Та осень выдалась на редкость промозглой. Дождь лил буквально постоянно. Город тонул в серовато-дымчатых пеленах дождя и в сиреневых туманах по утрам. Улицы были пустынны. Все затаились по домам.
Только одному человеку не сиделось дома. Худой и нескончаемо длинный он горбился, сидя за барной стойкой. Он приходил сюда нечасто, но надолго. Приходил всегда один. Молча садился на одно и то же место, выпивал залпом бокал за бокалом один и тот же мутный напиток, рассчитывался и уходил. Но с тех пор, как в конце августа небо заволокло этими грязно-молочными тучами, этот человек приходил сюда каждый день и уходил поздно вечером.
Я приметил его уже давно. Шатаясь по городу, в поисках интересных людей, я часто забредал в разные кафе и бары. Этот не стал исключением. Согреваясь за чашкой кофе с ромом, я делал наброски понравившихся мне людей. Однако этот тип все время усаживался ко мне спиной, чем значительно осложнял работу.
Рисуя его спину недели две подряд, я порядочно разозлился. Подозвав официантку, я поинтересовался, что он пьет и, услышав ответ, попросил заказать ему бутылку того самого коньяка, который ему так по душе. Официантка исполнила мою просьбу. Спина немного разогнулась, недоуменно уставившись на бутылку, огляделась по сторонам… и заглотала все содержимое, не удостоив меня даже взглядом. Тут мое терпение лопнуло, и я подошел. Протянул руку, представился, широко приветливо улыбаясь. Человек поднял голову и мрачно уставился на меня в немом вопросе. Я объяснил, кто я такой и что мне от него было нужно.
- Ах ты, художник… - улыбнулся он в ответ, протягивая мне руку, - не поверишь, но я ведь тоже когда-то был художником. Я рисовал все, что приходило мне на ум. Я выкладывал на бумагу все свои сны, мечты и иллюзии. Мне нравилось думать, что я даю всем этим бредням жизнь, ввожу их в реальность что ли. В какой-то момент я даже начал чувствовать себя Богом. А почему бы и нет? – он сделал большой глоток и поморщился. – Я хотел безоблачное небо, рисовал безоблачное небо и мне, казалось, что небо действительно становилось безоблачным.
- Это нам бы сейчас не помешало, - кивнул я в сторону окна. Мой собеседник заметно помрачнел и замолчал. – Так Вы придете в мою мастерскую завтра? Мы могли бы поговорить, мне было бы очень приятно узнать Ваше мнение по поводу каких-нибудь моих работ…
Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, и мне показалось, что по его лицу пробежала жалость.
- Хорошо, - снисходительно ответил он. – Я приду туда. К вечеру.
Я поспешил поблагодарить его и подробно описал месторасположение моей мастерской.
Мастерской я называл ту небольшую каморку-чердак, в которой жил. По правде сказать, мои картины не приносили мне ровным счетом ничего, помимо собственного удовлетворения. Да, я бедствовал. Временами, когда возникала необходимость, я одевался поприличнее, брал холсты и отправлялся на главную улицу города. Здесь можно было усесться на маленьком складном стульчике и рисовать за гроши гуляющих граждан.
Маленькие города, как отдельный маленький мир. Здесь не любят чужаков, каждый знает тебя в лицо и здоровается с тобой каждое утро, желает тебе спокойной ночи и лезет в твою жизнь с советами, даже, если ты не просишь. И нет ровным счетом ничего такого, чтобы твой сосед через две улицы не знал про тебя. За это я ненавижу это место, но этой мой дом.
Джордж Мэднесс сдержал свое слово. Он появился поздно вечером, когда я уже начал терять надежду его увидеть. Сутулый и мрачный, он долго осматривал мое скудное жилище прежде, чем сесть и позволить мне налить нам обоим немного портвейна.
- Сэр, я так рад…
- Так ты и, правда, художник… Очень-очень неплохо. Покажи мне еще своих работ.
И я с гордостью стал показывать ему свои картины, рисунки и просто небольшие зарисовки.
Мы проговорили до полуночи. Когда за окном уже была кромешная тьма и очередная бутылка портвейна подошла к концу, мой гость вдруг, смеясь, спросил:
- Чарли, малыш, а как ты думаешь, сколько мне лет?
- Пятьдесят, - выпалил я, и мы оба почему-то долго смеялись.
А потом мистер Мэднесс кивнул мне и сказал:
- Попробуй еще разок.
Я перебирал подходящие числа раз пять-шесть, может даже больше, пока он, наконец, не стал серьезным и не убрал волосы с лица. Высокий лоб, темные круги мрачных глаз, тонкая полоска губ, все было покрыто глубокими морщинами. При свете свечей весь его облик был особенно отвратителен и ужасающ, поэтому я нащупал лист и уголь. Густые тяжело опущенные на глаза брови, при этом тонкие прямые черты лица… Я рисовал и думал о том, что когда-то, видимо, он был очень недурен собой.
