Случайная встреча
В конце февраля Оля с Сашей случайно столкнулись в аптеке. Как раз, что называется, «мело, мело по всей земле, во все пределы», горели, как фосфор в темноте, фонари, по-вечернему много толпилось в зале народа; Оля, в светлом пальто, расстегнув от жары (было душно и сильно топили) меховой воротник, стояла у кассы; кассирша приняла у нее деньги, потом подняла подведенные черной тушью глаза и спросила:
—Вам вместе?
Оля обернулась и увидела Сашу: он стоял следом за ней.
Оля с Сашей раньше встречались, и было, кажется, даже что-то похожее на влюбленность между ними. Вот уже прошел почти год, как они виделись; было странно ни разу с тех пор не столкнуться в таком маленьком городе, но эта встреча в аптеке была первой.
Оля шла сейчас на день рожденья и была очень довольна собой: в зеркалах над прилавком она видела, что прическа совсем не примялась, и волосы лежат так, как нужно; что, вопреки снегу и ветру, тушь и тени не растеклись, и на ресницах, губах и воротнике только поблескивает снежная морось. Ей было приятно, что она счастлива и красива и именно такой ее вдруг застали. Сашу Оля давно уже не вспоминала и сейчас, пока они остановились у входа и разговаривали, даже с некоторым удивлением мельком вглядывалась в его черты и не обнаруживала у себя в душе никакого волнения. Она смотрела на его мешковатую большую фигуру в толстой куртке-дубленке, ей казалось, что, когда он идет, то как-то слегка приволакивает правую ногу; и с пришедшим вдруг к ней ужасом спрашивала, чем она так увлеклась в нем тогда, что не спала, вспоминая, как теперь она ясно видела, его нескладное и как будто одутловатое на скулах лицо. Больше же всего ее поразило то, что она могла слушать и повторять его поразительно тонкий для мужчины, взвизгивающий на конце смех, никак не подходящий к тому, что сейчас говорилось, и вызывавший то же чувство, что звук пенопласта, скребущего по стеклу.
Год назад они вместе ходили на курсы заниматься английским. Они были слишком уставшие, чтобы внимательно слушать говорившееся преподавателем и, склоняясь над учебником, болтали о пустяках и смеялись. Потом они как-то зашли в кафе (это было перед самым Новым Годом), таял снег, в витринах жгли праздничные гирлянды, и они возвращались домой по декабрьской оттепели, продолжая болтать и смеяться. Он ее проводил, и с тех пор они стали встречаться.
Оля работала журналисткой, он – в какой-то торговой конторе, и чаще всего по вечерам они ходили друг к другу или просто гуляли, а в воскресенье шли в кинотеатр. Потом стало вдруг как-то скучно, не о чем говорить, и вот тогда-то Оля начала плакать ночами. Ей казалось, что можно еще что-то устроить; чувствовала, что ничего уже не устроится, и от этой несовместимой раздвоенности готова была разрыдаться в любую минуту. Она делала вид, что ей все интересно, продолжала смеяться, но, оставшись одна, понимала, что жутко устала, как будто была на тяжелой черной работе.
В один день она не стала ему отвечать по телефону, ушла с курсов и вот с тех пор его не видела. Теперь они брели по заснеженному бульвару, был мороз, в свете окон и фонарей бесновались белые хлопья. Он довел ее до подъезда, рассмеявшись, простился и на следующий день позвонил. Она снова сидели на кухне, пили чай и болтали, в воскресенье сходили в кино и бильярд. На третий день Оле было уже невыносимо тоскливо, но она решила теперь дотерпеть до конца. Через два месяца они поженились, было много приглашенных. И одна подружка, Танечка Соколова, подсев к Оле, пока гости ушли танцевать, щебетала:
—Я так рада, рада за тебя. Вы безумно подходите друг другу. Расскажи, как ты чувствуешь себя замужем?
