Когда я с ним познакомилась, Мамочка был маленький-маленький – самый маленький из всех. И в строю поэтому стоял всегда последним. А ещё он плакал по ночам и звал маму. За то и прозван был Мамочкой, а вовсе не потому, что был похож на того одноглазого бездомного пацанчика из старого-старого кино… Помните? "Мама, мама, что я буду делать?"...
Конечно, мне и в голову не могло прийти подружиться с таким… противным мальчишкой. Вот ещё! Над ним же смеялись абсолютно все. И он не умел играть в футбол и плавать. И боялся мышей! И лягушек тоже. А, когда мальчишки поймали ужика, Мамочка так визжал от страха, что меня чуть не стошнило от стыда и отвращения… Потом, правда, оказалось, что он не от страха визжал… Вернее, от страха, но не за себя, а за ужика, ну и что?! Это уже не имело никакого значения. Как и то, что я бы орала в такой ситуации ещё пронзительнее.
Мамочка никогда не представлял для меня ни малейшего интереса. В любом качестве. Собственно говоря, он и не претендовал. Существовал себе тихо где-то рядом, что-то делал, в какие-то кружки ходил, с кем-то дружил, с кем-то враждовал… Привычно был где-то рядом. Привычно молчал, привычно сопел...
В тот год, когда он вдруг резко переменился, я приехала в пионерлагерь в последний раз. Мы окончили восьмой класс и следующее лето следовало провести уже где-то в другом месте - поодиночке.
В «Зарю» я ездила с первого класса. До сих пор так и стоят перед глазами деревянные, неуклюжие корпуса, столовая, футбольное поле и огромная ромашковая поляна за ним - белое-белое, тихо шуршащее на ветру волнами, очень похожими на морские, если прищуриться. И лес сразу за поляной - густой-густой, с вдруг будто выскакивающими навстречу выгоревшими на солнце полянами, ягодниками малины и ежевики, с ручейками, свистящими, стучащими, отбивающими чечетку на будто специально кем-то уложенных для этого камнях... Истринский район Подмосковья, рядом - деревня Румянцево.
Сашка в тот год тоже, конечно, приехал. Мой Сашка. Тот Сашка, которого я любила, ждала, кем гордилась, и о ком в тайне мечтала. Он стал ещё красивее, чем прежде, ещё выше и мускулистее. Приехал уже не пионером, а в помощь отцу – спасателем в бассейн. Вокруг него немедленно закружились стаями пионерки, вожатые, работницы пищеблока… Кружение это не имело ко мне никакого отношения. Сашка любил только меня. Меня одну. Много-много лет. С самого первого класса. С того самого дня, когда мы - притихшие и слегка напуганные - ехали рядышком в автобусе из Москвы и хором пели детские песни. Сашка был только на год меня старше, но это только по возрасту.
Наша с ним любовь существовала строго в июне и июле, только в пионерлагере и будто умирала сразу после второй лагерной смены. Август я всегда проводила с родителями на море уже без Сашки и его любви. Трудно, конечно, понять, как так могло быть. Трудно объяснить, но и я ведь тоже почти и не вспоминала о Сашке до следующего лета. Мы не встречались, не перезванивались, писем друг другу не писали. Но вот наступали летние каникулы, я лихорадочно собирала свой огромный коричневый чемодан и летела с ним к автобусам, выстроенным цепочкой перед центральным входом в мамин НИИ. Летела, зная, что там Сашка и он меня ждёт. Однажды родители решили, что я должна провести всё лето на даче, я пошла провожать друзей в пионерлагерь... и уехала вместе с ними. Не смогла остаться. Вожатая Таня сказала, что прибегал Сашка и сказал, что приедет в лагерь через неделю. И я решила дожидаться его там. Мама срочно оформила путёвку и привезла её вместе с вещами на следующий день.
А одно лето всё длилось и длилось без Сашки. Было тоскливо. Я не понимала как это - быть в лагере без него. Не с кем убегать за забор в малиновый лес, в соседний пионерлагерь "Дружба", в летний детский сад, в котором проводила лето Сашкина сестрёнка, и в футбол играть не с кем...
