку. Но есть люди, чья жизнь описана и предопределена заранее. В ней ничего нельзя вычеркнуть, и она совершенна, как – круг».

Обручев. У меня нет твоей фотографии. Сделаем пару снимков?
Анна. Я не хочу. (Поясняя:) Я плохо получаюсь.
Обручев. Тогда ты должна мне подарить какой-нибудь старый. Что-нибудь из твоих преж-них карточек. Например, когда ты училась в выпускном классе. Ты, наверное, была молодой колдуньей? (Вдруг мрачнеет, потому что на память приходят слова Кадмина о современных романах и т.д., но Анна не замечает этого).
Анна. У меня есть пленка, отец снимал, я там совсем маленькая девочка. Она, правда, со-всем плохая. Ему привезли тогда камеру из-за границы, совсем простенькую, без стабилиза-тора, почти без ничего, так что, пока он не научился с ней обращаться, изображение ужасно скачет. На это ушел не один месяц! Если хочешь, я покажу тебе. Ой!
Уличный фотограф в поисках заработка делает моментальный снимок. Обручев, не глядя, покупает его.
Анна. Зачем?
Обручев. Совсем неплохо. Взгляни.
Анна. Пожалуй. Правда, вот тут…
Обручев. Совсем неплохо. Но пленку я все равно хочу получить.

Пашкова. (Со значением:) Они так похожи с Настей.
Обручев. Нет. Вовсе нет. Выражение глаз совсем другое.
Пашкова. Да. У Анны бывает такое хмельное выражение. В сочетании с ее робкой улыб-кой оно выглядит…
Обручев. Необычным?
Пашкова. Вызывающим… развратным.
Обручев. Разве? По-моему, несколько замкнутым. Вы не согласны? (Ищет ее одобрения).

Запись в дневнике Нартова:
Основной принцип: тотальное недоверие и подозрение. Сюжет таков: несколько человек в солнечную погоду при открытых дверях, на столике лежат авиабилеты в разные концы света для каждого из них, ведут расследование убийства, совершенного в их кругу одним из них. На самом деле, все они виновны. Смысл заключается в том, что они не могут и не хотят в это поверить. Потом появляется нечто. Оно неопределенно, хотя и конкретно. Это огромное, де-белое тело с множеством ключиц и позвонков. С отдельными, безумно красивыми и соблаз-нительными фрагментами; с бесчисленным количеством фаллосов и влагалищ. Оно конечно, так что подробное описание его строения займет столько-то слов на стольких-то страницах; но, пытаясь охватить его сразу, глаз и вместе с ним ум теряются в деталях. Совершенные груди, колени и плечи, рассеянные среди атрофированных мышц, с точками центров и узлов, делают это человекоподобное существо, по приведенным выше причинам, не поддающимся последовательному анализу и оценке. Оно вызывает восторг, гнев, растерянность, отчаяние, любовь; весь спектр чувств и эмоций, перемешанных в свободном, чудовищном порядке. В первом метафорическом приближении она – жизнь. Но она не столь универсальна. Во вто-ром, исходя из внешних особенностей, оно – животное. В третьем, он – человек. Второе и третье ничего не дает и не объясняет. Приглядевшись, в некоторых его частях, как на холсте или фотографии, можно обнаружить не вполне пристойные, откровенные и бесстыдные акты совокупления, без участия, однако, собственных органов гермафродита, но в них легко, по татуировке, родинке или цепочке на лодыжке, узнаются черты наших героев. Приглядевшись повнимательнее, мы обязательно обнаружим картину убийства, скульптурно и изящно вы-полненную в стиле старых мастеров; разбитую, как ценное хрупкое стекло, разлетевшееся осколками по комнате. Внутри него есть потайное и сокровенное, что оно показывает, только оказываясь с кем-нибудь из них наедине. Это еще один орган или ниша, который появляется подобно вывернутому наружу желудку и представляет собой портретную группу все тех же людей удивительного мастерства и сходства, и все же омерзительную, как ничто другое. Они сомкнули маленький круг, чьим центром стал Мертвый, только что убитый ими человек. По-скольку неясно, откуда Оно взялось (однажды его находят в большом ящике во дворе; неясно также, как Оно, будучи таких размеров, попало в комнату), и никто не хочет сознаться в сде-ланном ему открытии, не беспричинно опасаясь за свою жизнь, наши герои решают забыть об увиденном и продолжить собственное расследование, а Его считать Ящером, за неимени-ем более подходящего наименования. Однако, образы преследуют их, и тогда они собирают-ся вместе и смыкают круг, чтобы убить Нечто. Но стоят перед прежним покойником. В руках каждого метафорический окровавленный нож.