- Мне нет и сорока, друг мой, - неожиданно сказал мистер Мэднесс.
- Вы шутите, - рассмеялся я, но он был серьезен.
Он отпил еще портвейна, и стал ходить по комнате, хрипловато что-то напевая. Я внимательно следил за ним, изредка отрываясь от его длинной сгорбленной фигуры, чтобы сделать пару-тройку набросков.
- Когда я начал рисовать, мне было одиннадцать. Маленький оборванец, как и сотни в нашем городе, я не имел ни цели в жизни, ни стремлений. – Неспешно начал рассказывать он. - Увидев однажды клетчатую дурацкую кепку проходившего мимо меня уличного художника, я решил все изменить. Я догнал его и сказал, что хочу учиться рисовать. За небольшие деньги, отданные мне отцом за примерную учебу и помощь в обувном магазине, где он работал, этот человек научил меня простейшим вещам. А потом отец узнал, на что я потратил деньги, побил меня и запретил приближаться к этому «проходимцу». Конечно же, ссориться с отцом мне не хотелось, но запретный плод всегда прекрасен, не так ли, мой мальчик? И я продолжал сбегать к нему, воруя деньги на занятия у всех подряд. Однажды меня поймали соседи, отвели к отцу с жалобами и требованиями меня проучить. Дома мне была порядочная взбучка. Когда я, наконец, смог навестить своего учителя, его уже и след простыл.
До четырнадцати лет я смиренно учился и помогал отцу в его магазине. Пока однажды я не увидел мистера Траума. Сгорбленный седовласый старичок сидел на берегу грязноватой реки и рисовал стирающих женщин. Я долго смотрел за его спиной, как он выводил черточку за черточкой, линию за линией, штрих за штрихом. «Нравится?» – спросил, наконец, он. И я, смущенный, кивнул головой. «Попробуй» - и он дал мне все свои краски и бумагу.
Я рисовал до вечера, а он что-то рассказывал, помогал мне, корректировал кое-где мою работу. Когда все было закончено, мистер Траум пожелал мне удачи и исчез. Поговаривали, что он уехал куда-то.
С тех пор я решил рисовать серьезно. Несмотря на осуждение отца и соседей, я рисовал. Рисовал все: людей, животных, природу, вещи, еду… Все, что попадалось мне на глаза.
Лет в двадцать с небольшим, поднабравшись техники и мастерства, я решил попытать счастье и отправился в большой шумный город, чтобы посмотреть, как рисуют другие и, конечно, показать себя.
Прошло время. Там мне открылась новая жизнь: коллеги, которые одобряли мои труды, женщины, которые меня любили, прекрасная работа, за которую мне так же прекрасно платили. Вот, казалось бы, то, к чему я так стремился! Но я был несчастен. Друзья мне казались фальшивыми, работы неумелыми, женщины ветреными и легкомысленными. Я страдал. Я очень страдал.
Закрывшись в своем шикарном доме, я пил, не просыхая. Пропивая день за днем свои деньги, я потерял все. Друзья от меня отвернулись, женщины ушли к другим, заказы перестали поступать. Я падал все ниже и ниже, чувствуя себя все более жалким и несчастным.
Именно тогда мне и пришла эта безумная идея про Бога. Когда человек загнан и устал, когда он падает и грешен, ничего нет лучше мыслей о Боге, не так ли, малыш? Ха-ха! Черт возьми, как же он тогда оказался кстати! Сначала я каялся ему каждый день во всех своих горестях. Я думал, что разговариваю с ним, и даже пару раз слышал в ответ его голос. Мне казалось, он наставит меня на путь истинный. Объяснит, как малому дитю, все мои промахи, избавит от тоски, червем проедающем мою душу. Как же я тогда в это верил!... Я бросил пить, остепенился, решил жениться и перестал вести такой праздный образ жизни. Мои друзья снова вернулись ко мне, счастливые и радостные, все вроде бы наладилось.
А потом однажды пришло письмо из дома. Оказалось, что мой отец умер от голода в нищете. Его магазинчик разорился, а больше ничего делать мой отец за всю свою жизнь так и не научился. Когда я приехал домой, это было, как удар по голове. Разваливающийся домишка, кое-какой гроб с моим стариком, измученным какой-то чертовой болезнью. И я потерял веру в Бога, в себя, в жизнь.