Оля только устало вздыхала, улыбалась, кивала и потом вдруг, вскочив, бросилась в круг под возгласы и аплодисменты танцующих и закружилась, вскидывая мятый кринолин.
4.10.02.
Зимние каникулы
Начинался обычный серый день, и Настя не знала, что будет делать сегодня. Шла вторая неделя ее каникул. В профилактории было тихо. Все разъехались на учебу или домой. За окном валили мягкие, похожие на пуховки, хлопья снега. Хотелось валяться весь день в постели, пить чай и смотреть на снегопад.
Из студентов Настя, пожалуй, была одна, кто совершенно и полностью отдыхал (она подгадала специально время путевки); остальные мотались из поселка в город: уезжали с утра на занятия, возвращались к ужину или обеду, гуляли всю ночь и, невыспавшиеся, бежали на автобус, не успев позавтракать.
Комнаты были самые простые, даже неказистые на взыскательный вкус: краска на светлых стенах кое-где пооблупилась, лежал старый потертый ковер на полу, и на окнах висели занавески без тюля. Но зато был хороший письменный стол, пара тумбочек с настольными лампами и удобные кровати с жестким матрацем.
Настя с наслаждением просыпалась в тишине, слушала, как шаркают в коридоре шаги пенсионеров, собирающихся на завтрак, сладко потягивалась минуты две, потом мылась, одевалась и шла в столовую. За столом, где она сидела, обычно уже никого не было. Настя в полном одиночестве съедала овсянку, разогретую ей кухаркой, выпивала какао со свежей булкой и, забрав положенные таблетки, возвращалась к себе в номер.
Здесь она одевалась теплее, брала фотоаппарат и шла гулять в парк. Парк был старый и очень большой. Лет двести тому назад на месте Рябеевки находилось имение знаменитого маршала, участника Крымской кампании. Самого дома, конечно, и в помине уже не было, остались только деревья да церковь на краю огромного парка. Удивительно было, как они уцелели, пережив две войны и революцию. В глубине, между сосен, запорошенный снегом, располагался мемориал советским солдатам, и Настя, гуляя в высоких аллеях, видела, как к нему по сугробам бредут старики из санатория.
Вероятно, когда-то, очень давно, в парке разводили различные породы деревьев: перекрещивали друг друга, нарушенные погибшими и срубленными стволами, аллеи, - и еще огибал всю посадку ров с небольшими мостками, видно, бывший водный каскад, непременное украшение барской усадьбы.
Настя шла по бесконечно тянущейся вдаль сосновой аллее, набросив на голову капюшон; иногда вдруг сзади слышался глухой хлопок, она испуганно оборачивалась и видела, как подрагивает еловая ветка, с которой только что упали снежные комья. Наверху раздавался бойкий радостный стук: высоко на сосне долбил дятел, - и еще выше, под сереющим зимним небом, перекрещивались и слагались в узоры голые, черные ветки.
Прогуляв часа два, Настя шла обратно в профилакторий, открывала взятые из дому книги (она хотела прочесть за каникулы что-нибудь по философии), пробегала глазами пару страниц и чувствовала, что ее неотвратимо (видимо, после долгой прогулки) тянет в сон. Она ложилась и спала до обеда. Потом возвращались из города ее сотрапезники, и уже было совсем не до чтения. Грели чай, собирались в чьей-нибудь комнате, отправлялись бродить по поселку, и, возвратясь, снова кипятили воду и садились за карты. В таком смешанном состоянии тишины и веселья проходили Настины дни. Не хватало только какого-то интереса в общем однообразии безделья и праздности, и Настя уже присматривалась к окружающим, пытаясь обнаружить для себя смысл и занятие.
В какое-то утро она, как обычно, пришла к завтраку. Аккуратно блестели приборы, за столами было пусто. Она села, облокотившись на высокую спинку, привычно намазала маслом ломтик батона, представила, как сейчас опять пойдет одна в парк фотографировать дятла, и почувствовала, что эта тишина ей надоела до тошноты. На столе оставался еще чей-то прибор и стакан, и Настя подумала, что вдруг не все уехали, кто-то опоздал и придет к ней на завтрак, и она ждала с нетерпением и надеждой, так что даже засосало под ложечкой.