Анна подходит к книжным полкам, где стоят Бьёрнсон, Ибсен, Стриндберг, Джойс, Фолк-нер (водит пальцем по корешкам), целой гурьбой библиотечка античных авторов и т.д.; от-дельно «Эстамп» Алексея Нартова.
Обручев. Бьёрнсон сюда случайно затесался.
Анна. (Берет в руки «Эстамп»:) Это она?
Обручев. Да.
Анна. (Открывает:) «Чехов и К». У меня дома есть экземпляр, выпущенный Владимиром Павловичем. Папе очень нравится.

Вставив кассету в видеомагнитофон:
Обручев. Я думал, тебе на ней будет лет десять, двенадцать. Или семь!
Анна. Это другая пленка. Оказывается, папа снимал еще на киноаппарат. Чтобы ее по-смотреть, нужен проектор, какой стоит у моих родителей. Я и забыла совсем.
Обручев. Как можно было забыть, что у вас был кинопроектор? Это так необычно.
Анна. Он и сейчас есть. Стоит в чулане. Он давно сломался, так что я его не видела, навер-ное, с тех самых пор.
Обручев. У них есть кинопроектор, чулан… Они современные люди?
Анна. Вполне. У папы профессиональная видеокамера, которой позавидовали бы многие операторы, и он монтирует свои фильмы на компьютере. Он увлекается. Мама недовольна, потому что он и раньше, случалось, тратил на это все деньги в доме.
В целом, фильм представляет собой любительское видео, в основе которого случайные мгновения, специальные позы, которые принимают члены семьи в соответствии со своими представлениями о том, как надо вести себя перед камерой, и несколько дилетантских уста-новочных или поясняющих кадров. В углу экрана большие цифры чисел, когда происходила съемка. Анна мало чем отличается от себя сегодняшней, но в ее глазах нет той меланхолич-ности и того холодного внимания, которые часто появляются в них теперь.
Замечания во время просмотра:
Обручев. Мне кажется, или ты действительно пополнела за тот период, что он снимал?
Анна (легонько бьет его в грудь). Не придумывай.
Анна. Папа вошел, когда я одевалась. Он никогда не стучал, сколько я не старалась его приучить! Я думала, он вырезал! Какой пассаж, видела бы мама! Говорил, что я слишком ма-ленькая, чтобы у меня были от него какие-то тайны. Потом, конечно, он уже не входил без разрешения.
Обручев. У тебя такие смешные джинсы в заплатках.
Анна. Мои любимые. Я их обожала. Не знаю, за что!
Анна сидит на крылечке с грустным видом, на ней надуваемая ветром расстегнутая белая спортивная куртка с полосками на рукавах:
Анна. Я не знаю, что это. Не помню.
Обручев. Какая очаровательная шляпка. Уши так смешно торчат.
Анна. А вот то же самое, но я надела большие серьги. Собственно, клипсы. (И т.д.)
В концовке у Анны особенно радостное настроение, ее лицо светится ожиданием и краси-во, как никогда.
Анна. (Показывает на дату:) Это снято накануне моего дня рождения. Тут кассета заканчи-вается (запись действительно резко обрывается, магнитофон начинает обратную перемотку). Папа, конечно, снимал и его…
Обручев. Так приноси. Посмотрим и его.
Анна. Мама записала на него «Санта-Барбару». Она ненавидит пленки отца. Я, кажется, тебе уже говорила. Однажды она взяла первую попавшуюся под руку кассету, и теперь у нас есть…
Обручев. (Притягивает ее к себе:) Жалко. Последние кадры удались. Ты на них прекрасна.
Анна (шепчет). Да, я прекрасна.