Я тогда записалась в фотокружок - там было интересно. Намного интереснее, чем в кружке кройки и шитья.
Однажды как раз во время сеанса проявки плёнки (а снимала я на "Смену-8М") в комнату пробралась Таня и в полной темноте прошептала очень театрально: "Галочка, Сашка приехал, ищет тебя!", и во мне будто взорвалось что-то. Не помню, как швырнула всё, что было в руках, как вылетела из кружка, как понеслась, не понимая куда и как наткнулась, буквально врезалась в Сашку, стоявшего на дорожке, растопырив руки. И мы смеялись! Громко смеялись, потому что это было счастье, безусловное счастье.
Незабываемо! Чувство это незабываемо совершенно. Его можно брать за эталон, с ним можно смело сравнивать...
Но в тот год всё было как-то не так.
* * *
Помню, шёл дождь, я сидела под навесом у стены дощатой раздевалки бассейна рядом с Сашкой, он играл на гитаре, иногда трогая мою коленку, и я млела от этих его прикосновений, казавшихся неожиданно взрослыми и волнующими. Лена – вожатая второго отряда – хмурила брови, кусала губы, но молчала. Уже через много лет я узнала, почему она молчала – Сашка запретил ей со мной общаться. Сашка, проводивший с ней все ночи напролёт, вертевший ею как ему хотелось. Он вообще был суров со своими женщинами. Но не со мной. Я - его талисман, его маленькая девочка, его лучик и мечта. Юный, ещё мальчик, но как-то очень рано ставший взрослым и сильным Сашка. Он заявлял о своём особом ко мне отношении громко, без всякого стеснения и глядел мрачно на девиц, готовых ради него на всё. Признаюсь, мне это не было приятно, иногда чувство неловкости накрывало с головой, но он был так уверен в каждом своём слове, что я мирилась и с этим тоже.
Один только раз, ещё за год до того, девицы взбунтовались и устроили мне тёмную в игротеке. Заманили уж не помню как, накинули одеяло и побили. Не очень больно, но обидно. Синяков оставили не много, но и их хватило, чтобы Сашка тогда совершенно озверел и отомстил каждой по-отдельности. Мстил болезненно и презрительно, отвергая мои уговоры остановиться и прекратить разборки. Он отлавливал их, бил по лицу и тащил ко мне – просить прощение…
Я, конечно, прощала, чувствуя при этом, как во мне самой поднимается страх перед ним, таким неуправляемым и жестоким. Но его я тоже прощала. Не представляла себе, как можно не простить, ведь он был мне почти братом, нет, дороже брата – другом навсегда… Любовью навеки. Так мне казалось каждое лето почти восемь лет подряд. До этого самого лета, когда вдруг случилось всё это.
Шёл дождь…
Горн позвал на обед, но идти не хотелось - до столовой далеко, а на мне тонкое голубое платье в ромашках… Оно сразу прилипнет к телу, будет противно и мокро. "Не пойду!" - решила я.
И тут явился Мамочка. Высокий, нескладный, худой, вымокший до нитки. А в руке - мой зонт. Протянул его молча и спросил: «Кушать пойдёшь?» Я обалдела, Сашка перестал играть и отставил в сторону гитару. Мамочка стоял перед нами, глядя прямо перед собой, не мигая и не двигаясь. Ждал. Я вдруг испугалась, что будет драка. Не знаю почему. Может быть, потому что Сашка напрягся и подался вперёд. Или оттого, что от него повеяло вдруг той самой так меня пугавшей агрессией. Не знаю. Вскочила, схватила протянутый зонт и побежала к столовой, не оглядываясь.
Посмотрела назад я уже около дверей столовой – за мной шёл Мамочка, а вдалеке стоял Сашка в окружении своих девиц и смотрел нам вслед. Поза его не сулила ничего хорошего.