Через минуту, правда, появился Костя Роговцев, ее сосед с первого этажа. Он учился на социологии, но, главное, - принимал участие в общественной жизни: всяких конкурсах, праздниках, веснах, капустниках и съездах студентов. Костя был повсеместно занят, всегда и повсюду спешил и сегодня, видимо, тоже опаздывал: давился горячей кашей и одновременно пытался рассказывать о своих планах. Насте он не казался ни умным, ни симпатичным, конечно он был лучше, чем остальные, и к тому же она снова представила, как одна пойдет в парк, и поэтому, когда они с Костей поели и спустились в холл, посмотрела на него умоляющим взглядом и проронила кротко, как только умела:
—Может быть, ты сегодня останешься?
С тех пор он уже не ездил в город и совсем забросил занятия. Она шли гулять в парк, пили чай, снимали на камеру дятлов и по вечерам, набегавшись за день, лежали без сил на кровати и болтали до трех часов ночи всякие глупости.
Через две недели Настя вернулась с каникул домой. Начались занятия в университете. По вечерам она читала заброшенную философию, звонила друзьям или смотрела телевизор. С Костей, уже вернувшись, она встречалась два раза, но было совсем не о чем с ним говорить, и даже веселья – и того не было. Настя только удивлялась, когда нечаянно вдруг вспоминала о Косте, чему они тогда так смеялись ночи напролет, не в силах остановиться и пойти спать, и потом сердито морщила лоб под светлой челкой, пытаясь забыть эти легкомысленные перешептывания в темноте, вызывавшие у нее теперь только чувство стыда и неприязни.
7.10.02.
Венец творенья.
Был обычный серый сентябрьский день. Не могу сказать, чтобы мне нравилась подобная погода, но из всех наличных вариантов выпал именно этот. Задача представителя же чрезвычайно узка: выбрать что-нибудь подходящее к сегодняшнему дню так, чтобы состоялся завтрашний. Для отдельного человека это, пожалуй, достаточно сложная операция, хотя сейчас с помощью компьютера подобные действия почти осуществимы.
Гипотетически, конечно. В принципе, и мы сами всегда представляем только общую перспективу – какие-то детали могут принимать не тот вид, который был предусмотрен заранее. Например, те же компьютеры вышли за границы наших предположений, но здесь, наверно, мы слишком запоздали с изменением форм контроля. Все это оказалось достаточно интересным, так что теперь даже некоторые представители обзавелись «оргтехникой». Правда, пользы от нее мало. Я нахожу верную комбинацию гораздо быстрее любой программы. В любом случае это было полезное знакомство -можно сказать, своеобразный знак снизу, напоминающий о присутствии. Время от времени мы обмениваемся подобными визитами. К сожалению, они не всегда верно истолковываются, но хорошо уже то, что их замечают. Что касается нас, то мы всегда были, что называется «демократичны». С самого первого дня, чему существует достаточно свидетельств: одно из первых, например, «Книга мертвых», из последних … Из последних, затрудняюсь сказать, по той причине, что оригинальных явлений мы не устраивали. На то были основания.
Если учесть эту богатую практику, то мое выступление, конечно, не представляет из себя ничего из ряда вон выходящего.
О нашей, назовем это, деятельности, несмотря на многочисленные теоретические руководства, все же бытует масса ошибочных мнений. Например, почему-то считается что, мы заботимся об определенной территории. Это верно лишь отчасти. Гораздо в большей степени наша забота распространяется на те или иные человеческие группы. И где сейчас находится наш подопечный не играет ни какой роли.