Обручев. Спасибо, что согласилась пойти со мной.
Анна. Не за что. Мне хотелось.
Обручев. Конечно, это будет дороже, чем в прежней квартире …
Анна. (Кричит:) А! Какой здесь звук. И так просторно.
Обручев. Она великовата для меня одного. Зато не придется извиняться перед бабушкой.
Анна. Бабушкой?
Обручев. Которую мы толкнули.
Анна смеется.
Анна. Да тут кабинет! (Стучит по деревянной обивке стен:) Вишня?
Обручев. Не знаю. В распиленном виде я их не узнаю. Но вон там (подходит к окну), вни-зу, растет симпатичный молодой клен.
Анна. Очень дорого?
Обручев. Я могу ее себе позволить. И Кадмин меня ценит. Постепенно приобретаю форму шишки.
Анна. Маленькой такой шишки.
Обручев. Еловой. Маленькой еловой шишки.
Анна. (Притягивает его к себе за отворот пальто и шепчет:) Маленькой еловой шишки.

Позднее:
Обручев (об Анне). Складывается такое впечатление, что у нее кто-то есть. Она всегда от-сутствует по вторникам. Если ее пригласить на свидание, она откажется, обязательно найдет убедительную или не слишком, в зависимости от настроения, отговорку. Иногда ее нет на месте в рабочие часы. Я спрашивал ее, но она, конечно, не признается. (С неожиданным от-чаянием, в котором как бы нет видимой связи с тем, о чем он говорит, сменяющимся горе-чью:) Не могу же я следить за ней. Это похоже на какой-то замкнутый круг. Да и на каком основании?

Неделю спустя:
Обручев. Ты выйдешь за меня замуж?
Анна. Я согласна.

Обручев в многолюдной толпе, которая куда-то движется. В нескольких шагах от него, от-деленная двумя-тремя людьми, Анна. Так тесно, что нельзя повернуться или поднять руки. Чуть позднее мы замечаем здесь же, недалеко от них, Кадмина, его жену, его дочь. Постепен-но мы видим всех участников нашей истории, рассеянных среди других прохожих, не заме-чающих друг друга. Рядом с Анной мужчина, о котором речь пойдет впоследствии. Потом рядом с ней появляется Анастасия. Обручев видит их вместе. Крупно: два очень похожих ли-ца, которые чуть заметно отличаются. Что-то в выражении глаз. Пожалуй, у Анны также бо-лее худые, заостренные черты. Общий план. Анастасия исчезает. Обручев, Кадмин, Анна и т.д. Мы видим листки перекидного календаря, которые переворачиваются все быстрее, и, на-конец, их подхватывает ветром, будто осенью опавшую листву на заброшенной аллее пар-ка…

Спустя несколько лет.

В летнем легком платье Анна стоит на тротуаре. От проливного дождя, обрушившегося на город, на улицах потемнело, а в окнах зажегся свет. Она не двигается. Если не считать жеста, которым она поправляет сбившиеся на глаза мокрые волосы и того, что она развела руки в стороны, но тут же покорно опустила их под сильными, словно в душе, потоками воды. Она смотрит перед собой или не смотрит вовсе. Случайный прохожий, пробегая с поднятой ко-жаной папкой над головой, толкает ее: «Что вы здесь стоите? С ума сошли?» Потом она все-таки заходит в ближайшее кафе. Все это время Обручев наблюдает за ней, стоя возле стек-лянной двери магазина. Рядом во внутренние помещения ведет вторая дверь. Его толкает грузчик, выходящий оттуда с большой коробкой: «Что вы здесь стоите?». Возможно, Анна проводит на улице не так уж много времени, но ни она сама, ни Обручев не в состоянии дать ответа на этот вопрос. Отсюда видно, как она садится за столик и заказывает чашку кофе. В витрине кафе отражаются редко рассеянные красные праздничные огоньки гирлянды и блед-ный силуэт светофора. Скорее всего, он не работает.

