В середине месяца нас отправляли в город на гарнизонные работы. Как обычно не доспав и не доев, четвертая рота, еще не остывшая после крутой утренней пробежки, томилась на разводе, ожидая приговора. Наконец из-за угла камбуза решительно возник маленький пузатый тиран, старшина роты по кличке “Динамит”. Окатив нас недобрым взглядом, мичман начал развод, разбивая притихшую бушлатную массу на небольшие группы. Работы как всегда хватало, желающих попользоваться бесплатной силой - тем более. Командование имело с этого свою выгоду, безразличную нам - служба идет и ладно, а любой выезд за забор - событие. Откровенно игнорируя нашу первую шеренгу, старшина всерьез меня насторожил - каждый предпочел бы попасть в любое пекло, даже на свинарник или лесопилку, только не под начало “Динамита”. А он любил потомить и, растягивая удовольствие, забирал себе последних. Худшие опасения подтвердились и я оказался пятым счастливчиком, по убеждению мичмана вряд ли способным что-либо держать в руках кроме ложки и детородного органа, однако хоть ростом не обиженным. Таким образом обласканный, я присоединился к остальным. Мы понуро, с безнадежной отмашкой рук, потянулись к КПП вслед за круглой и энергичной как пять суток ареста фигурой старшины.
Мы попали на полукустарную фабрику, обреченную еще лет сто варить какие-то неведомые лекарства, а судя по запаху скорее удобрения. Горе-команда построилась в убогом дворе, обильно усыпанном разнокалиберными аптечными пузырьками, поломанными ящиками, таинственной ржавой техникой. Признавшись нам в любви, снабдив бесценными советами вперемешку с озабоченными матерными перлами, мичман раздал орудия труда различной степени тяжести. Мне доверили пудовый лом и очень скоро я, взмокший, проклял все на свете, пытаясь изобразить полезный труд. Нам приказали разобрать небольшой почти игрушечный дом, чудом до сих пор уцелевший в соседстве с фабрикой. Первые два часа пришлось трудиться с остервенением и азартом приговоренных к переплавке экскаваторов, потому как за действом следило садистское око “Динамита”. Первый перекур затянулся надолго. Едва старшина уехал шмонать свинопасов. известных любителей портвейна, мы, пользуясь неслыханной удачей, нежились под робкой лаской апрельского солнца. Местный работяга, обладатель фиолетового носа, пустых как окна в крыше, бледно-голубых глаз, разомлевший от утренней опохмелки, мусоля полурассыпанную “беломорину”, травил байки о флотской службе. Не ведал он, что я, недостойный, матросом только числился, моря не видел с раннего детства. Мы - береговые части Черноморского флота, глубоко презираемые любым, кто буравит на подлодке мглу Атлантики или жарится на палубе посреди средиземноморского штиля. И пускай! Три года шляться по чужбине не для меня. Однако форма есть форма, а значит мы самые настоящие моряки. Наши физиономии бывали суровы и особенно преисполнены тайны и значительности, когда на нас косились местные красотки. Девушки здесь были не такие как дома, в Москве. Они напоминали пышных девиц с кустодиевских картин, а глаза были черны как темна ночью река Южный Буг. Глаза как у цыганок, именно так утверждал мой приятель. Видимо столь смелые сравнения были следствием насильственной изоляции от женского общества, особенно опасной в нашем ищущем возрасте. Порой мы забывали, что прекрасная половина существует не только в письмах из дома, а совсем рядом, в мире за забором.
Перекурив, мы снарядили двух смельчаков за мороженым. Я рискнул быть вторым. Патрули здесь не слишком придирчивы, город полон военных. Мы свернули в арку и попали на мощеную булыжником мостовую - главное пешеходное авеню Николаева. Всяческих ларьков со сладостями здесь великое множество. К черным бушлатам, бескозыркам, быть может экзотичным в столице, тут давно привычны, а потому мы честно отстояли очередь. Воздух пах лопнувшими почками, проснувшейся землей, ветви тополей, словно пламя свечей устремленные вверх, облетали зеленой пылью будущей листвы. Вернувшись к нашему обреченному, полурастерзанному дому, мы застали ту же идиллию - бесконечный благодушный перекур-переброс ленивыми фразами. Мороженое мы ели не спеша, смакуя каждый глоток сладкого холода. Дом печально высился как памятник посреди весны, неба, двора, память о чьей-то неизвестной жизни, давней и канувшей в лету.
Мы снова курили опостылевшую “Ватру”, от ее табака во рту надолго оставался привкус перегноя. Солнце пригревало все уверенней, смывало воспоминания о первой безысходной армейской зиме. Я представлял себе Пушкинскую площадь, какой она бывала в апреле. Когда я сиживал на скамейке у ожившего фонтана, в сквере напротив “Лиры”. Просто грелся на солнышке и курил, не спеша никуда, похерив школу. Теперь мне казалось, что это было не со мной, а в каком-то кино. Прошлое было таким же далеким и недоступным как будущее, до которого маршировать, чередуя подъемы-отбои, еще полтора бесконечных года. Мы дальше крушили дом. Он был добротно сложен, стар и крепок, поддавался с трудом. Однако “Динамит” не зря орал на разводе, что три его матроса заменяют атомную бомбу. Тельняшка прилипала к спине, жажда мучила как в зное, дом отступал, контратакуя нас столбами пыли. Из окна соседней, пока жилой “мазанки”, за нами давно наблюдала древняя старушка, издалека напоминающая сушеное яблоко. Устав, она обозвала нас, подневольных, иродами, слабо хлопнула перекошенными ставнями. Мне на руку сорвалась оконная рама и я чудом отделался только лиловым синяком. Старший нашей боц-команды списал меня в запас. Подстелив бушлат, я улегся на бревна и быстро позабыл обо всем - слишком долго я был лишен права побыть один, давно не наслаждался таким чистым безоблачным днем. Он был неотличим от другого, давно прошедшего, когда мы с другом бродили бесцельно по москворецкой набережной, оказались на Арбате и до полуночи пребывали в его древней сказке. Наши похождения начались на школьной дискотеке по случаю приезда парижских лицеистов, перенеслись в старый как дом напротив, в шумные гости к некой смазливой восьмикласснице. Она долго зазывала нас на свой флэт и хотя мы не думали отказываться, повторяла свои приглашения снова и снова. Я запомнил только прокуренную кухню, недопитый бокал на подоконнике, песню “Аквариума” по схеме которой мы жили, теплые губы молоденькой хозяйки, шептавшие между поцелуями чтоб я остался. Я ни о чем не думал, все шло как шло, лишь поймал себя на том, что все опостылело. Наутро мы с другом запаслись пивом и просидели до вечера у него на балконе, попивая из бутылок и играя в две гитары. Нам было хорошо. В тот растаявший день, залитый до краев апрелем, у нас особенно ладно все получалось и мы сговорились почаще играть вместе. А вечером мои полугодичные поиски наконец закончились - соседка принесла мне роман Булгакова. Я читал до шести утра и заснул, когда книга выскользнула из рук. Помню как перед глазами поплыли строчки и я на миг увидел под палящим солнцем раскаленные камни на лысом холме и римского легионера протыкающего пикой грудь распятому на кресте человеку...
Мы так и не одолели дом до конца. К вечеру вернулся слегка хмельной “Динамит” и забрал нас обратно в часть. Ушибленная рука болела. После отбоя я тотчас забылся и мне ничего не снилось, а если и наоборот, то только солнце и апрель.
01.11.84.
19.01.92.