Вот, к примеру, сегодня я наблюдаю за Сивцевой Таней. Наше непосредственное знакомство продолжается двадцать четыре земные оборота вокруг Солнца. Правда мне было известно о том, что мы будем общаться еще задолго до этого: если хотите, чтобы система функционировала, без планирования не обойтись. В нашем случае, конечно, оно совершенно отлично от принятого в повседневном человеком быту: мы подчиняемся условию невообразимой давности. Таня Сивцева одна из нескольких моих подопечных. Она почти всегда находится в одном месте, в пределах которого с ней что-то происходит, другими словами – где она живет. Не могу сказать, что это место лучше или хуже того, что еще имеется в нашем распоряжении: везде есть своя специфика.
Двое других опекаемых находятся среди гораздо большего скопления людей и сделанного ими: домов, дорог, машин, - гораздо чаще оказываются рядом с множеством клиентов моих коллег по поводу приуроченного к определенному времени показа чьих-либо достижений, но я никак не могу сказать, чтобы их жизнь очень отличалась от Таниной и была интересной.
Вообще люди часто бывают несправедливы. По существу наше общение с ними представляет собой сплошное недоразумение: довольно глупо предъявлять счет и сердиться на самого себя. Точно также, как глупо обижаться на то, что сегодня моросит дождь, есть лужи и столбик термометра опустился до цифры «пять» - выше нуля. Все это стародавняя банальность, но от этого ничего не меняется: погода погодой, а остальное – совершенно другое дело. Устойчивая житейская истина.
Таня Сивцева – милая умная девушка, и мне приятно заботиться именно о ней.
По-другому, конечно, и быть не могло: у нас своя субординация, и все же …
По земным человеческим меркам Таня очень умна: она учиться в аспирантуре, - красива – у нее стройная высокая фигурка, больше глаза и светлые волосы – и вдобавок ко всему сносный характер (по мне так вовсе замечательный), но, несмотря на все это, Таня умудряется быть мной не довольной.
Поначалу, признаться, мне никак не удавалось понять смысла ее вопросов. Чаще всего она обращалась ко мне со словами: «За что?» -, причем сопровождала их поистине прекрасными слезами, или ставила меня в совершенный тупик. Вместо благодарности, которая должна была последовать, мне приходилось видеть человеческое страдание.
Например, она очень сердится на меня за отсутствие мужа. Последнее, что мне приходилось слушать, сводилось к тому, что она смирилась со своей судьбой и согласна прожить век одна. Я не буду говорить о том, что и в этом не было бы ничего плохого (равно как и хорошего), удивляло меня другое.
Вместо радости подопечная испытывала горе. Если бы она знала, чего ей удалось избежать.
Она не встретилась с парнем, который через год попал под машину; ей посчастливилось не познакомиться с молодым человеком, чья мать каждый год лечилась в психиатрии; она разминулась на пять минут в овощном магазине со своим будущим несостоявшимся мужем, который бросил бы ее спустя несколько лет, оставив с двумя детьми на руках без квартиры и денег; в другой раз пришлось специально отменить спектакль чтобы Таня не столкнулась с одним начинающим актером с совершенно несерьезными намерениями; последнее, чего нам не привелось испытать, это знакомства с директором банка Алехиным: Тане пришлось бы побывать на Кавказе, воспитывать сына-наркомана, делать по две пластических операции в год и в конце концов закончить свое пребывание на земле на столе у хирурга в то время, как ее муж купался в бассейне с Кристиной и Ольгой. Можете заключить, сколько мне пришлось постараться. Тем более странным было поведение Татьяны. Единственное, чем его можно было бы оправдать – неполным знанием правды. Мне кажется, что она до сих пор грезит о том молодом актере, но ничего уже не получится. Слава Богу.
Однако близилось время, когда ей пора было познакомиться действительно кое с кем стоящим. Брошенная наобум фраза из какой-то расхожей песенки «на небесах давным-давно все решено» оказывается здесь так нельзя, кстати. На самом деле эта встреча планировалась, Бог знает сколько, и еще я, конечно.