Обручев поднимается по лестнице. Он рассеян. Точнее, погруженный в свои мысли, он не в состоянии сосредоточиться на внешнем. На площадку выходят две квартиры. Он звонит в дверь. Ему отвечает старушечий голос: Кто вы? Что вам надо?
Обручев. Мне нужен молодой человек, мужчина, который здесь живет.
Старушка. Здесь не живет никакого мужчины, кроме моего мужа (подумав, добавляет) и сына. Немедленно убирайтесь. Не то я вызову милицию.
Обручев в сомнении смотрит на дверь и звонит в другую квартиру.
Старушка. Вон отсюда! Я вызываю милицию!
Ему открывает человек лет тридцати или чуть больше, с чрезвычайно правильными черта-ми лица, взлохмаченный и небритый: Вы ко мне?
Обручев. У вашей соседки действительно есть сын?
Мужчина. Нет. У нее и мужа нет. Никого и ничего, кроме скверного характера. Вы по по-воду объявления?
Обручев. По поводу объявления?
Мужчина. Вы хотите снять комнату?
Обручев. Снять комнату… Да… конечно, что же еще.
Мужчина. Извините, у меня беспорядок.
В квартире убогая обстановка, дощатые полы, с которых давно слезла краска, минимум мебели. В комнате, куда заглядывает Обручев, стоят стол, трюмо и гардероб. Он проходит дальше. На кухне оштукатуренные стены без обоев. В ванной рубашка на вешалке, чистые брюки на спинке стула, на полочке перед зеркалом бритва, стакан, пара щеток и женский крем для рук.
Мужчина. Неплохо было бы провести ремонт. Мне одному все недосуг. Зато у меня пре-красный вид из окна. Хороший район, все близко и удобно. Не придется далеко ездить.
Обручев (смотрит в ту сторону). Да, прекрасный. Я работаю загородом (непроизвольно, без определенной цели лжет).
Заходит в другую комнату. Здесь разобранная и скомканная кровать, с которой недавно встали, мягкое кресло с потертой обивкой в углу, пара стульев, телевизор и что-н. еще.
Мужчина. Это моя комната. Я писал, что сдается только одна. Если вы решитесь, мы под-ружимся.
Обручев. Да, конечно. Вы живете один?
Мужчина. Да. Иногда ко мне заходят, но живу я один.
Мужчина недвусмысленно ждет, когда Обручев выйдет из его комнаты, но тот неожидан-но наклоняется к постели и принюхивается.
Обручев. Тьфу, как воняет!
Мужчина. Вы позволите? (буквально выталкивает Обручева в коридор).
Обручев. Извините меня.
Мужчина. У вас есть мой номер телефона? Позвоните.
Обручев. Я его где-то потерял. Вы запишите?.. На улице такой дождь (поеживается).

Анна плачет в кафе. Ей овладевает бурная истерика. Она сгибается над столиком, ее тон-кие плечи беспомощно опущены. Она громко всхлипывает. Ее тело сотрясает крупная дрожь.
Официант. Принести вам что-нибудь?
Анна (поднимает мокрое, побледневшее лицо). Что?
Официант. Принести вам что-нибудь?
Анна. Нет. Простите меня.
Официант. (Протягивает ей белоснежный носовой платок:) Держите. Подождите, сейчас я принесу полотенце.

Обручев. На улице такой дождь (поеживается). У вас нет зонтика?
Мужчина (начиная подозревать в нем сумасшедшего). Был. Но он сломался.

