Яков Блюмкин. Уже при рождении имя его припахивало анархизмом. Он любил черные цвета, романтические прогулки при луне и чтобы пахло лавандой. Горной лавандой. Революционная замять завертела Блюмкина: в общем-то неудачника, гордеца, фрондера, авантюриста. Блюмкин поспевал повсюду: и в расстрельные подвалы Лубянки, и на свидание с женой немецкого посла Мирбаха.
Мелитопольский еврей.
Глаза — маслины.
Его словно окутывал запах беды и полыни.
Нас познакомил самый неожиданный поэт Серебряного века Евгений Рейн. Это случилось за несколько дней до убийства посланника Мирбаха. Ревность. Старая, как мир, история. Блюмкин был влюблен в чужую жену. Его наэлектризованные глаза вращались. Ремни его новой кожанки поскрипывали.
— Я за себя не ручаюсь! — выкрикнул он в ажиотации и выбежал в ночь.
Мы с Женей только покачали головами и продолжили изыскания биографии грузинской царицы Тамары под маслянисто-ясное "Саперави".
События нарастали. Блюмкин адскую машину раскачал и отпустил. "Брестский мир" лопнул. Мирбах скончался. Мы с Рейном ужаснулись.
Обыкновенная ревность. Никакой политики.
Свидетелем еще более дикой сцены с участием Блюмкина я стал через лет пять в театре МХАТ. Актер Игорь Ильинский опаздывал к началу спектакля. Поскольку чернела глубокая осень, по его штиблетам стекала грязь. Игорь на ходу наклонился и мхатовской портьерой поелозил по ботинку. Стоявший неподалеку Блюмкин выхватил револьвер и не мешкая выстрелил. Попал в ногу артисту.
Не смертельно.
Муть безумия?
А вскоре эта волна накрыла и его самого — нежного еврейского мальчика — от слабости кроящего кастетом этот несправедливый мир.