Не могу пропустить очередной повод пожаловаться на людскую неблагодарность. Наши намерения зачастую понимают совершенно ошибочно, ждут от нас того, что в наши обязанности не входит вовсе: например, пресловутого «счастья». Тогда как вся наша забота состоит только в том (здесь приходится повторяться), чтобы состоялся завтрашний день. Другими словами, чтобы не погас огонь жизни. Поверьте, это требует невероятных усилий. Скольким не привелось появиться на свете, скольким пришлось побыть совсем недолго для того, чтобы сохранилось великое равновесие… но иногда знаете ли, и нам хочется внести нотку творчества в этот отлаженный тысячелетиями механизм. Исполнить такое намерение – редчайшая возможность, малейшее отклонение чревато огромными необратимыми последствиями, а потому каждый представитель лелеет сызмальства мысль о претворении чуда и лишь раз в сотни земных оборотов удается вставить нам свое слово.
И вот, наконец, такой момент настал для меня. После тщательной подготовки чудо должно было совершиться: двое моих подопечных должны были встретиться. С каждым днем мне доводилось убеждаться, что ошибки удалось избежать. Теперь накануне события было особенно приятно наблюдать, как они открывают глаза почти в одно время; потом слушать одновременно две прекрасные сонаты Моцарта; дальше смотреть, как они выбирают себе совершенно одно и то же на завтрак. Право, мои усилия не пропали даром.
Таня Сивцева выходит из дома – я в волнении жду, как она сейчас удивиться. Саша Бахметьев тоже умен и красив, и у него добрая человеческая душа. Люди почему-то называют такие души «ангельскими». В школе он любил рисовать, и сейчас рисует удивительные вещи то на бумаге, то в воздухе
Какая досада! Таня забыла дома перчатки, и сейчас ей придется вернуться, мой подопечный тем временем выйдет на улицу, и они разминуться. Конечно, это моя оплошность, объяснимая только волнение. Вот почему творческие идеи не поощряются и допускаются крайне редко – всего лишь раз. Представляете, что иначе стало бы с миром?
Теперь придется ждать до обеда, пока мои знакомые не решат пойти в одно и то же кафе. Я, признаться, начинаю побаиваться еще каких-нибудь неожиданностей.
Нет, только не это. Что здесь делает Танина одноклассница? Сколько раз мы говорили на эту тему с коллегой, и он, судя по всему, обо всем начисто позабыл. Вот она садится напротив Тани, занимая чужое место; Саша смотрит через витрину: все занято, и идет в кафе на другой стороне улицы. Как неудачно! Ничего не поделаешь – ждать до вечера. Они будут возвращаться пешком через парк и встретятся у светофора. Им будет очень хотеться домой, они пойдут на красный свет, их задержит постовой Александров, и все наконец состоится.
Именно сегодня светофору нужно сломаться, и пешеходы идут, как придется. Сплошное невезенье!
Я не удивлюсь, если сорвется следующий удобный случай, и моим подопечным не придется идти к одному киоску за хлебом. Так и есть. Танин брат ни с того ни с сего принес два батона. Что со всеми сегодня происходит?
Конечно, послезавтра мать может сказать невестке, что ее сын не бесхозяйственный
Я же весь вечер могу спокойно сидеть и смотреть телевизор: «День сурка». Похоже, его показывают специально для меня. Учиться никогда не поздно.
Теперь они включили свет, подошли к окну и смотрят на город внизу: там светятся дальние дома и, мигая снежной чешуей, точками фар и фонарей, движется ночь, уставившись лунным оком в стекло, пронзая небо острыми пиками звезд - как сказал бы поэт. Все мы так близко. День закончился, и они, стоящие с разных сторон одной стены, не успели встретиться.
Но я не отчаиваюсь – ведь это была всего-навсего первая попытка.
25.11.2002
Цена счастья.
Некоторым натурам столь любезны перемены, что само удовольствие, войдя в привычку, становится несносным, и это побуждает нас искать новое счастье, хотя мы и платим за него ценою бед.