Обручев . И давно ты с ним знакома?
Анна. Давно (шумно сглатывает; у нее насморк). Много лет.
Обручев. Вот как?
Анна. Я спала с ним еще до встречи с тобой. Я была сопливой девчонкой, когда влюбилась в него. Помнишь кассету, которую мы смотрели? На следующий день, если считать от по-следней записи, я впервые увидела его. Это была романтическая любовь с первого взгляда. Чуть старше меня, красивый, безумно красивый. Он тут же уехал, ничего не произошло. Соб-ственно, это была моя любовь, он меня даже не заметил. Ничего не происходило и в течение последующих нескольких лет. Мы встретились вновь незадолго до того, как ты поступил к нам в издательство; и я тут же, не раздумывая, отдалась ему. Возможно, выпила чуточку лишнего. Слегка. Но он не любил меня.
Обручев. Тогда зачем ты вышла за меня замуж?
Анна. Я же говорю: он не любил меня. Это сразу стало ясно. Только секс. О, он такой эго-ист! Видел бы ты его. Для него побриться проблема! Говорит, женщины любят меня и так! Непонятно, за что!
Обручев. (Вполголоса, как бы про себя, устало). О, Господи…
Анна. Ты не хочешь больше слушать?
Обручев. От чего же? Продолжай. Ты, кажется, так и не ответила на вопрос, почему ты вышла за меня замуж?
Анна. Он ничего не обещал. Он неудачник. Утверждает, что предприниматель. Ничего не добился! Постоянно втянут в авантюры, но расчет, оценка не для него. Я хотела порвать на-шу связь, освободиться от той постыдной зависимости, в которой оказалась. Видишь, я отда-вала себе отчет в происходящем. Надежный заработок и будущее с человеком, который су-мел найти свое место в жизни, вот что мне было нужно. Я не хотела обманываться. Ни обма-нывать себя, ни чтобы меня обманывали. И я не хотела его честности… А ты обещал сделать меня счастливой. (Видя, что он не отвечает, она в растерянности замолкает, но почти тут же продолжает). Ты был такой печальный. И в тот день, когда ты это сказал, мне показалось, что весь мир снова открывает двери передо мной. Весь мир… Я тоже, искренне, хотела тебе по-мочь… Мне иногда кажется, – тогда, и вот сейчас, – что вы чем-то похожи с ним. Не внешне, нет… Ты тоже меня сначала не замечал… Я вся простужена.
Обручев. Да. Пожалуй, мне нужно пройтись.
Анна. (Стремясь удержать его:) В тот день, когда ты только это сказал, только обещал, я уже была счастлива… Возьми зонтик, за окном дождь.
Обручев. Да, дождь.
Вместо того, чтобы уйти, как собирался, Обручев неподвижно смотрит в окно. На улице сгущаются сумерки, слышен звук закрывающейся внизу, в магазинчике напротив, двери, вдоль линии проводов несется протяжный свист, подъезжая к остановке, трамвай шумно рас-секает потоки воды, скопившейся в углублениях рельсов, кто-то кричит своему ребенку, что-бы тот быстрее бежал домой, но из-за бьющих прямо в стекло, почти под прямым углом, ливневых струй, уже ничего не видно. Он проходит в глубину комнаты, мимо нее, потом воз-вращается. Садится. Она поднимает на него глаза.
Анна. Зажжем свет?
Обручев не отвечает.
Анна. Однажды мы поругались. Он вышвырнул меня вон. Для него выбросить рваные носки проблема, месяцами валяются в ванной, где он, как женщина, одевается. Я ему так и сказала! Помнишь, у меня были разбиты колени? Я сказала, что упала? У меня еще побалива-ла ключица, а ты недоумевал, каким образом я повредила и ее в придачу? Я действительно упала, с такой яростью он схватил и толкнул меня. Тогда я… Помнишь, ты рассказывал о том, что по теории вероятности, если мир бесконечен, то когда-нибудь все, что с нами проис-ходит, повторится в точности до детали, до мельчайшей подробности. Ницше, кажется?
Обручев. И он тоже. Теория вечного возвращения.
Анна. Я мечтала, чтобы все повторилось! И как можно скорее! Чтобы я вновь встретила его, ничего о нем не зная, и чтобы у меня снова закружилась голова. Я мечтала проснуться в то первое утро, когда в своей постели я открыла глаза рядом с ним и поняла, что лежу совер-шенно голая. Такое непривычное ощущение кожи. На мне не было даже одеяла, он перетянул его к себе. И пусть потом все повторится в точности… до детали, до малейшей подробно-сти!.. И я все-таки не понимала, о чем прошу.
Обручев. Пожалуй, мне все-таки надо взять зонтик. (Поднимается).
Анна. Он не хочет меня знать.
Обручев. Я думаю, нам надо расстаться. Не сегодня, а… Навсегда.
Анна. Он не хочет меня знать! Не бросай меня! Я беременна. От него.
Обручев закрывает лицо руками. (На мгновение перед ним возникают Анастасия, Нартов, что-нибудь из кадров первой части (без текста), полных безмятежности). Его руки дрожат.

Кадмин в престижном, элитарном ресторане. Большой зал, залитый ярким светом хру-стальных люстр. Напротив него красивая девушка лет девятнадцати. На ней изящный черный фрак, рубашка с рюшечками и манжетами. Ее глаза возбужденно блестят. Перед ним и его спутницей дорогая посуда, в руках каждый держит карту меню. Откладывая ее в сторону:
Кадмин. Что вы готовы сделать для меня?
Девушка. Всё! Всё, что пожелаете.
Кадмин. Всё? Тогда разденьтесь для меня. Прямо здесь.
Девушка начинает смущенно расстегивать запонку.
Кадмин. Я пошутил. Сейчас сюда придет моя жена.
Кадмина (проводит рукой по его плечу). Извините нас. Моего мужа всегда отличало свое-образное чувство юмора. На улице такой дождь! Здравствуй, дорогой. Ты нас представишь?

Титр:
ЗАМКНУТЫЕ КРУГИ,
или РАЗГОВОРЫ О ЛИТЕРАТУРЕ.