А на следующий день на утренней линейке нам сообщили, что отряд отправляется в поход. Всегда терпеть не могла эти дурацкие прогулки по лесным зарослям, да ещё и с ночевками на жесткой земле. И я немедленно сказалась больной.
- Я не пойду, у меня нога болит, и Наташка вот тоже не хочет! – заявила я, перемигнувшись с верной подругой и союзницей, первой из всех 9 месяцев в году, единственной на свете, знавшей обо мне всё-всё-всё. Обо мне и Сашке.
- Ладно, поступаете в распоряжение второго отряда, - вожатой было не до нас, и потом мы - девочки хорошие, не хулиганки, нас оставлять одних не страшно.
И вдруг…
- Я тоже не пойду, я остаюсь! – выступил Мамочка.
- Почему это? – заинтересовалась вожатая.
- Я люблю Галочку и буду за ней ухаживать!
- Что?! – смешалась вожатая, выпучив и без того большие глаза.
- Я люблю Галочку и не оставлю её одну!
- С ума сошёл! – крикнула наша Таня и покрутила пальцем у виска. Она вытащила Мамочку из строя, и все услышали, как она прошипела Мамочке в ухо: «Обалдел, при всех?! Тебя Сашка побьёт!»
- Я не боюсь, - твёрдо сказал Мамочка и на мгновенье зажмурился.
Все засмеялись, зашушукались, а я… А я стояла, глотая слёзы стыда. Меня любил этот… этот… нескладный, гадкий, некрасивый… Какое позорище, какое ужасное позорище! И Сашка точно его убьёт! Совершенно точно!
- Вот ещё! – крикнула я. – Сдался ты мне! Дурак!
- Я тебя люблю и я докажу…
- Что ты докажешь?! Мне не нужны твои доказательства! Дурак! Дурак! Дурак! Чего ты пристал?!
- Я люблю, - Мамочка повернулся спиной к строю хохочущих ребят и ушёл в корпус.
- Нет, я не могу его оставить! Это что же будет? Ты уж объясни ему! И Шурик! Он точно его поколотит. - сказала Таня и смешалась.
Она звала Сашу Шуриком… Это взволновало меня ещё больше, чем Мамочкина любовь. Вдруг взволновало. Ещё одна. Претендентка. Конкурентка. Змея. Помню, как окинула её презрительным взглядом и молча пошла вслед за Мамочкой.
Мы не разговаривали с Мамочкой дня два. Я шарахалась от него, как от чумного. А он смотрел своими чёрными глазищами и от его взглядов становилось почему-то стыдно. Я бегала к Сашке, плавала в бассейне сколько хотелось, пропускала обеды, а вечерами сидела на Сашкиных коленях в круге его сильных рук и мне было хорошо.
Конкурентки были всегда рядом, они оставались после того, как вожатый уводил меня в корпус спать, и мне только и оставалось - гадать, что же они там делают после моего ухода. Будь я хоть чуточку постарше, гадать бы не пришлось. Мне представлялись страшные и очень наивные картины: Сашка целует их попеременно, обнимает, сажает на колени. Далее этого моя детская фантазия не шла, но и этого хватало, чтобы испытывать самую настоящую боль.
На третий день, и правда, заболела нога. Как обычно неслась в корпус, как обычно с разбегу попыталась перепрыгнуть разом через все четыре ступеньки, но в что-то пошло не так, и я пребольно грохнулась на правое колено. Рядом не оказалось никого, кроме Мамочки. Он подхватил меня на руки, усадил на лавочку и умчался в санчасть. Вскоре нога была уже залита йодом и забинтована крепко-накрепко.
- Позови Сашку, - проныла я, и Мамочка безропотно пошёл к бассейну.
Вернулся он минут через двадцать. Почему-то бледный и расстроенный.
- А Сашка где? - спросила я.
- Я его не нашёл, - ответил Мамочка, отводя глаза, и снова уселся рядом на скамейку.
