Море.
Я помню море пред грозою…
Пока я здесь, у моря, эта строчка постоянно в голове. И, глядя на розовые волны, мягко набегающие на берег, - все время: « с любовью лечь к ее ногам», снова и снова, вместе с набегающей волной…
Удивительное, волшебное море. Любимое. Есть нелюбимое – на юге. Где жара и духота палящего солнца сводят с ума и вода однообразно синя и тяжела под прямыми лучами и безоблачным небом, где берег упрям и жесток, приберегая для идущих ног самые трудные камни, ударяющие тебя по щиколоткам, когда заходишь в воду, преодолевая сумасшедшую дикую волну прилива, поднимающую со дна серый песок и мелкую колющую гальку до самого подбородка.
Шумная толкотня и грязь юга в изнуряющей неподвижности воздуха утомляют и надоедают своей назойливостью. И когда-то прекрасные берега, прекрасны теперь только изредка и частями – когда поднимешь голову вверх, где чайки кружат над склонами в диком тернистом кустарнике, или издалека в растворяющей камень и плоть млеющей дымке полдня.
Природа юга, неудержимая и хаотичная сама по себе, приправленная неряшливыми движениями человека, превращающего красоту в шлак, тяготит ужасно, и после двух недель пребывания возвращаясь домой, ты с тоской глядишь на бесконечно тянущиеся вдоль дороги пирамидальные тополя и ненавидишь их так, словно они виноваты в неудачной акклиматизации, ноющей боли в висках, и радуешься безумно первой попавшейся на твоем пути березе или рябине среди среднеевропейского ландшафта.
Только умеренность не надоедает. А яркие краски, как и все чересчур яркое или выразительное, быстро приедаются , и хочется обычного хлеба и воды русской равнины.
Дождь с утра, солнце к обеду или только на следующий день и привычны, и необходимы тому, кто родился и вырос у Балтики. Солнце здесь осторожно выглядывает из-за облаков, проплывающих над морем белыми барашками, или протаскивающих длинные перистые хвосты через полнеба, или вытянувшихся аккуратной ровной цепью у темнеющего в ясную погоду горизонта. Ноги тонут в струящемся бело-желтом песке , из которого у кромки воды под проворными тонкими пальцами вырастают замки, словно сплетенные из арабесок. Они тают так же быстро, как и появляются, подтачиваемые медленной волной.
В дюнах стелется дикий шиповник, окружая маленькие площадки-укрытия, «сковородки» , от нечаянно сильного солнечного света. Над песком повисают зеленые косы прибрежных ив, тенью сберегающих морскую прохладу. И вдали – живет море, молчаливое и прекрасное, синее при полном штиле, зеленеющее, когда проплывает туча, и становящееся замкнуто стальным в дождь и непогоду.
В вечерние часы перед заходом солнца - , когда луч косо касается земли, - лазурь переливается серебром и сиренью и песок розоват, оставленный задумчивой водой. Через минуту появляется на постепенно темнеющей и теряющей лазурный блеск глади золотая дорожка, которую то и дело пересекают белые птицы с черными наконечниками крыльев, и она, будто наполняясь последней силой солнца, становится сначала медной, потом оранжевой на металлическом отсвете волны; малиновой на ультрамарине; потом пропадает вовсе, и только половина солнечного яблока висит над морем, все больше окунаясь в воду. Розоватый оттенок на берегу тает, все в синей дымке, воздух уже не прозрачен. Море успокаивается. Приближается ночь. на небе скапливаются дождевые облака, и утром листья смородины в саду влажны и крепко пахнут.
***
Я вспоминаю море в феврале. Скрытое от глаз белыми плитами льда, беспорядочно наплывающими друг на друга и похожие на огромные эскимо, с которых слизали шоколад, море живет своей непонятной нам жизнью. И дает о себе знать только подтопленной желтеющей кромкой снежного наста, обламывающегося от удара ногой в серо-зеленую лунку.
Пляж пустой, серый и одинокий. Странно натыкаться взглядом на оранжевые кабинки для переодевания и разноцветные качели у подошв дюн. Сосны чернеют сплошной полосой, и вдали, на косе, их темная стрела врезается в упругую линию горизонта.
Кругом тишина, безлюдно, и ты бредешь по влажному песку в теплых сапогах, иногда впрыгиваешь на наросшие над водой глыбы и смотришь вдаль, вдыхая холод и соль моря.
***
Летом на побережье встречаются странные места. Во время сильного прибоя волна накатывается так далеко, что потом, когда вода отступает к прежней, привычной границе, посреди песка остаются неглубокие, довольно большие лужи, издалека похожие на водные резервуары в пустыне. И есть определенный час дня, когда солнечный свет, преломляясь о тугие стволы сосен, окрашивает песок в медно-оранжевый цвет, и в то же самое время их темные кроны отражаются в новой случайной воде, и ветер, пролетая над берегом, легкой рябью накрывает гладкую поверхность.
На дне этих луж море оставляет бурый зеленый ил. И в жарком мареве кажется – от рыжих стволов отделяются гибкие силуэты жирафов, спускающихся к полдневному водопою.