Тогда-то снова и появился этот Траум. К тому времени ему уже была тысяча лет, но он все еще был бодр и весел. Я рассказал ему про все. Он улыбался беззубым ртом, а я плакал у него на коленях. А потом он сказал мне. Знаешь, что он сказал мне, малыш? Он сказал: «Ты проживаешь свою жизнь зря, Джордж. Ты все такой же глупый маленький мальчишка, который испуганно выглядывает у меня из-за спины». Я вскочил, стал отрицать, я был вне себя от гнева! Да, как он посмел, ведь я столького добился! А он все смеялся и смеялся: «Да-да, Джордж. Ничего не изменилось». И он рассказал мне кое-что.
Знаешь, Чарли, этот старикашка был прав. Я остался все таким же оборванцем без цели и желаний, одиноким, нищим духовно. Все то, что у меня было, казалось столько лет мне ненастоящим просто потому, что мне это было не надо. Да-да, малыш, просто не надо. Ведь не об этом мечтал я, сбегая из дома своего папаши, пусть земля ему будет пухом. Не об этом я мечтал, когда учился у этого Траума, будь он не ладен. Не об этом я мечтал, отправляясь в большой безумный город.
А дело вот в чем, мой мальчик. Настоящий художник рисует, когда учится, рисует, когда работает, рисует, когда отдыхает. Настоящий художник рисует, когда у него есть вдохновение, и когда его нет. Когда его просят или когда ему хочется. Мы рисуем за жизнь тысячи картин. Маленьких, больших или просто огромных. Красивых, гениальных или просто набросков. Красками, пастелью, углем или карандашом.
Но есть одна картина, к которой художник идет всю свою жизнь. Только одна. Эту картину художник готов ждать всю жизнь, перебирая, пересматривая миллионы других картин. Не все ее дожидаются, это тоже понятно. Ведь только в ней будет вся душа ее творца, будет все, как на ладони... Только в ней, наконец, будет вся жизнь, все несчастья, любовь и предательство, нежность и страсть, радость и страдания. Да, только она будет непохожей ни на одну из миллионов других не только твоих картин, но и картин художников всего мира! Ради нее одной надо пройти весь этот бесконечно длинный путь. Ради нее одной стоит рисовать! Ради нее одной стоит жить!!!...
Мистер Мэднесс упал без чувств на кресло и перевел дыхание. Крупные капли пота стекали на пол с его лба, глаза лихорадочно горели, обветрившимися губами он повторял: «Только ради нее одной». Я вскочил, протянул ему стакан воды, но он отодвинул его рукой, облизнул губы и продолжил уже спокойным тихим голосом.
- С тех пор я ищу ее. Ищу ее повсюду. Но она играет со мной.
- А что, если?... – робко спросил я.
Он посмотрел на меня мрачным тяжелым взглядом и улыбнулся:
- Да, малыш, может, я никогда ее не нарисую. Может, мне просто не суждено стать настоящим художником. Может, я и умру маленьким жалким оборванцем, обманывающим и больного отца, и себя, и всех вокруг, из желания показать, что он чего-то, но стоит в этой жизни.
Он засмеялся, а мне стало не по себе.
- Только вот времени у меня маловато…
Он еще раз улыбнулся и потрепал меня рукой по плечу.
- А вот у тебя еще вся жизнь впереди. Я помогу тебе. У тебя еще времени много. Сколько тебе лет?
- Девятнадцать.
- О, ну, вот видишь. Ты только рисуй. Чаще рисуй. Может, и нечаянно найдешь ее. Свою. Единственную.
Мистер Мэднесс, встал, попрощался со мной, долго жал мне руку и обещал как-нибудь заглянуть. И ушел.
- Он сумасшедший, - подумал я, когда закрыл за ним дверь. – Он точно сумасшедший…
Я встал и начал тушить свечи. Задергивая занавески, я друг заметил, что за окном перестал идти дождь. Небо было черным, высоким, изрытым тысячами звезд.
Через несколько дней, шагая по площади, я увидел толпу. Люди галдели, кричали и охали. Я подошел и начал расспрашивать, что случилось, но мне никто не отвечал. Все только закатывали глаза, прижимали ладони к губам и что-то невнятно лепетали. Тогда я пробрался в центр и остолбенел. На асфальте лежал Джордж Мэднесс. Широко раскинув руки, отчаянно глядя раскрытыми глазами в небо. На его лице сильно проступали светло-голубые венки, рот был открыт, искажен болью, запекшаяся кровь спеклась тонкой коркой на подбородке и бесцветных губах. Взлохмаченные волосы спутались и растрепались. Черная, гранатово-черная кровь, топила его тело и камни на площади в густой и вязкой лужице.
- Позовите кого-нибудь! Какой ужас! – кричали со всех сторон, а я не мог вымолвить ни слова.
Пошел дождь. Крупные капли падали на его руки, лицо, широко раскрытые глаза. Падали и застывали в них сиреневыми шариками.
Я нащупал в кармане листок и карандаш.
13.12.04