- Как это не нашёл? - возмутилась я. - Да ты просто не искал его! Ты просто не хочешь, чтобы он был рядом со мной! Ты просто, ты просто дурак! - и я разрыдалась...
Мне больно, а Сашки нет, мне плохо, а утешить некому, мне тоскливо, а его нет рядом... И я плакала, и плакала, и плакала - слёзы лились сами собой. Мамочка сидел рядом, молчал и теребил край длинных, истёртых шорт. А потом прикоснулся к моему плечу и погладил по голове. Я взвилась - это было уже слишком!
- Не смей меня трогать! - бушевала я, чувствуя уже, как высыхают слёзы на сразу ставших горячими щеках.
Мамочка отодвинулся на край скамейки, а потом встал и ушёл. Я не видела когда и куда. Просто вот был рядом человек, и вот его уже стало. И в тот момент, когда я заметила, что его нет рядом, почему-то стало страшно. Вдруг показалось, что осталась совершенно одна на всём белом свете. И я пошла искать Сашку. Ногу сводило от боли, в животе тяжёлым комом застрял какой-то странный, животный ужас, хотелось поскорее уткнутся в Сашкино плечо и забыть о боли.
Я нашла его гораздо быстрее, чем думала. В домике для обслуживающего персонала, в котором им с отцом была отведена комната.
Он лежал на кровати. Вместе с Леной - белокурой красавицей с пышным бюстом. Я застыла в дверях, не в силах пошевелиться. В тот момент мне показалось, что ничего ужаснее этого со мной никогда в жизни не случалось и уже не случится. Затошнило. Два обнажённых тела двигались в унисон на постели, издавая животные звуки, красные полосы пересекали Сашкину спину, волосы прилипли ко лбу и, когда он взмахнул вдруг головой, во все стороны полетели капельки пота. Я громко хлопнула дверью и, хромая, поплелась назад.
Сердце стучало в горле, не давая вздохнуть, глаза налились невыплаканной болью смертельного, всеобъемлющего разочарования и обиды. А слёзы сразу высохли. Они уже были ни к чему.
Мамочка стоял за ближайшим к крыльцу деревом. Он всё знал. И просто не захотел рассказывать мне - пожалел. Я поняла это сразу, как только встретилась с ним взглядом. Мамочка взял меня за руку, и мы пошли - два потерянных в пространстве и времени человека...
До самого ужина молча просидели на лавочке. Мне хотелось только одного - умереть прямо сейчас. Казалось, что только смерть сможет вытравить из памяти увиденное. Не знаю, о чем думал Мамочка, но ему тоже было не сладко, я понимала это, и неизвестно откуда вдруг появившееся чувство благодарности заставило взять его руку и сжать пальцы. Он придвинулся ближе и уткнулся носом в мои волосы. Я не стала его отталкивать. В тот момент никого ближе Мамочки, человека знавшего всё, у меня просто не было, и потерять эту слабую, но такую верную связь с миром я не согласилась бы ни за что на свете.
Стоит ли описывать течение дальнейших событий? Сашка, конечно, никуда не делся, приходил, просил прощения, не понимая за что - на всякий случай; злился и даже угрожал. Однажды явился пьяный во время тихого часа и принялся орать что-то ужасное. Обо мне, о Мамочке, о своей любви... Какая любовь?! Какая любовь?! Разве предатели могут любить?!
Я замкнулась и не хотела его видеть. Ничего не стала объяснять, выпытывать, рассказывать, требовать. Ничего.
Вычеркнула. Оторвала. Сбросила. Сразу и навсегда. Непроницаемая стена одного единственного воспоминания отрезала всё хорошее, что было, и не оставила взамен ничего.
Я, как запрограммированная, ходила куда-то, в чём-то принимала участие, даже смеялась иногда, но ничего уже не могла с собой поделать - Сашкино предательство ударило по мне слишком сильно. Он приходил в снах каждую ночь и каждую ночь я бежала от него всё дальше и быстрее. Он догонял, сжимал, больно целовал в губы, и я просыпалась, а потом ещё долго боялась снова заснуть.