***
Одно и то же море такое разное в разных местах. В Юрмале ты идешь бесконечно по мягкой широкой полосе пляжа, от станции к станции, не замечая пройденного пути. И только по количеству людей и большим каменным лестницам – «центральным выходам» – определяешь, где ты находишься.
Чем дальше от Майори, тем ниже становится берег, меньше становится сосен, появляются дюны. И вечером по плоскому широкому берегу, как поземка, поднимается и крутится песок, почти известкового цвета. Солнце догорает на стальном небе, сейчас уже десятый час вечера. Прохладно, и нет ничего лучше, чем играть в салки на этих площадках: бегать друг за другом, со смехом падая в песок, сталкивая вниз того, кого сумел догнать, а потом сидеть, подобрав ноги у самого синего моря и чертить ивовым прутиком по мокрому песку.
Июль 2001 года, Балтика
Не спится.
Дождь в конце июля ночью, в деревне. Старый бревенчатый дом. Пахнет сыростью подгнивающего дерева. На обоях блики, тени от веток. Посреди комнаты сидит семидесятилетний старик, Николай Иванович Арсентьев. Ему сегодня не спится. В доме ни души: тихо-тихо. Он смотрит в окно, слушает, как идет дождь, и о чем-то вспоминает. Не потому что ему это приятно, но деваться некуда – и он вспоминает.
Он видит далекий зимний вечер десять лет назад. Себя и жену на перроне у поезда. Падает крупными хлопьями снег, высоко горят фонари. Тепло, как и всегда зимой в Риге, не больше одного градуса ниже нуля, все тает. Их старые друзья. Смех, поцелуи в мокрые холодные щеки, пожелания счастья на новом месте, прощание и слишком высокие ступеньки вагона: его жене тяжело подниматься.
Ночью в поезде он никак не может уснуть и, сидя на своем 14-м месте плацкарта, смотрит на телеграфные столбы, бегущие вдоль железной дороги.
Тянет из форточки. Николаю Ивановичу становится неуютно. Он выходит на крыльцо из пустого дома и идет к коровнику, накинув на плечи широкий болоньевый плащ.
В коровнике тихо, почти как в доме, только под стропилами сухой шорох, слышны вздохи и посапывание из загона, стук какой-то. Остро тянет травой и навозом.
Николай Иванович возвращается обратно в дом, хлюпая по двору тяжелыми сапогами. У дверей он стряхивает мокрый плащ и ждет, пока вода стечет на черные доски крыльца. Капля за каплей.
Почему-то вспоминается , как сразу после приезда жена попала в больницу. Мелькают желтые стены, лица врачей, сестер, соседок, и, ему кажется, он чувствует удушающий запах кислых щей и хлора. Дома он видит скомканные, разбросанные по углам газеты, пустые коробки из картона, доски от несобранной мебели и посреди комнаты одинокие четыре табуретки вокруг стола, накрытого старенькой клеенкой.
Изредка Николай Иванович видел Ригу по телевизору, в новостях, где сытые журналисты, когда-то звавшие его «на родину», теперь рассказывали о Рождестве. И с каждым годом все трудней было верить, что именно там он прожил почти полвека, вырастил сына и дочь, и особенно трудно было представить, что, как и раньше за городом в мае начинает цвести им посаженный яблоневый сад.
Весной из-за пышного цветения не видно веток и от сладкого запаха кружится голова. Влажные по утру стволы наполняются соком, и их черно-бурые трещины поблескивают темной янтарной смолой. В августе ветки гнутся до земли под тяжестью спелых яблок, и листья серебряные от бархатистого налета. Яблоко можно есть не срывая, прямо с ветки, придерживая его тыльной стороной ладони. Вдыхаешь терпкий аромат, из глубины которого доносится стук нежного любимого сердца, сердца прекрасной юной женщины, говорящий о чем-то родном и близком…
Рядом, у окна со старой кривой антоновки падает яблоко, и этот звук обрывает на время мысли старика. Он неподвижно смотрит вдаль и через минуту снова возвращается в сад. В последний год он подарил им невиданный урожай. Ветки ломались, несмотря на заботливо подставленные опоры, и к утру на грядках желтели лопнувшие яблоки и сливы.
Опасно скрипит перекладина старой рассохшейся стремянки, и бьющее в глаза солнце мешает дотянуться до верхнего самого золотого яблока. Когда это было, в какой прошлой жизни? Может, и правда существует переселение душ?
Николай Иваныч тяжело открывает глаза и долго смотрит на серую бесконечную пелену дождя за окном. Мимо проплывает лицо Терезы, которую он видел совсем еще мальчишкой: ее ведут через двор какие-то чужие люди, и она кричит, поворачивая голову:
- Отольются вам наши слезы!
И в этот миг Николай Иванович показался сам себе легким призраком в пустом доме на неизвестной планете, где сохранились лишь очертания, иллюзия действительной, настоящей жизни, которой на самом деле никогда и не было. И только расплывающийся темным пятном лес за окном, луг и размытая дорога – есть, и он , откинувшийся к спинке кресла, следящий за тем, как натягиваются и падают со стропил на землю капли дождя – 26 июля в четыре часа утра на реке Мста у станции Удомля.
Далеко-далеко слышен шум проходящего поезда.
2000-2002 гг.