О. Голдсмит. Гражданин мира. Письмо CXXII.
Кто хочет обрести счастье или мудрость, тот должен искать перемен.
Конфуций.
Оля Реут родилась умереть несчастной. Осознать обреченность как факт ей пришлось четверть века спустя, но и до того она постоянно подозревала, что ее поджидает несправедливость. Вероятно, кому-то могло показаться совершенно пустым все, что думала Оля и переживала, случись ему только узнать об этом. И действительно, он бы, такой человек, был, возможно, и прав, потому что Олина жизнь внешне совершалась благополучно.
В шесть утра она крепко спала; поднималась уже в полвосьмого, размышляла пойти ли ей на работу с утра или после обеда; застилала постель, шла готовила завтрак, одевалась и выходила. К тому же времени, как она просыпалась дома было совсем уже тихо – родители расходились – и Оля оставалась одна посреди розовых цветочков на обоях своей комнаты. Возвращалась она, как придется (иногда слишком поздно) и, поев, сев на мягкий диван с шоколадной обивкой, принималась смотреть телевизор. На работу она ходила в агентство по наружной рекламе. Говоря откроено, то что делала Оля (сочиняла сюжеты текстов), можно было проделывать дома и совсем никуда не ходить, но тогда ей пришлось бы превратиться в затворницу двадцати пяти лет. Она, правда, по воскресеньям посещала бассейн и бывала с подругой в кафе по субботам, но пять дней оставаться одной…. Ей так не хватало занятий и, впечатлений, ну и, главное, настоящего дела, потребовавшего от нее всех вил ума и души.
Тратить себя на пустяки ей казалось ничейным. Она решила после университете устроится учителем в школу, но дальше жить на деньги родителей было ужасно. Она чувствовала себя обманутой и несчастной вдвойне.
«Есть же люди, - размышляла она, - счастливые люди, те, кто может делать то, что захочет. Пусть им вначале трудно, но их ведет судьба». - На глаза ее наворачивались слезы: «Если бы только что-то случилось!» И она сердилась на спокойную и размеренную жизнь, предложенную ей небесами: «Если бы что-то случилось…», - и Оля вздыхала.
Проходил день за днем, и однажды, после дождя Оля шла на работу по солнечной свежей улице - из-за угла на нее налетел мотоцикл, и, пока она падала на асфальт, в какие-то доли секунды, в голове у нее прозвучало «Наконец-то!».
Потом, проснувшись в палате, она смотрела в белый большой потолок, чувствовала на висках и коленях бинты и понимала, медленно, но все ярче и ярче, что скрытый до сих пор от нее смысл стал ей доступен и что теперь она очень хочет стать счастливой.
23.11.02.
Амур.
Утром рано Алиса Мешкова влетела в контору продаж канцелярских товаров «Кристина» с кровожадным желанием учинить небывалый скандал. Полы норковой шубки ее разметались в пространстве приемной, обнажив не вполне безупречные икры, затянутые в черный капрон над изысканными ботильонами бежевой замши.
По правде говоря, то была даже не приемная, а комната менеджеров, до того крохотная, что все пять столов были сдвинуты вместе, уподобляясь неуклюжей ромашке, - но, тем не менее, помещение это имело чудесное свойство вмещать в себя, помимо служащих, приходящих клиентов, которых порой набиралось достаточно. Однако появление Алисы Мешковой как-то сразу заставило вспомнить о действительных габаритах каморки, ибо хотя, кроме нее, никого больше не было, комната вдруг показалась до невозможности тесной, как -будто готовой тотчас лопнуть по швам и разлететься на части.
После того, как дверь отворилась, затрепетали листы накладных на столах, жалобно скрипнули жалюзи по стеклу (от сквозняка) и все сидевшие вздрогнули от неприятных созвучий. Сидевших в менеджерской было двое – Латышкин Игорь и Сергей Мелюченков; остальные еще не пришли.