Мамочка стал моим соучастником. Ходил тенью по пятам, сидел за дверью комнаты, в которой я тупо шила мягкие игрушки для детского сада, отодвигал больно хлеставшие ветки, когда я, не разбирая дороги, пробиралась сквозь кустарник, чтобы посидеть в тишине и одиночестве на всеми забытой скамеечке около старого фонтана. Иногда он вдруг принимался что-то мне рассказывать о дальних странах, пиратах, чьих-то приключениях, но я была так равнодушна, что он быстро замолкал. Мне никто не был нужен, и белые гипсовые статуи пионеров с обломанными руками вполне устраивали - не было собеседников лучше, чем они - не живые, не чувствующие, с пустыми глазницами. Почти такие же, как я.
Мамочка сопровождал меня везде. Как паж, но не как друг и вскоре я начала понимать, что эта его роль меня больше не устраивает. Так захотелось простого тепла и высказанного вслух сочувствия...
Понять поняла, но ни чем не показала, не призналась.
На вторую смену я ехать отказалась, на юг тоже и до конца лета так и просидела на даче, в обществе младших сестёр и их скучных друзей. Не знаю, что сыграло свою роль - юность или время, но к концу лета я уже почти совсем успокоилась и решительно пообещала себе, что история с Сашкой останется навсегда в прошлом.
Первое сентября принесло неожиданный сюрприз. Володя Панов, мальчик, которого я раньше - в прошлой жизни - звала только Мамочкой, перевёлся в нашу школу, в мой класс. Увидев его, я испугалась. Он был свидетелем моего унижения, слабости, потерянности. Он знал, что меня уже предавали. Ему было за что меня жалеть, а жалости я совсем не хотела.
Он неожиданно быстро приобрёл кучу друзей, совершенно безболезненно прошёл курс "новичка", лихо дрался с задирами и элегантно щёлкам каблуками перед девчонками. И я уже не удивилась, когда он стал душой нашей компании. Во-первых, он научился играть на гитаре и я подозревала зачем - он не мог не помнить, как я восхищалась Сашкиным умением перебирать струны и добывать из них музыку. Во-вторых, он оказался весёлым, добродушным парнем, умевшим и пошутить, и посочувствовать, и помочь. А в-третьих... он очень понравился моим одноклассницам. То ли умным взглядом, то ли... Я не могла понять, чем. Наших девочек никак нельзя было пронять постой вежливостью, а вот поди ж ты!
Володя как будто не обращал на меня внимания. Но я порой ловила на себе его изучающий взгляд и отчего-то становилось легче.
Однажды мы в компании разговорились о лете, о том, кто и где его проводит, и я вдруг сообразила, что не только Вова знает мои тайны, но и я знаю кое-что о нём. Сообразила и поклялась, что никто и никогда не узнает о его пионерлагерном прозвище и о причине его возникновения.
И лето постепенно стало стираться, заретушовываться новыми впечатлениями, уходить в область воспоминаний.
* * *
Я не смогу вспомнить, когда начала понимать тебя по настоящему, когда начала верить тебе и в тебя, когда полюбила. Не смогу. Да и важно ли это?
Вовка... Интересно, на что ты был тогда готов пойти ради меня? Ты ведь никогда не признаешься в этом. И спрашивать бесполезно. Так же как пытаться узнать, за что, почему, как и когда ты полюбил взбалмошную девчонку, влюблённую в самого красивого парня на свете. А главное - где взял силу, такт, настойчивость, с которыми шёл ко мне столько лет? Не свернул, не сбился, не изменил, не предал. А говорят, не бывает первой любви, говорят, дети не могут быть верными и любить как взрослые. Быть может, всё наоборот?
Как думаешь, это глупо - сказать тебе теперь, когда прошло уже столько лет, когда скоро совсем уже взрослые дети сделают нас бабушкой и дедушкой, что я люблю тебя? Наверное, это глупо.
Ты ведь и так всё знаешь. Но я повторю...