Милюченков поднял глаза и увидел красные щеки в обрамлении желтых кудрей. Кудри, правда, несколько порастрепались, потеряв первозданную форму; дальше его почти ослепило что-то блестящее в вырезе платья, и, уже наконец почти готовый спросить «что вам угодно?» Милюченков был прерван хрипловатым сопрано, долетавшим с парами «LM» через стол.
- Кто здесь главный?!!
И показалось, что снова скрипят жалюзи и сейчас поднимутся в воздух и разобьются о стены все пять мониторов.
- Мы услышали с улицы шум, - говорила потом Тарасова Люба, - и решили – пока не входить (Милюченков злобно задрожал). Было только бы хуже, - убеждала Люба. – Честное слово! Хотите, расскажу, в чем тут дело? Погодите, чайник поставлю, - и Люба, менеджер по бумаге, невзирая на хмурые лица товарищей, переживших нашествие урагана на шпильках, принялась за рассказ.
- Эта баба тяжелая сумасшедшая. У них с мужем фирма стройматериалов.
В прошлом месяце мы им продали в долг бумаги. Теперь она снова у нас заказала бумаги и снова без денег, еще не расплатившись за прежний заказ.
Когда мы ей отказали, она принялась звонить и орать, что никогда у нее ни с кем было проблем, кроме нас.
-Ну и шла бы.., - буркнул Латышкин Игорь.
- Вот смешно, - подхватила Тарасова, - мы ей говорим: идите, туда, где вас утраивает. Мы вас не держим.
И пожалуйста – результат. А хотите, - снова оживилась она, - я расскажу, как они учредили контору? Ну вот, просто смех, - не дожидаясь ответа, продолжала Люба, запивая печенье только что заваренным чаем.
-Она с мужем познакомилась в Интернете в «Знакомствах». Знаете, как они друг друга выбрали? Оба любят читать: он Бушкова, она Полякову. Родство интеллекта.
-И откуда ты все это знаешь? –спросил Игорь больше для поддержания беседы, чем из любопытства.
-Так она мне сама рассказала! – хохотнула Люба. – Поначалу она, знаете, какая разговорчивая была. Я у нее спросила, почему у фирмы такое интересное название – «Амур». Странно для торговли шпаклевкой.
Вы еще мужа ее не видели…
Но тут Любе пришлось замолчать: зазвонил телефон , к Милюченкову пришли клиенты, - и Аркадию Меликову не суждено было стать предметом обсуждения в контроле «Кристина». Когда гул людской смолк, толпа рассеялась (было время обеда; недолго, всего на полчаса), Тарасова Люба щелкнула «мышкой» по синей орбите манящей буквы «е», настучала по клавишам адрес заветной страницы «Одинокое сердце» (missing heart) и на краткие тридцать минут погрузилась в устройство своей личной жизни.
9.12.02
Hero
Когда Ие Шуань сумел заглянуть в истину дзэн, он тотчас взял свой комментарий к “Алмазной сутре” и бросил его в огонь.
Истории дзэн.
Северьянов Андрей возглавлял иностранное отделение по связям с общественностью в политическом фонде «Мир и сотрудничество: путь к пониманию» в самом центре Москвы. В ноябре ему исполнялось двадцать шесть лет. Он был молод, здоров и красив, увлекался наукой, ходил в светлых костюмах и английских фирменных галстуках, что очень шло к его стройной, высокой фигуре, у него были голубые глаза, светлые волосы и темные, почти черные брови. Когда он бывал за границей, его принимали за англичанина. Это было приятно, поскольку обнаруживало ценность знаний, полученных в лучшей английской школе Москвы, куда Андрей, будучи из совсем простой семьи, все же попал и где впоследствии оказался чуть ли не лучшим выпускником.
Как-то раз – ему было тогда не больше шестнадцати лет, он читал Ницше и Новалиса с Беме,- Северьянов придумал девиз, привлекавший его лаконичностью, строгостью исчерпывающей формулировки и записал в дневнике: «Герой не подчиняется обстоятельствам – он творит их». Он безусловно следовал этой формуле. Он считал, что главное – не отвлекаясь, стремиться к намеченной цели, и добился успеха: его знали в Москве и за границей, куда несколько раз приглашали читать лекции; в двадцать два он защитил кандидатскую, стал заместителем декана, потом вдруг ушел из университета и стал работать в отделении знаменитого фонда. Вероятно, были причины такого внезапного увольнения после столь выдающихся достижений. Главной, конечно, была причина экономического порядка: того, что платили в университете, даже и с грантами, было уже очень мало, особенно после смерти матери, когда Северьянов остался один.
Она умерла от рака в апреле прошлого года. Из коллег в день похорон к Андрею никто не пришел, и он объяснял возмущавшимся родственникам, что сегодня на кафедре отчетное заседание. Он не лгал, но правдой было и то, что Андрея на кафедре, как и раньше когда-то в школе, не особенно сильно любили. В классе он страдал от такой нелюбви, объяснявшейся завистью и непониманием, но потом уже сам предупреждал возможную зависть и нелюбовь обоснованным, как он считал высокомерием и отстраненностью: он был сильным и потому одиноким.
Тот день он запомнил хорошо и очень подробно. Было много учеников (мать Андрея Алевтина Сергеевна преподавала музыку в школе), приехали даже давно уже кончившие.
И кто-то из учителей (Андрей это слышал) рассказывал кому-то в толпе:
—Вот и отмучилась, бедняжка. Сколько страдала, не дай Бог. И все работала, работала с утра до ночи. Говорила, сначала Андрюше на репетиторов надо, потом все ему копила, чтобы только учился спокойно. И придет, не ест ничего, только чай пьет.
Он помнил, что долго шли к отведенному для могилы месту по желтому, рыхлому, забивавшемуся в туфли песку, под жарким, сухим солнцем, и из гроба выступало не ее – чужое – лицо, искаженное долгим умиранием и теперь окруженное цветами.
Вырыли яму; стали бросать вниз комья сырого песка и некрасиво, грубо подрубали лопатами стебли гвоздик, засовывали их в изголовье и притаптывали ногами кладбищенские рабочие в грязных рубахах, мокрых от пота.
На поминках он слушал слова похвалы об ушедшей и смотрел на Карпухину Олю, ученицу Алевтины Сергеевны, оказавшуюся напротив него. Эта Оля, окончившая уже, кажется, университет (только не в Москве, а в Петербурге или где-то там еще: где, Андрей не знал), и, кажется, по литературе, была его первой любовью. У Андрея в столе до сих пор лежала ее фотокарточка семилетней давности, где Оле ровно шестнадцать лет: она худенькая и сияющая стоит в парке, облокотившись на ствол сосны. В ее лице, темном разрезе глаз есть что-то восточное, загадочное, отличавшее ее от остальных.
Теперь она как-то потускнела и молча сидела за столом. Когда все уходили, Андрей подал ей плащ, и Оля, подняв, наконец, свои черные матовые глаза, спросила, как он, и тут же, смешавшись, запнулась. Он с улыбкой принялся говорить о работе, студентах, поездках и, все так же ослепительно улыбаясь, в каком-то аффекте, поводил ее вниз, попрощался и вернулся домой. Через день Оля ему звонила, он сказал, что не может сейчас говорить, и положил трубку.
Недавно, разбираясь в бумагах, он нашел ее фотографию в коробке для дневников, тех самых, где раньше записывал афоризмы: она так же стояла возле сосны, смеясь и смущаясь того, что ее снимают, смотрела загадочно, не по-детски, словно зная о чем-то и втайне грустя. И он вспомнил, как раньше доставал этот снимок ночами и плакал от нежности; потом убрал его между страниц дневника, задвинул ящик и уже старался его не трогать и забыть о том, что, пока он живет, отправляется по делам, на свидания, ест и пьет, те глаза продолжают смотреть на него, что-то зная и о чем-то печалясь.